Воин-Врач VII

Глава 18 Во Муромских лесах

От Рязани до Мурома домчали с одной ночёвкой. Расположились под левым берегом, там, где впадала в Оку речка с названием Талая, что текла подо льдом из Шо́мши-озера. Последний участок выдался трудным, Ока петляла змеёй меж заросших густым лесом островов и мысов, через которые протащить саночки, срезая маршрут, было невозможно. Так и кружили вместе с руслом под беспрестанную матерщину Рыси, извилистый путь решительно осуждавшего, мягко говоря.

Едва только завалились спать, как зашёл в наш штабной шатёр-ангар один из Ти́товых. Эти первыми наловчились привязываться верёвками к бортам и креслицам, поэтому днём, как настоящие нетопыри, крепко спали, спрятав ли́ца в высоких воротниках, а ночью заступали в охрану лагеря.

— Батюшка-князь, прости, что в неурочный час, — начал было он.

— Говори ла́дом, Стёпка, один пёс разбудил уж, — буркнул Рысь, откладывая швырковый нож. Откуда он у него и взялся-то под пологом-одеялом?

— Там баба какая-то… Бормочет чего-то не по-нашему, — выдал обычно очень общительный Степан неожиданно мало данных.

— Ты обмёрз там, что ли? — рыкнул Гнат, вставая. — Какие бабы ночью в чистом поле? Не знай я тебя, решил бы, что заспал, ха́рю давил в засидке, а не сторожил. А ну доложить толком!

— Прибыла на санях, запряжённых парой трёхлеток, чалым да каурым. Кроме ножа, ничего при ней, ну, разве под тулупом только, но мы не глядели. В ноги бухнулась, плачет, в сани тычет. Дитёнок там у ней, синий весь… — зачастил тот.

— Обоих сюда, бегом!!! — рявкнул Всеслав так, что Стёпку вы́дуло за толстый войлок, и стены, кажется, подскочили. Него́да, и та лучше докладывала, с важного начиная!

Зарёванную, заиндевелую, орущую бабу со свёртком в руках внесли двое бойцов, не успел я поставить один на другой два плетёных ларя́-сундука. Вар молча выдернул будто из воздуха скрутку с набором, во второй руке у него уже была фляга с дезраствором.

— Сюда клади, — махнул я рукой ошалелой матери, понимая, что речи она может и не знать, но по жесту должна догадаться. И не ошибся.

Свёрток опустился на лавку левых от входа саночек, одних из тех, из которых и были «сделаны» стены нашего походного лагеря. Растеребив шкуры и тряпьё, разрывая пелёнки и ломая с мерзким звуком себе ногти, вряд ли замечая это, она распеленала малыша.

Давным-давно, в моём будущем прошлом, возможном или невозможном, мы с мамой и братом вернулись из эвакуации. У нас появился отчим, а после и сестрёнка с братиком. Отчима, полковника медицинской службы, направили преподавать в Ивановский мединститут. Жили мы тогда в Ко́хме, городке или, скорее, рабочем посёлке рядом с Ива́новым. Потом жизнь носила нас и по Союзу, и за кордоном, по крайней мере меня. Там же, в Кохме, под огромными липами, что росли вдоль ограды, на старом кладбище остался навсегда пятилетним мой младший братишка. У него была дифтерия. Эту заразу я с тех пор ни с чем не путал.

Руки сделали всё сами. Ребёнок, которому было хорошо если две зимы о́т роду, не дышал. И сколько времени он не дышал, вряд ли знала даже мать, что рухнула сразу же, едва Гнат перекинул тельце синевшего сына на светлую холстину походного операционного стола. Левой я махнул дважды, обработав снаружи гортань, а правой тут же вскрыл её, поймав интубационную серебряную трубку, что сунул вместо отброшенного скальпеля умница-Вар. И только после этого приложил палец к сонной. Сразу же начав непрямой массаж маленького сердца. Которое не билось.

В мёртвой тишине, нарушаемой только бабой, что вцепилась зубами в свою ладонь, как Него́да вчера, и скулила на одной ноте, секунды, известные из всех здесь лишь мне одному, тянулись отвратительно медленно, беспощадно равнодушно.

— Давай, малыш, давай! — рычал я, продолжая раз за разом вдавливать узкую бледную грудь, — Не смей умирать! Живи!

В трубке всхлипнуло, как в пустом водопроводном кране, из нее брызнула кровь. А под пальцами правой руки заколотилось пойманной синичкой сердце.

Плёнки, толстые, плотные, выходили трудно. Мальчика, начавшего колотиться, я погрузил в сон или в то подобие кататонического ступора, которое получалось при предыдущих операциях. И махнул окровавленной рукой матери. Та подхватилась, хотя только что даже сидела с трудом, и встала рядом. Положила ладони, искусанные, с обломанными ногтями, на виски сыну и запела. Наверное, колыбельную, слов я всё равно не понимал.

Разобравшись с плёнками, обработав, подсушив, снова обработав горло и нанеся ту чудодейственную Антониеву мазь, закрыл гортань. Спавший мальчик дышал самостоятельно. Тщательно вымыв руки, услышал Гнатово:

— Рожу с бородой тоже помыть бы. Маленький, а наплевал тебе, как большой.

И замер.

О том, чтобы великий князь переболел дифтерией, в его памяти я ничего не видел. Зато моя тут же выдала всё, что в ней было. И про все возможные формы пакостного заболевания, и про смертность среди невакцинированных. И про то, что до появления той вакцины ещё восемь с половиной сотен лет.

— Гнат, малый мешок лекарский дай мне. Вар, руки проверь и лицо, нет ли где крови или пореза. Стёп, пройдись по нашим, узнай, вдруг кто тутошнюю речь разумеет? — голос Всеслава или мой звучал будто бы совершенно отдельно от тела. Которое механическими движениями смывало с бороды, губ и щёк кровь малыша. Заражённую бактериями.

— Кондрат, настойка та из деревянного вина на рыжих муравьях у тебя есть ли? — спросил я у главного конструктора. Который, как и воевода, и верный телохранитель, не сводил с Чародея встревоженных глаз.

— Есть, княже, — выдохнул он еле слышно.

— Принеси, сделай милость, — непривычная для великого князя вежливость и задумчивость напугали плотника, и к нужным саночкам он кинулся, как настёганный.

— Сла-а-ав? — нехорошим тоном протянул Рысь.

Я прошёл рядом с ним, сел возле походной жаровни и протянул к ней руки. Что-то прохладно стало.

— Сла — а — ав⁇ — голос Гната стал ниже и неприятно подрагивал.

Я покосился на него и чуть качнул головой, чего, мол, докопался-то? Слышу я тебя и вижу даже.

— А что будет, если ты его хворью заболеешь? — воины и мастера столпились вокруг, и, глядя на каждого из них, было предельно ясно: вопрос беспокоил не только воеводу.

— Вернее всего помру-у-у, — изобразил я в ответ Рысьину же интонацию. — Но вот беда, некогда мне помирать совсем. Дел много. Значит, придётся что-то другое придумывать.

— А… А чего другое-то? — вообще неожиданным от него голосом прошелестел Вар. Явно злившийся на себя за то, что прозевал угрозу и беду. Которых не мог предугадать.

— Ясно чего, — вздохнул я, потерев лицо ладонями. — Если сдохнуть не выйдет — будем жить. За малым дело. Ненароком за Кромку не перекинуться. Дай мешок-то, Гнатка, чего ты мнёшь его как… это самое ибо потому что?

Немудрённый юмор чуть оживил обстановку. Поняв, что вот прямо сейчас великий князь синеть, задыхаться и закатывать глаза не собирался, народ загомонил. Я же сидел у жаровенки, копаясь в полученном мешке. Вынимая ступки и пестики из толстой глины, серебряные пластинки и первый на Руси походный набор маленьких ко́лбочек и пробирок. Единственный из всех, знавший о том, что инкубационный период у дифтерии — от двух до десяти дней. Чаще же — до четырёх. И жить захотелось ещё острее, чем в то утро на коньке великокняжеского терема в таком далёком теперь Полоцке.

Про то, как прививали первых здоровых сывороткой крови переболевших, я помнил. Про то, как дифтреийниый токсин инактивировал формалином какой-то француз в двадцатых годах двадцатого же века — тоже. Не помнил я трёх вещей разной степени важности. Как звали того француза? Почему в послевоенном СССР так остро не хватало той вакцины? И сработает ли наш средневековый настой по́пок рыжих кусачих муравьёв на метаноле за формалин?

Про то, как получать технический спирт при перегонке, я знал со школы. До тех пор, пока вышло дело с нитроглицерином и порохом, вспомнить, иногда совершенно случайно, удалось многое, в том числе и про эту «ослепительную водку из опилок». Но вот о том, как поведут себя бактерии в этой насквозь колдовской среде, догадаться не мог. Мог только предполагать. Ну и пробовать, конечно. В конце концов, что тут такого? Мечников прививал себе тиф, Хавкин — чуму и холеру, Николай Фёдорович Гамалея вообще, видимо, не знал, чем ещё сделать себя сильнее по заветам старика Ницше — холеру, бешенство, туберкулёз. Правда, они это делали не в чистом поле, не тёмной ночью и не в одиннадцатом веке. Ну, каждому своё. Ждать, заболеем мы со Всеславом на подходе к Булгару, было как-то скучно. Ждать того, что Боги расщедрятся и либо уберегут от заразы, либо в случае чего подселят нам третьего соседа — излишне нагло. И мы с великим князем решили не скучать, но и не наглеть. В конце концов, Высшие силы помогают в первую очередь тем, кто сам чего-то добивается.

На стойке из вбитых в землю копий висела крынка с физраствором, за которой присматривал Вар. Я осторожно отсоединил серебряную трубочку, накапал в пробирку крови и вытянул иглу из вены мальчонки, которую перед этим еле нашёл. Положил в сгиб локтя поданную Гнатом салфетку и согнул маленькую ручку, жестом велев матери придерживать. Та часто закивала и приняла руку сына, не переставая поглаживать того по светлым волосам. Температуры у него не было, и дышал он по-прежнему самостоятельно и вполне чисто.

Стеклянной «мерной-примерной», как я их в шутку называл, трубочкой набрал недоформалина, зажав пальцем отверстие сверху. Сколько, интересно, его нужно на такое количество инфицированной крови? И сколько её тут в принципе? Ох, как просто было в двадцатом веке! Гранёный стакан — двести грамм, чайная ложка — пять. А тут стаканов нет, и ложки в каждом доме разные. Формулу объёма цилиндра, V = π×r²×h, я помнил прекрасно. Но откуда взять миллиметр или сантиметр? Ни линейки, ни визитной карточки, ни спичечного коробка под рукой. Вот поэтому трубочка и была «примерной».

— Ты точно уверен в том, что делаешь? — напряжённо спросил Рысь. Не сказав вслух слово «Врач», но и так было ясно, что обращаясь ко мне.

— Неа, — ответил я легко, продолжая трясти в зажатой пробирке кровь с формалином. И то, и другое разведя предварительно тёплой кипячёной водой в двух разных ко́лбах.

— Очень хорошо. Всё, как мы любим. Что делать — не знаем, как — не имеем представления, — страдальчески простонал он, потирая шею.

— Ни малейшего, — кивнул согласно я. И добавил в пробирку глицерина, продолжая трясти.

— Ох, хвала Богам, отца Ивана тут нет. Спалил бы нас святейший, к хре́новой бы матери, и не поморщился, — вздохнул воевода.

— Это точно, — неожиданно подтвердили хором Вар и Кондрат, не сводя глаз с ладони великого князя, в которой плясала и крутилась блестящая стекляшка.

— А я думал — выпьешь разом, лихо, — заметил Рысь, когда я начал набирать из пробирки получившуюся эмульсию в подобие шприца, уже гораздо больше похожее на привычные мне варианты, чем всего год тому назад.

— Смеёшься что ли? Это же смертельная отрава! — возмутился я. И начал вводить чёрт его знает что там получилось под кожу левого предплечья.

— Ох, матушка Пресвятая Богородица и Перун-батюшка не дадут мне соврать, лучше б ты помер в той яме в Киеве! От одного-то сроду покоя не было, а теперь тем более! То соборы рушит, то народ тыщами губит, то, вон, отраву заливает в себя! Аспид ты! Как есть демон! — заголосил Гнат, закинув голову и прижав к лицу ладони.

— Не ори! Ребёнка разбудишь, — наш со Всеславом негромкий голос снова отразился сам от себя, резко оборвав Рысьины причитания.

Я положил на место инъекции правую ладонь и прикрыл глаза, пытаясь будто бы прислушаться к тому, что же там творилось в левой. Но то ли на самого́ себя дар не распространялся, то ли на клеточном уровне не срабатывал. Понятнее не стало. Я закупорил воском пробирку, в которой оставалось материала ещё на пару вакцинаций. Если повезёт. Но рано или поздно всё плохое обязательно закончится…

«А ты, друже, продолжаешь в лучшее верить», — хмыкнул Всеслав. «Как, ты говорил, такие зовутся? Оптимисты?».

«Я, друже, старый врач. Я реалист. Я просто совершенно точно знаю, что рано или поздно каждый помрёт».

Дальше внутренний диалог как-то не пошёл.

— Княже, там это… — выпалил влетевший снаружи Стёпка. Облепленный снегом с ног до головы. Метель там разыгралась, или он и впрямь в сугробе щемил?

— Глянь-ка, и там тоже. А я думал — тут только, — буркнул Гнат, отнимая ладони от лица. — Ты, коли докладывать князю-батюшке пу́тно не начнёшь, то до следующего привала бегом побежишь, рядом с буераками, понял⁈

Последнюю фразу он не то прорычал, не то прошипел, как до смерти злой болотный кот. Или рысь.

— Деды́ какие-то прибыли, числом трое. С ними воев здешних десяток, но тихо себя ведут. Санки бабы той углядели, теперь её ищут.

— Твою-то мать… Надо было тогда, Слав, как ты предлагал, на озёра уходить. Бо́рти там, кабанчик, монастырь, — с тоскливой мечтательностью протянул воевода. — Не срамили б меня ратники тогда тугодумием своим, и ты бы сам за Кромку с разбегу не сига́л. Эх, кабы знать тогда… Про то, что они бабу ищут, как понял? Знаками показали? — уточнил он без радости у Степана. Продемонстрировав, какими именно жестами стоило по его мнению пояснять про поиски баб.

— Нет, там один по-нашему… — начал было Стёпка.

— Ох, грехи мои тяжкие, ох, крест мой, знать, среди полудурков главным дураком быть! — прервал его патетически закатив глаза Гнат. — Веди дедо́в сюда скорей, расты́ка!

Троица вошла колоритная, не сказать чего лишнего. Но мне напомнила очень бессмертный образ из Гайдаевских фильмов. По центру стоял здоровый, почти с Гарасима, дед в медвежьей шубе. Которая, кажется, кроме функциональной роли носила и сакральную. Шкура с башки косолапого, натянутая капюшоном на голову сивого старца редких статей, намекала на это вполне прозрачно. Так редко кто носил просто для красоты.

По левую руку от него стоял тощий коротышка с блёклыми водянистыми глазками и длинным острым носом. Шапку и шубу имел лисьи, и будто бы даже тёмные меховые сапоги и рукавицы у него повторяли окрас лисицы.

По правую руку от «медведя» замер почти одного с ним роста дед со шрамом через всё лицо. Нос его был вывернут направо так, будто он постоянно пытался принюхаться к тому, что наносил ветер из-за спины. Левого глаза у него не было, как и трёх пальцев на левой руке. А одет он был в шкуры волчьи, отчего у Всеслава дёрнулась щека. Древние легенды, конечно, не всегда были образцом здравомыслия и научного подхода. Их достоверность оспаривалась уже в этом времени, не говоря уже про моё покинутое будущее. Но зарок, обет, табу, обычай, как угодно можно называть, на то, чтобы не носить никому из рода Старого Рогволда волчьих шкур в обиду древнему прародителю, в семье Всеслава соблюдали свято, века́ми. И к тем, кто рядился них, относиться привыкли с подозрением. Дикое средневековье, куда деваться.

«Сами-то в вашем грядущем хороши́, умники», напряжённо фыркнул великий князь про себя. Точнее, про меня.

— Говорят, по реке мчит на крылатых санях великий шаман, тот, кто умеет говорить с духами ушедших и оживляет мёртвых, — неожиданно напевно начал тот, в волчьих шкурах.

— Брешут, — уверенно кивнул Рысь. — Заливают почём зря.

— Говорят ещё, что за землю свою и люд, на ней живущий, он жизни не жалеет, — чуть удивлённо продолжил одноглазый, чуть помолчав.

— А вот это — чистая правда, прах её подери, — вздохнул Гнат с горечью.