Воин-Врач VII

Глава 3 Вот и оставляй их одних!

Гнат, державший стопку берестяных листов, которые изучал на ходу, рассы́пал все, кроме одного.

— Взбесился, что ли? — спросил воевода, глядя почему-то не на князя, а на Вара, стоявшего за его спиной. Тот, видимо, ухитрился что-то изобразить на каменном как обычно лице, и Рысь убрал обратно за голенище засапожник, что будто сам впрыгнул ему в ладонь.

— Чего носишься, как полоумный? Белены объелся? Будто не отец четверых, а впервые до бабы дорвался, — брюзжал он, собирая упавшие, наверняка важные, документы.

— Айда перекусим чего-нибудь, да там и поговорим, кто чего объелся, — отозвался Всеслав, помогая собирать листы.

— Вот это я понимаю, государственный подход! — одобрительно закивал он. — Пожрать-то — первое дело, ясно. Кто я такой, чтоб с великим князем спорить, тем более, когда и сам согласный полностью?

Судя по говорливости, привычно-лёгкой, ничего срочного снова не было. Поэтому до гридницы, зала заседания Ставки, шагали быстро, болтая о ерунде. Оттуда навстречу вышла, поклонившись, зав столовой. И если б не был я свидетелем утренней сцены, нипочём бы князь не разглядел в полумраке чуть припухшие веки и красноту на белка́х глаз. А так — заметил. Но промолчал, кивнув в ответ. Не пришло ещё для разговора время. И не ему следовало тот разговор начинать.

Начали с чего попроще.

— Чего там с корелами? — спросил Всеслав, отодвигая миску и поднимая кружку с любимым морсом. Холодный был, аж зубы заломило. Знала Домна, чего нести на стол.

— Мир-дружба, как вы говорите, — с готовностью отозвался воевода, вытягивая из стопки нужный лист. — Глебка с их старшими всё обсудил, сказал, с тобой поговорит, а ты уж им сам волю свою объявишь. Мехов у них богато, ягоды всякой, грибов — косой коси. Только возить не́чем, лодчо́нки рыбачьи много не возьмут, а на их лосях сюда сушей переть долго.

— С Хагеном говорили, помнишь? Он там с какими-то своими северянами крайними тоже меняться начал, вместо того, чтоб друг в дружку стрелы метать. Узнать надо, нет ли там родни чьей, друзей да побратимов? Они бы, корелы, к одной какой-нибудь бухте свозили всё раз в три луны, к примеру, а мы бы там забирали, он — к себе, Варяжским морем, мы — к себе, Нарвой ко Пскову или прямиком в Юрьев, наш который, Русский, — задумался вслух князь.

— Это вы без меня с сыном решайте, мне в ваши купи-продай без радости играть, я там не соображаю ничего, — открестился сразу Гнат. — Моё дело — узнать, сколь воев они выставить готовы, каких и в какой срок. А лишнего мне и даром не надо.

— Да ясно, это я так, сам с собой думаю, — отмахнулся Всеслав.

— Сподобили ж Боги увидать того, кто сам с собой втроём аж думает, — буркнул Рысь, вынимая другой лист. — Ромка в гости плывёт. Кабы нам Двина-матушка сама не помогала, да Стрибожьи внуки паруса не надували так туго, в одно время с ним пришли бы. А так, вишь, дня три ему ещё тянуться.

— С во́локом тем, где Шишка сидит, что? — вернувшемуся домой Чародею сразу пошли на ум все оставленные дома проблемы и задачи по их снятию. Канал «Днепро-Двин» был одной из таких задач. И название хорошее вышло. Не «Волгобалт» конечно, но приятное, тёплое, мне напоминало почему-то о доброте и гостеприимстве армян. Словом «Двин», наверное.

— Отлично всё, как ты любишь, — воодушевлённо начал Гнат, доставая ещё один лист, заглядывая в него, чуть прищурившись. — Нету там больше во́лока.

— А Шишка? — только и смог переспросить князь, закашлявшись.

— Шишка есть, как же без Шишки? — успокоил друг, обошёл стол и хлопнул пару раз по спине.

— Чего успели за лето? — Всеслав благодарно кивнул и повёл плечами. Рука у Гната если и была мягче чуть, чем конское копыто, то… то давно это было.

— Оба отрезка сладили, на том, что ко Двине ближе, Глеб сам последнюю перемычку земляную порушил, как ты велел. Быстро вода набралась, народ поворчал, было: колдовство, мол! Да Буривоевы с Ива́новыми там быстро разъяснили всем эту, как её…

Гнат поднял глаза от документов на друга, ища подсказки.

— Линию партии? — хмыкнул Чародей, вспоминая понравившиеся решительные слова и мои воспоминания, связанные с ними.

— Её, ага, точно! — удовлетворённо кивнул воевода. — Ну и мои в пару особо буйных голо́в снаружи постучали вежливо, чтоб там внутри всё как положено улеглось. Рад теперь народ, что ты! Там лодьи чаще, чем здесь снуют. Склады битком, девки в харчевнях и при постоялых дворах трудятся не покладая… не вставая? На износ, короче! — выкрутился он, и расплылся в ответ на княжью улыбку.

— Добро. А по походам этим нежданным что выяснил? — перешёл Всеслав к основному.

— Всё, — отрывисто тряхнул гривой Рысь. И замолчал, ожидая, когда старый друг привычно вскинет левую бровь, будто говоря: «ну и?..». Дождался, кивнул довольно и продолжил.

Выходило так, что у Ромки с Сырчаном договорённость прогуляться на восток зрела давно. Гнат со Ставром, как и Всеслав с их слов, об этом знали и не мешали, потому что, во-первых, зачем сыну мешать? А во-вторых, дело-то полезное. На одном великий князь настаивал твёрдо: чтобы рядом с первенцем были верные люди, чтоб такие же верные берегли город, пока княжич будет в отлучке, и чтоб громовика и пороха хватало и тем, и другим. Оба убийцы, старый и молодой, поклялись исполнить в точности. И не подвели.

Для солидности делегации и силовой поддержки пригласили прогуляться дружины Святослава Черниговского и сына его, Глеба Переяславского. Так что направился Ромка в гости силах тяжких: лёгкая конница Шарукана под командованием Сырчана, его первенца, тяжёлые русские пехота и кавалерия с левого берега Днепра. И ядро группировки — полторы сотни лютых нетопырей Чародея-оборотня, которых боялись, кажется, даже свои.

О том, что хитрый, как пустынный лис, Степной Волк почти целый год обрабатывал вождей ближних к нему племён, Всеслав от разведки тоже знал. Кыпчаки, наводившие мосты и контакты с пограничными булгарами, изо всех сил давали понять, что войны не ищут. У них, дескать, в друзьях нынче сам великий князь русов, Всеслав Брячиславич, тот самый, что го́ловы рубит-отрывает тысячами, заморских правителей то убивает, то королевскими венцами наделяет, а всех, кто с ним дружбу водит, хранит и бережёт. А ещё теперь, с той поры, как стали не драться, а торговать, Великой Степи и вовсе чудесно живётся. С севера приходят лодьи с богатым товаром. За ним с юга приходят другие. Всех дел и остаётся, что золота получить что с ромеев, что с сельджуков, что с русов. Но русы меньше всех платят, только за работу и склады, пошлин торговых с них половцы, как уговорено было, не берут. Зато с южан — три шкуры дерут. Выгодно, Великий Тенгри не даст соврать!

Эти слухи, тщательно, с восточной тонкостью и хитростью подготовленные, достигли ушей тамошнего хана, которого ещё титуловали эмиром и балтаваром. Всеслав и я еле сдержались, чтоб не фыркнуть, услышав незнакомое слово впервые. Но вместе с безногим придумали, как запустить и подтвердить осторожно те же самые сведения и с запада, с нашей стороны. И, кажется, дед снова перестарался.

Когда у Булгару подтянулись с трёх сторон рати русов и половцев, их встретило богатое и важное посольство. На открытом степным ветрам поле дальнего пригорода стояли шатры караван-сарая. Там и состоялось судьбоносное совещание высоких сторон.

Эмир-балтавар долго надувал щёки и щурил и без того неширокие глазки над ними. Никак не хотел верить рассказам о том, что за светлокожих длинноносых дикарей с запада воюют шайтаны и дэвы. Переводя его речь, Сырчан вспыхивал от возмущения, когда слышал уничижительные и иногда оскорбительные слова. И спорил с эмиром Волжской Булгарии, великим правителем, не боясь навлечь на себя ни его гнев, ни гнев его воинственного Бога, который велел считать всех остальных ниже и слабее. Первенец Степного Волка твёрдо знал от отца, деда и великого хана русов, Всеслава, о том, что это не так.

На очередной, вовсе уж хамский, выпад эмира Сырчан вскочил с кошмы и закричал, что лучше умрёт, чем будет слушать от толстяка в драгоценном халате и тюрбане такие слова. На что Рома лишь качнул ладонью, приземляя горячего союзника.

— Мы проделали долгий путь не для того, чтобы слушать такие речи. Но то, что нас не встретили твои тумены, вселяет надежду. Да, твои конники таятся в трети дневного перехода на полночь и на восход. Да, надумай мы оставить переговоры и схватиться за луки и мечи, беды было бы не миновать. Наверное, ты считал именно так, эмир?

Стенограммы разговоров высоких сторон у Рыси были в нескольких вариантах, от своих и от союзников, дословные, поэтому за достоверность можно было ручаться.

Балтавар, возмущённый и встревоженный услышанной правдой, заверещал что-то на своём, балтаварском, вновь переведённое в стенограммах, как грубое ругательство и сигнал к атаке. Я только похвалил про себя княжича за редкие выдержку и мудрость. И артистизм. Тоже фамильный, видимо, как и холодный прищур серо-зелёных глаз.

Из-за дальних шатров побежала с криками и визгами толпа воинов в доспехах. Не просто в халатах, там и кожа была, и железо. Не рядовые басмачи бежали убивать русско-половецкое посольство подло и вероломно, наплевав на дипломатическую неприкосновенность. Конные ряды наших и степняков были, как и условлено, в паре сотен саженей, и не успели бы прикрыть при всём желании.

Роман Всеславич, князь Киевский, поднялся с ковра шитого, перекрестился да на Солнце красное глянул. Снял со спины лук тугой, достал из ту́ла востру стрелочку единую. Поводил руками над ней, бормоча что-то про «сам виноват, падла узкоглазая». Наложил на тетиву шелко́вую да пустил её, одну стрелочку, супротив толпы лютых ворогов.

Стрелять Ромку учил сам Всеслав, да крестный отец, Гнат Рысь. Промахнуться с сотни метров из своего же лука, пусть и тяжёлой заряженной стрелой, мимо невзрачного бочонка, что валялся в куче таких же и ещё какого-то степняцкого скарба прямо на пути бежавшей с визгом толпы княжич не мог. И не промахнулся.

Откуда там взялся тот бочонок, эмир, надо полагать, выяснял потом долго и с большим тщанием. Но о том, что удалось ему вызнать, в донесениях ничего не было. Историю тайного бочонка знали трое нетопырей и Рома. Поэтому когда несколько нукеров буквально брызнули во все стороны красным, а ещё несколько десятков разлетелись под адский грохот на куски, дёрнулись, кроме этих четверых, абсолютно все. Визжал что-то, не слыша себя самого, эмир. Повалились ниц его присные. Когда с самого неба будто бы прилетела на кошму обугленная и дымящаяся голова с оскаленными зубами. Оказавшаяся головой двоюродного брата балтавара, Ибрагима, первого в тех краях багатура-богатыря.

Роман Всеславич сел, сложив ноги восточным кренделем, как Ак-Сулу учила, и поднял пиалу, чуть откатив дымившуюся чужую башку, чтоб не мешала. Отпил жирного солёного отвара из иноземных листьев, редкой дряни, если с квасом или со сбитнем сравнивать. Дождался, пока станет чуть потише и будет меньше звенеть в ушах. И начал.

— Зря ты не верил тем, кто говорил тебе быть осмотрительнее и вежливее, балтавар. Как, ты говоришь, тебя зовут? — и снова отпил мутной степной жижи из пиалы. Степенно, как столетний старец.

— Хасан Абд'ар-Рахман ибн Исхак, — без особой надобности перевёл Сырчан. Когда слух и голос вернулись к эмиру.

— Бывает, — сочувственно покивал князь киевский. Став в этот миг очень похожим на крёстного, надо полагать. — Вот что, уважаемый Хасан. Мы пришли сюда за миром. Как говорит мой достопочтенный отец, мы не хотим войны. Но если ты продолжишь настаивать — она будет. Но тебе очень не понравится ни её течение, ни тем более её итоги. Потому что, как тоже говорит великий князь Всеслав Брячиславич, те, кто сомневается, хотят ли русские войны, потом спрашивают об этом у тишины.

Те, кто был с ним рядом, в один голос уверяли, что стали оглядываться по сторонам. Так сильно оказался похож мёртвый и безэмоциональный голос княжича на отцовский.

— Милосердный и всеблагой Аллах дарит тебе вторую и последнюю возможность сделать правильный выбор, уважаемый Хасан Абд'ар-Рахман ибн Исхак. Если ты ошибёшься, тот маленький ифрит, которого отправил вместе со мной мой отец, приведёт друзей. Или даст знать самому́ великому князю, что сейчас наказывает подлых тварей на другом краю земли. И тогда отец примчит сюда сам, злой, как три тысячи ифритов. Или пришлёт мне на помощь тумен свирепых и голодных ма́ридов. А то и самого́ Ибли́са с ними вместе. И тогда на твои земли тишина опустится навсегда.

Балтавар начал бормотать что-то, сперва сбивчиво, а потом истерически, громко, визгливо.

— Не верит, — пожал плечами Сырчан, выслушав эмирские вопли. — Говорит, ты сам Иблис и сын Иблиса, и слушать твои речи не пристало правоверным.

— Во дурак-то… Не, это не переводи, — вздохнул Рома. Оставил пиалу и поднялся во весь рост.

«Надо будет непременно поискать автора-составителя этих докладных записок. Нельзя такому таланту в войсках пропадать. Пусть учебники по истории пишет», — предложил я Всеславу. Он хмыкнул и кивнул, гордо и довольно. Сын не подкачал.

— Ты зря испытываешь терпение Всевышнего и моё, Хасан! — разнеслось над степью. Вдали тревожно заржали кони. Поднялся ветер и на небе показались грозовые тучи, тянувшиеся с запада. С Руси. Небо хмурилось вместе со страшным молодым воином, говорившим и творившим небывалое.

— Мне будет трудно объяснить отцу, почему вместо друзей и союзников, вместо мирного и богатого края я принесу ему голую степь, выжженную до края окоёма, где и ковыль расти не будет. Но я справлюсь. И он поймёт меня. Он не раз говорил, что предел есть у всего: у упрямства, у гордыни, у терпения. Нет его только у глупости. Ты подвёл меня к са́мому краю моего терпения, балтавар. Мне жаль твоих людей и эту землю. В этом споре нет их вины, как нет и смысла. Я говорю всем вам, люди Булгара, и говорю в последний раз!

Голос, громкий, торжественно-жуткий, в котором не было ни угрозы, ни сожаления, летел над степью, поднимая песок и мелкие камешки. Прижимая к земле траву и людей.

— Помоги своему брату понять бессмысленность спора, Ибрагим, — сказал князь Киевский Роман Всеславич мёртвой голове, что лежала на кошме. И так качнулась, перепугав булгар ещё сильнее.

Рома наклонился и поднял обгоревшую голову за нижнюю челюсть. Борода и так была короткая, а сейчас ещё и опалилась почти вся. Живой княжич смотрел на мёртвого батыра, глядя в последний уцелевший глаз. Так думали все. О том, что это была чистой воды импровизация, и смотрел Ромка над остатком Ибрагима и чуть левее, знали те же трое нетопырей. И ещё один, на которого взгляд на самом деле и был направлен.

— Ты будешь служить мне и моему отцу, храбрый воин! Докажи преданность, покажи оставшимся в живых соплеменникам мощь и злобу мира мёртвых. Чтобы они перестали уже торопиться туда так же, как ты сам недавно! Убей их!

С этим приказом, прозвучавшим в тишине, нарушаемой лишь нараставшим шумом ветра, княжич русов размахнулся широко и швырнул свой ужасный снаряд в ближайший шатёр.

О том, что в шатре скрывалось два десятка метких степных лучников, знали все. Святослав, князь Черниговский, президент команды тамошних «Орлов», упирался до последнего, отказываясь подставляться так по-глупому.

— Сядем там, как на стрельбище, как прыщи на заднице посреди чиста поля, а эти собаки засаленные нас стрелами истычут⁈ Мы ради этого в такую даль ехали? Я б тогда дома остался, Ром! — негодовал он.

Сын вторил отцу:

— Нехорошо выходит, и правда. Мы в силах и умениях батьки твоего уверены, а ты для нас пока воин новый, племянник. И конных зачем так далеко оставлять?

Рома вздохнул глубоко. Потом ещё раз. А потом спокойно и обстоятельно рассказал двоюродному деду с дядей о том, что конницу надо оставить за две сотни саженей, чтоб не поломала ноги об отцовых-Гнатовых тайных воинов. Сколько их там у костров видите? Десятков пять? Втрое меньше, чем было, да? Где ещё сотня? Где надо. Поэтому стрельнуть в вас только птичка с неба сможет. Нет, если кто струсил — дом вон там, я никого за собой силком волочить не стану. Вообще чисто из вежливости позвал, потому как ваши земли к ним ближе. Но не держу. А уж если старшим назвали и под руку встали, то не надо ёрзать под той рукой не ко времени!

Последнюю фразу княжич прорычал, совсем как отец. Смущённые князья пообещали больше приказов не обсуждать. Сырчан тренировался держать фамильное невозмутимое лицо. Получалось почти как у Шарукана, но озорные искорки пробивались в узких голубых глазах на скуластом лице. Ничего, научится ещё, какие его годы.

Роман Всеславич, князь Киевский, говорил с мёртвой головой. Казалось, вся Степь замерла, не сводя глаз с жуткого зрелища. А сам он смотрел мимо, глядя, как отползал от шатра неприметный песчаный холмик, незаметный среди сотен таких же. И лишь когда пыльная дерюга с нашитой сухой травой скрылась в низинке, сын метнул вражью голову. Продолжая считать про себя удары сердца, как учили отец и дядька Гнат. Хотя спокойными те удары назвать было нельзя. Значит, следовало делить полученное надвое.

Импровизация, подготовленная заранее, едва не пошла прахом. На могучем замахе оторвалась нижняя челюсть, и оставшееся улетело по крутой дуге выше, чем он целился. И запрыгало по твёрдой земле, подкатываясь к шатру. А когда голова достигла войлочной стены, тот взлетел на воздух.

Два десятка лучших стрелков, воинов, прошедших не один десяток схваток, не успели ни выстрелить, ни прицелиться, ни даже выйти на свет. От дымящейся ямы ветром сдувало вонь горелой шерсти, железно-солоноватый запах крови и тяжёлый — жжёного мяса. Ни шатра, ни батыров, ни криков раненых не было.

Балтавар вскинул непривычно и неприлично круглые глаза, отведя их от ужасной ямищи, где пропали его воины, будто джинном сожранные, от прикосновения. Молодой вождь русов обтирал пальцы правой руки, испачканные в крови и саже, о его плечо, о драгоценный вышитый халат, касаться которого позволяли себе лишь единицы. Лизоблюдски целу́я полы. Этот же вытер руку, как о конскую попону. И сел на кошму, снова подняв пиалу. И продолжил говорить спокойным и твёрдым голосом. Будто обратил голову Ибрагима в ифрита или самого́ Иблиса ар-раджим, повелев тому убить два десятка правоверных, кто-то другой.

— Я продолжаю надеяться на твоё благоразумие, Хасан. В память о твоём брате и во имя Всевышнего. Если уж и им не под силу будет вернуть тебе разум, мы будем вынуждены сжечь здесь всё вокруг на седмицу пути. Сколько ещё твоих единоверцев должно умереть, чтобы ты перестал отрицать очевидное и вести себя недостойно?

В глазах эмира плескался ужас. И сейчас к нему добавилось непонимание. А княжич продолжал неторопливо, отпивая время от времени невкусную дрянь из пиалы:

— Всевышний и Пророки его учат, что всё сущее предопределено. Противиться этому — нарушать волю Его. Как вы говорите? Судьба? Ка́дар?

Сырчан переводил, восхищенно поглядывая на друга и родича. Тот говорил те самые слова, что узнал по пути сюда от самого́ шурина и от Байгара, одноглазого воина, начальника тайной и личной стражи великого хана, который сопровождал их в пути. Но говорил Роман эти слова так, будто полжизни прожил в этих краях. Степной шпион с удивлением слушал вопросы княжича и отвечал на них. То, как тот спрашивал, какие темы его интересовали и как он обдумывал их, покачиваясь в седле, очень напоминало Байгару Всеслава и Гната Рысь. И это воодушевляло старого воина.

— А'уззу би-л-Ляхи минаш-Шайтани р-раджим*, — прошептал помертвевшими непослушными губами эмир.

* А'уззу би-л-Ляхи минаш-Шайтани р-раджим — молитва для защиты от Сатаны.

Рома покосился на Сырчана.

— Молится Аллаху, просит помощи от чёрного зла, — перевёл другу тот.

— Это правильно, это хорошо. Молиться — самое время, Хасан. Я не пропаду, не исчезну, как степной мираж, меня не побить камнями. Я, сын великого князя Всеслава с Белой Руси — твой ка́дар. Твоя судьба. Твоя и твоей земли.