Воин-Врач VII

Глава 6 Резать по-живому

— Смотри, Домна: я стану вопросы тебе задавать. Разные, такие, каких и мужи жёнам не задают, с матерями и подружками девки да бабы нечасто обсуждают. Ты не бойся ничего и ничего не таи. Коли тяжко будет про то мне говорить — вон на княгиню-матушку гляди, или на Лесю, — спокойно, неторопливо объяснял я.

Зав столовой пришлось вчера успокаивать княжне. Сон к ней предсказуемо приходить отказывался, слёзы текли не переставая. Прознав о том, отправил я Лесю, велев ей напеть Буривоевой правнучке колыбельную да сон крепкий до самого восхода. Давно заметил, что на нервном, издёрганном, измотанном болью и ожиданием пациенте операции проходили сложнее, и реабилитация шла медленнее и хуже. Поэтому утром Домна была немного растеряна, впервые, наверное, с того самого чёрного дня на хуторе не заметив его прихода. Мы сидели в смотровой, одном из помещений лазарета, откуда можно было сразу попасть в оперблок. Двери стерёг верный Вар, по двору вокруг с ночи прогуливались, не знаю, как уж объясняя друг другу, что тут забыли, Гнатовы и Ставровы. И Ждановы. Внутри сидели мы с князем, Дарёна со спавшим в принесённой резной люльке Юркой, и Леся.

— Кровь идёт как? Помногу, помалу, болит ли?

Голос Всеслава был негромким и каким-то журчащим. Будто добавлять в него немного гипноза стало выходить и у меня, даже без Святовитова дара.

— Первые полгода не было ничего совсем. Только тянуло сильно в те дни. Потом появляться стала, помалу.

Её же голос дрожал пойманной птицей. И говорила она, как я и советовал, Дарёне, которая слушала внимательно, кивая. Мужней жене, рожавшей не раз, рассказывать было проще, чем князю-оборотню, которого опасался и велел слушаться крепко прадед-волхв. И чем Лесе-княжне, что старалась держать спокойное выражение лица. Получалось не всегда. А на жалость и сочувствие, пусть и искренние, смотреть у вдовы княжьего воина никакой охоты не было. Нагляделась уже.

Анамнез получался довольно развёрнутый, подробный, глубокий. В больших семьях родовичи знали друг о друге многое, если не всё, и принято было передавать из поколения в поколение много информации, легенд, преданий и дел дней, минувших не так давно. Будь у меня побольше времени, я бы наверняка додумался бы до какой-нибудь выкладки о том, что таким образом система саморегулировалась и эволюционировала: не допускала близкородственные и кровосмесительные браки, из-за которых в моей истории подавляющее большинство европейских монархий постепенно превращалось в паноптикум или фрик-шоу. Этот термин мне подарил и объяснил старший сын. Я в ответ посетовал, что родную речь скоро все и вовсе позабудут, меняя хорошие и ёмкие старые слова на новые, непонятные, но толерантные. Зачем говорить «фрик-шоу», если есть красивое старинное выражение «цирк уродов»?

Но как бы то ни было, удалось с определённой долей уверенности выяснить, что в роду у Домны бесплодных не бывало на протяжении семи поколений минимум. Семьи были большими и крепкими. Если погибал отец — вдова приходила в род одного из его братьев. Если при ро́дах или ещё от какой напасти умирала женщина — вторую супругу вдовец искал, если хотел, среди родни покойницы. Так было принято, и была в этом проверенная и принятая веками правда.

После выкидыша больше беременностей не было. Об этом она говорила тише всего, уже не утирая слёз, что текли не переставая. Бабы знающие говорили, что на третий год обновится чрево отбитое, сможет заново ребёночка выносить. Не смогло. А теперь вот появилась надежда, да не от ведуньи старой, а от лютого воина, князя-Чародея. Которому и без пра́дедова совета Домна верила безоговорочно. Хоть и боялась очень. Но жить и дальше пустоцветом, без надежды продолжить род, свой и какого-нибудь доброго воя-ратника, было уже невыносимо. Но то, что месячные были, пусть и скудные, и даже боль — всё говорило о том, что шансы были, и не призрачные.

— Теперь посмотреть надо, Домна.

Она вздрогнула, сжав кулаки, смяв подол платья. И медленно, как тяжело гружёную телегу, потянула было наверх. Показались внизу носки вышитых кожаных сапожек, узкие, маленькие. И это, вместе с обречённой решимостью в её мокрых глазах, смотрелось ещё тяжелее.

— Погоди, так нет нужды пока. Ладонь я на живот тебе положу, ей и гляну сквозь одёжу. Стоислава да Святовита подарок и так позволяет, — жестом остановил её я. — Ляг на лавку и дыши ровно. Больно не будет.

Сколько народу в прошлой жизни, выйдя из наркоза, гневно и слёзно ругало меня за эти слова. Но я продолжал их говорить. В этот момент они были для больного именно тем, что ему следовало слышать. И во что верить.

Она улеглась, расправив платье, проведя дрожавшими руками по животу. В котором давно отчаялась почуять новую жизнь. И посмотрела на меня. С надеждой и той самой жертвенной благодарностью, что я уже видел несколько раз в глазах других спасённых. Она была готова без тени сомнения умереть за князя и его семью. За одну только эту надежду.

Дар не подвёл. На этот раз как-то получилось совместить УЗИ и ГСГ, причём даже без контраста перед глазами картинка была чётко различимой. И были на ней те самые спайки-синехии, которые я и ожидал там увидеть, предполагая синдром Ашермана. Диагностику можно было считать завершённой успешно. Первичный диагноз, появившийся в ходе сбора анамнеза, подтверждался визуально, хоть и совершенно непривычно для советского врача. Вместо громадных махин томографов и рентгеновских аппаратов — рука врача. Необъяснимо. Сказочно. Невероятно. Но очень удобно и эффективно, как выяснялось.

— Готовьте её. А ты, Домна, не волнуйся. Всё будет хорошо. Жаль, конечно, будет матушку-княгиню без такой золотой помощницы оставлять, да пора уж тебе и своим домом пожить. Найдёшь красавца-всадника, ярого да смелого. Или стрелка из лучших, с глазом острым да рукой твёрдой. Или витязя-богатыря, что одной рукой весь дом поднимет, а второй — тебя с детьми.

То, как дрогнули ресницы и подбородок Буривоевой правнучки, Рысьины слова подтверждало. Надежда, что полыхала в её глазах, стала невыносимой.

— Чую, мать, на свадьбе допьяна напьёмся, — подмигнул я Дарёне.

— Иди уж, Чародей, мойся. Сейчас привезём её и учеников пришлём, — улыбнулась в ответ она. Не забыв стукнуть трижды по лавке от сглазу.

Да, эта операция была не в пример лучше каждой из предыдущих. Начиная от самой первой, где пришлось вырезать отломок деревяшки из собственного тела. Продолжая безнадёжными, но такими важными тогда попытками не спасти, а хоть на немного продлить жизни защитников жены и сына на том насаде в устье Почайны, когда едва не убили их нанятые ромеями головорезы. Не говоря уж о трудной работе с обескровленным братом Сильвестром, Джакомо Бондини, бывшим агентом Святого Престола, или чудесным исцелением Кузьмы, нынешнего наставника молодой нетопыриной по́росли.

Да, у меня не было лапароскопического оборудования. Я им, признаться, и пользоваться-то не шибко умел — эти методы широко шагнули уже в то время, когда я был больше главным врачом, чем заведующим хирургией. Нет, я, конечно, продолжал изучать, читать, смотреть и слушать, нельзя хорошо делать свою работу, застряв в прошлом. Да, кто бы говорил, конечно… Но на современные и перспективные методики приглашал молодых, толковых, с горящими глазами. На этот счёт у нас были договорённости с мэром, которого я помнил ещё лопоухим комсоргом. Я лечил и его, и его семью, и родню его жены, поэтому в городе всегда было под резервом от трёх до пяти квартир, которые предоставляли семейным врачам, готовым перебраться в нашу относительную глушь. Тогда чаще везло. Те, кто больше всего ценил деньги, не соглашались на муниципальное жильё в нескольких часах от столицы на электричке. Рвались в Москву-матушку, за длинными рублями, долларами и евро. Зато оставались те, кого я понимал лучше, и кто отлично понимал меня. Те, кому важнее были стабильность, покой и безопасность для своих семей, чем гипотетический журавль в равнодушном и пустом Московском небе.

Да, я опирался при подготовке к операции на необъяснимые картинки, что стал видеть с недавних пор. Тогда ещё скептично отметив, что того и гляди начну по́рчу снимать. На что князь резонно возразил, мол, до этой поры у тебя только наводить её выходило, зато ловко на изумление. Латиняне и норманны подтвердят. А потом и вовсе предположил, что картинки те душа моя сама себе выдумывает, потому как за столько лет работы навидалась всякого, и теперь может уверенно предполагать, что же там у живого человека внутри, даже не заглядывая. А то, что правдой те картинки выходят, так это от того, что я не все эти отведённые мне полвека в профессии бумажки подписывал и на комитетах заседал, а только последние несколько лет. А до этого только и делал, что резал живых людей вдоль и поперёк, беря иногда по два дежурства в неделю. От него, человека своей эпохи, полной непознанного и верой в Богов, духов и прочую эзотерику с точки зрения материалистической теории, слышать подобное было странно и неожиданно. Но мы, видимо, всё ближе становились друг к другу. Он не стеснялся узнавать и применять для пользы дела новое, я — старое. И если я не удивлялся тому, что динамит и порох работали и в дремучем Средневековье в полном соответствии с законами физики, то, наверное, не стоило удивляться и тому, что забытые в веках рецепты снадобий и гипнотическое воздействие наговоров тоже функционировали вполне себе исправно. Как говорил мой старший, объясняя когда-то давно что-то из школьной программы младшему: «Ты можешь верить в электричество, можешь не верить. Электричеству всё равно. Я вот ничего в этом не смыслю, но уважаю его. Хотя бы потому, что оно может ударить меня сильнее, чем я его». Для гуманитария — вполне себе аргумент.

Поэтому я промывал полости той самой вытяжкой тысячелистника, которая не только кровь запирала, как лучшие гемостатики моего времени, прямо на глазах, но и должна была помочь повысить уровень эстрогена. Пусть и чисто теоретически. Вкупе с солодкой и шалфеем, красным клевером и какими-то грибами и травами, названия которых мне не говорили ровным счётом ничего. Агафья сама объясняла деду Яру и Буривою, что было нужно. Старые волк с медведем раздали команды своим людям — и улетели со двора резвые жеребцы и кобылки в разные стороны Полоцкого княжества. И вернулись под утро, взмыленные одинаково, что кони, что всадники. И доставили всё необходимое. Но внутри я всё равно использовал то, что хотя бы примерно представлял, как работает. Тот же тысячелистник мы в детстве жевали с подорожником, залепляя горькой зелёной кашицей глубокие порезы и проколы. Тёртая морковка отлично помогала от начального воспаления ран. Про витамины К и эстрогены я тогда ничего не знал. Но травам и корнеплодам было всё равно. Они работали. Как электричество. Как неизвестная тогда термоядерная реакция на Солнце. Без объяснений, на чистой вере.

Обработав аккуратный и не очень большой шов, в очередной раз провёл по запястьям большими пальцами, пытаясь привычно подцепить и стянуть перчатки. Которых по-прежнему не хватало. Как и резины в принципе, много для чего.

Домна дышала ровно, спокойно, глубоко. И должна была проспать до завтрашнего утра, Леся обещала, а сомневаться в её словах не было ни повода, ни желания. Протянул руки к кадушке, но воды так и не дождался. Ученики-ассистенты таращили на меня глаза, лить на ладони, смывая кровь и отвары, никто словно не собирался.

— Ну чего замерли-то, орлы? — недовольно буркнул я.

Парни дёрнулись и, едва друг на друга не налетев, встали в очередь к рукомойнику. Севка, самый толковый из них, начал лить мне на ладони, наклоняя большой кувшин. Иногда бросая непонятные взгляды.

«Понятные, ясные как день», — заметил Всеслав. «Ты на их глазах чудо совершил. Жизнь бабе вернул, смысл в той жизни. Коли получится у неё понести, выносить да родить, слава о тебе такая пойдёт, что, будь мы у Генриха, точно сожгли бы».

«Ну, во-первых, рано загадывать», — ответил я. «Во-вторых, не обо мне, а о тебе. А в-третьих, пусть очередь занимают. Нас желающих сжечь, отравить, зарубить, разорить целая толпа набралась. Весело им всем вместе будет, нескучно. В Пекле».

«Согласен. И сказано хорошо, и сделано ещё лучше. Что думаешь о ней?» — спросил он.

«Смотреть надо. Из того, что внутри я видел, мешать ничего не должно. Всё работает, проходимость восстановлена. Месяца два-три на поджить, с процедурами регулярными, да на полгода где-нибудь тра́вы эти заваривать да грибы тёртые принимать. Должно сработать», — уверенно заключил я.

«Не долго ли полгода-то?» — с сомнением переспросил Чародей.

«Для чуда — в самый раз. Знавал я се́мьи, где по пять-десять лет ребёнка ждали. И без счёту тех, кто не дожидался лечения, решив, что проще мужа или жену поменять, чем ждать, пока старый выздоровеет», — без радости, но с не меньшей уверенностью отозвался я.

«Тьфу, срам-то какой! Это ж не быка или кобылу сменять, это ж род, семья!» — возмутился великий князь.

«И не говори. В моём времени много было хорошего, простого, удобного. Не иначе как разбаловался народ, ослаб, расхотел за счастье бороться. И памяти той не было в людях, как сейчас. Дедо́в-прадедов помнили, и то не все, а чтоб как Домна вон, на семь колен без запинки, по именам-прозваниям, да кто чем хворал — на сотню хорошо, если двое-трое вспомнили бы. Долго вытравливали память у народа».

«Беда… Ладно, нечего так далеко вперёд заглядывать. Глядишь, и по иному пути потекут истории воды, как ты говоришь. Раньше смерти помирать не станем», — заключил он. И я был с ним полностью согласен, и в профессиональном, и в человеческом смысле слова.

— Как думаешь, Всеславушка, ладно ли всё с Домной будет? — спросила уже засыпая вечером Дарёна.

— Не знаю, радость моя, — честно ответил он. — Врач говорит, сделал всё так, что лучше и не придумаешь. Теперь от неё всё зависит, чтоб не утруждалась хоть три недели ближайшие, да чтоб снадобья принимала вовремя и сколь там потребно их. Он-то в наших лекарствах не особо понимает.

— А как же нитки-то внутри там у ней? Не повредят ли ребёночку?

— Так это же тот, как бишь его… Кетгут! — выудил из моей памяти князь непривычное слово. Так оказалось быстрее, чем рыться в его собственной. — То нити особые, они сами собой исчезают, как рана заживает. Он объяснял мне. Вроде как тело их само в себя принимает без остатка, только крепче в том месте становясь. Не бойся ничего, ладушка, спи уже. Завтра Ромка приезжает, праздник будет большой. Надо выспаться.

— И то верно. Добрых снов, муж дорогой, — тихонько, как кошка, зевнув, прошептала она.

— И тебе добрых снов, родная, — поцеловал он её в макушку, когда жена удобнее пристроила щеку на его широкой груди.

Всеслав Чародей, великий князь русский, и Дарёна Разумница, воеводина дочь, а ныне великая княгиня, крепко спали. В то самое время, как мы с ним же, сидя за привычным призрачным столом над семейным ложем, говоря о прошедшем дне и о только предстоявшем. В который раз радуясь успехам и достижениям сыновей и верных людей, воинов, розмыслов-разведчиков, торговых и мастеровых. Заглядывая, пусть и очень осторожно, чтоб, как настаивал Всеслав, не злить Богов, в более отдалённое будущее.

Вспомнили, как загорелись идеей великого князя патриарх и волхв. Буривой выглядел плохо, как тот, кто не спал минимум пару ночей, но держался. Регулярно осаживая Ставра, когда безногий убийца в запа́ле снова терял берега и начинал в своей любимой перестраховочной манере выдавать вовсе уж фантастические сценарии. Но в целом план был принят с несколькими редкими, но ценными замечаниями.

Вспомнили, как едва ли не до матерной ругани расстроился Гнат, узнав от отца Ивана о том, что погоды на северном и южном берегах Русского моря отличаются очень ощутимо. С нашей стороны бывали, пусть и нечасто, снежные зимы. С ромейской стороны снега, так, чтоб выпал и пролежал хотя бы недельку, старики не припоминали. Давно не видели ледяных заторов ни Боспор, ни бухта Золотого Рога. Мысль прокатиться с ветерком на саночках, чтоб подвезти второй кол и удивить им несказанно империю, рассы́палась на куски, не выдержав натиска Средневековой Климатической Аномалии, известной так же как Средневековый оптимум. Когда об этом зашёл разговор, вспомнились мне уроки географии в самом конце сороковых годо́в двадцатого века, когда благообразный старичок-учитель, про которого тихо говорили: «из бывших», рассказывал интересно о том, как менялась погода на Земле в течение веков. Но смотреть на Рысь было гораздо веселее, чем вспоминать старого приват-доцента. Воевода горячился, практически рвал и метал, понося́ последними словами и ромеев, и море, и сельджуков за что-то, и отдельно, с особым цинизмом, всякие неприкаянные души, каким можно было бы и заранее предупредить, что на тех «буераках», как он настойчиво именовал буеры, до Царьграда не добраться никак. И лишь прооравшись от всей души, плюнул и согласился с предложенным планом. Отдельно резко категорично настояв на том, что пусть не по Византии, но хотя бы по Булгарским степям с ветерком на чудо-саночках, в какие вместо коней впряжены ветра́-Стрибожьи внуки, он прокатится непременно.

Спорить со злым воеводой желающих не нашлось.