Воин-Врач VII

Глава 20 Вот и все

Помирать доводилось не единожды.

На целине как-то подхватил крупозное воспаление лёгких. Похоже было. А потом ещё дизентерия пристала, тут уж вовсе обидно сделалось. Красавец, отличник, боксёр, почти лучший студент курса — и обделаться до́ смерти? Наверное, только резкое внутреннее отторжение этой перспективы и помогло выздороветь тогда. Меня били неоднократно и безжалостно руками, ногами и ножами, в меня стреляли. Ницше сгрыз бы от зависти все ногти на руках и на ногах. И не только себе. Хотя он и так очень плохо закончил, нам рассказывали, на психиатрии, кажется. Для того, чтобы оборвать во мне жажду жизни в прошлый раз Богам понадобился целый лесовоз неподъёмных дубовых плах и пожар, в котором металл плавился и кипел! И всё это для того, чтоб теперь подохнуть где-то между Рязанью и Муромом из-за того, что на меня чихнул спасённый мальчишка⁈

Хотя мало ли примеров было в истории? Тот немец, к примеру, которого знает каждый, кто спиной мучается, его одноимёнными, а точнее «однофамильными» грыжами Шморля. Он при вскрытии порезался и от заражения крови умер. А ведь много чего сделал, и в гистологии, и эклампсию, кажется, изучал. Или Павлов, Евгений Васильевич, лейб-хирург двора Его Императорского Величества, доктор медицины. Один порез при операции — сепсис, гроб и кладбище. Им, правда, обоим за семьдесят было, кажется. Не то, что великому князю, которому ещё жить да жить.

«Всё ты правильно сделал, Врач, и не думай даже казниться!» — буркнул Всеслав, сидевший рядом в белой рубахе с узорчатым во́ротом.

Сидели мы за привычным столом. Только висел он сейчас не над семейным ложем, где отдыхало после долгого дня и трудов праведных наше общее тело. А над кошмой, заваленной шкурами, на которой лютый озноб колотил Чародея, не приходившего в сознание. Как там говорится? Душа из него вон? Так вот из этого аж две…

«Как-то ещё сильнее жить захотелось, не поверишь. Вовсе не ко времени помирать-то, вроде» — ответил я.

«А ты много случаев знаешь, когда вовремя выходило? Чтоб вот так прыгнул кто в домовину со словами: 'Фу-ты, батюшки, едва не опоздал!» — хмыкнул Чародей.

«Это да. Если не мгновенно смерть приходит, всякий раз находятся срочные неотложные дела, которые вот прям кровь из носу нужно сладить» — согласился я.

«О чём и речь, друже, о чём и речь. Не надышишься перед смертью. Об одном только жалею. Что с сына́ми мало нянчился, что с Волькой, что с Юркой. Его-то, почитай, вовсе на руках не держал. Как думаешь, запомнит он меня?» — спросил задумчиво Всеслав.

«Это что ещё за разговоры, княже? Забыл что ли, чему меня да всех прочих сам учил? Не моги́ помирать прежде смерти!»

Но спору двух душ не суждено было продолжиться. Прервало его наше общее тело, рывком поднявшись над кошмой. Оно зашарило слепо руками вокруг, будто потеряв что-то очень важное. И нас мгновенно втянуло обратно.

— Гнатка! — голос князя был сиплым, сдавленным.

— Тут, Слав! Чего? — откуда он взялся? Не было его в шатре миг назад!

— Настойки перцовой. И вина деревянного.

— Оно ж отрава! Может, полежишь ещё чуток тихонечко, да так и отойдёшь сам, чтоб мне греха-то на душу не брать? — он выглядел раздражённым и говорил сварливо, пытаясь сделать вид, что его отвлекли от чего-то очень важного, и что ему совсем не до ерунды. Но мы со Всеславом знали друга лучше всех. И видели, как он светился от счастья. И очень боялся сглазить.

— Неси, трепло! — со смехом просипел великий князь. И закашлялся. А из носа у него пошла кровь.

За плечи удержали Вар с Рысью. А рядом вдруг появился рыжий лис Эрекай, сидевший с остальными стариками вроде бы другом конце шатра. Он схватил левой рукой правую Всеславову, что дёрнулась было зажать ноздри или хоть утереться, а другой рванул себя за бороду. Но ожидаемого «трах-тибедо́х-тибедо́ха» не сказал. Вырвал три или четыре волосины, обмотал их вокруг княжьего ногтя на безымянном пальце, толкнул его несильно в лоб и просипел несколько непонятных слов.

— А-а-а, мать-то… Вот почему я не удивился, а? Ещё один колдун на мою голову, будто этих мало мне было, — скрывая изумление за привычным ворчанием, выдал Гнатка.

Но удивился не он один. Сюрпризом действия мокшанского старца оказались даже для меня. Но кровь из носа течь перестала. И это было главное.

Полоскать горло спиртом с чуточкой формалина — занятие на редкого любителя. Мы со Всеславом к таким себя отнести не могли. Нёбо, глотку, язык, всю слизистую жгло огнём. Но почему-то была твёрдая уверенность в том, что делать надо именно так. И когда со второго или третьего раза изо рта в подставленную кадушку полетели вместе с раствором мерзкие плёнки — убедились в этом. А когда следом, на пятый-шестой раз, потек гной и какие ошмётки, похожие на некротические ткани миндалин, я удивился ещё сильнее. Таких вариантов проведения тонзиллэктомии моя старая память не хранила. Известно, что удалять, как раньше говорили, «желёзки» умели ещё в незапамятные времена, но чтоб вовсе без вмешательства извне? Не считать же вмешательством толчок в лоб от старого мордовского лиса?

— Вот этим то же самое сделай, — услышали мы голос Лумая. Он протягивал небольшой кожаный бурдючок-фляжку.

Я глазами показал Вару, чтоб перелил в посуду поудобнее. И принюхался. Яркая жёлто-оранжевая жижа пахла облепихой, живицей и прополисом.

— Глото́к или два выпить нужно, — серый волк, оказывается, переводил слова старого медведя, который еле различался в полумраке за ним.

После двух небольших глотко́в удивился я и в третий раз. Потому что горло не болело вовсе. То есть вот прямо ни капельки!

— Продай состав снадобья, Пурга! — почти нормальным голосом обратился я к мерянскому старейшине.

— Он просит не обижать. Он подарит заповедную науку, покажет, как делать живой настой, — перевёл Лумай низкое, но, кажется, не злое рычание.

— О́жил! Мать моя вся в саже, опять не околел, чёрт ты проклятый! — Гната как отпустило. И он полез обниматься, колотить по плечам и спине, вопя что-то радостное.

Странно, но больше в шатре не заболел ни один. То ли здешняя разновидность дифтерии передавалась как-то иначе, то ли на нежарком воздухе походного шатра делалась не такой активной. То ли мы со Всеславом опять всласть позабавили Богов самостоятельно, и Те решили не перегружать концерта статистами и массовкой. Чудо? Пусть будет чудо. В любом случае повторять такие номера не было ни малейшего желания.

Сутки ещё пробыли на устье Талой. А после расстались со старейшинами и воинами. И безымянными матерью и ребёнком. Её имени тоже не поминали, Лумай коротко обмолвился, что знать имя чужой вдовы — плохая примета для ратника и охотника. Мы настаивать не стали, помня слова святейшего патриарха Всея Руси отца Ивана о том, что вместо чужого монастыря со своим уставом лучше идти прямиком к Сатане в задницу.

Обернувшись последний раз, сидя в креслице буерака, Всеслав заметил, как махнула ему рукой внучка медведя Пурги. Махнула, держа своей ладонью сыновью. Он сидел у неё на руках, замотанный подобием шарфа до самых глаз. Серых, похожих на Волькины и Юркины. Только у него было больше небесной синевы, чем живой летней зелени. И то, что лица его и матери были замотаны, не помешало уловить сходство картины с иконами во Святой Софии, Полоцкой ли, Киевской или Новгородской. За спинами верной волчьей стаи оставались мать и дитя. Спасённое Чародеем.

В Муроме только ночевали, а до той поры заняли все бани княжьего посада и парились так, будто в последний раз в жизни. С нами был и десяток воинов лесных народов, отобранный вождями куда придирчивее, чем персы на торгу коней выбирают. Им пар тоже пришёлся по душе, хоть и не высидел ни один даже близко столько, сколько дорвавшийся до любимой забавы Рысь. Уставший за последние несколько дней хоронить своего князя, и за это отлупивший его дубовыми и можжевеловыми вениками так, что другой бы точно помер. Всеслав только крякал и подзуживал, мол, поддай ещё, да посильнее колоти, чего ты как баба дитёнка шлёпаешь?

Утром вышли вверх по течению, зная от местных, что в месте слияния Оки и Волги стоит большое и богатое стойбище марийцев. Пока я размышлял, почему все названия племён в окру́ге начинаются на одну и ту же букву, Всеслав ёрзал, приноравливаясь к доспеху, что подогнал по фигуре вчера после бани Кондрат и два его скорняка-шорника. По фигуре, ставшей легче и меньше. Не скелет, конечно, не старая тощая кобыла-доходяга с мутными глазами, стёршимися зубами и отвисшей нижней губой. Но случаев такого резкого снижения веса за несколько суток не припоминал даже я. Ну, если не считать той дизентерии после воспаления лёгких в Северном Казахстане пятидесятых годо́в невообразимо далёкого двадцатого века.

Там, где в моём времени находился город Горький, ставший потом обратно Нижним Новгородом, в котором я не раз бывал, ничего памятного по будущему встретить не удалось. Кроме, пожалуй, двух великих рек, сливавшихся в одну точно так же как тысячу лет вперёд, и многие тысячи назад. Всё остальное напоминало пригороды Смоленска, Рязани или того же Мурома. На Витебск и тем более Полоцк похоже не было. Места на берегах много, а вот устроено всё как-то без идеи, вразнобой. На Москву, которой пока не было и в помине, походило чем-то. И на садовое товарищество по соседству от моей деревни из прошлой жизни, где выдавали по шесть соток работникам завода. И если в девяностых там строили сараи для лопат и тяпок, похожие на шкафы-комоды из оргалита и горбыля, а на остальной свободной площади сажали семьями картошку, чтоб с голоду не сдохнуть, то после начали скупать по три-четыре соседних участка и на них возводить то, что позволяли вкус и деньги. Которых явно было больше, чем вкуса. И в небо попёрли трёх- и даже четырёхэтажные уроды, окружённые высоченными заборами, а на лестницах белого мрамора завелись каменные львы. Многих отливали на заводе ЖБИ в моём городе, директор которого, хитрый башкир, быстро научился в конверсию и диверсификацию. Львов опознать можно было, пожалуй, только по ценнику у него на площадке. При перевозке и монтаже скульптуры теряли половину вида, а после десятка дождей — и оставшуюся индивидуальность. Смотрелось, наверное, остро модно. Или наоборот, в стиле ретро. Как каменные бабы кыпчаков или древних скифов.

В будущем Горьком проторчали два полных дня, собирая сведения и новости от гонцов. Среди которых был тот же самый Ванятка, что давеча оставил при знакомстве приятные впечатления и бланш Илье Муромцу. Он за два дня успел дважды смотаться до устья Камы и назад. А вот поспать, кажется, не успел ни разу. Поэтому получив от него самые свежие данные, Всеслав приказал: «в баню и отсыпаться!». А мы с Рысью, Кондратом, Яном Стрелком и Варом сели над картой более крупного масштаба, чем та, что была у нас за основную на маршруте.

Выходило, что до устья, где планировалась последняя перед решающим выходом стоянка-ночёвка, оставалось около четырёх сотен вёрст. Как успевал покрывать это расстояние Ванятка, было неясно, но зато стало гораздо понятнее, почему Кондратовы умельцы орали на гонца так, что аж их самих жалко делалось. Получалось с их слов, что в последнюю ходку он не убился редким чудом, потому как чуть ли не половина стоек и верёвок и чего-то ещё на буераке было порвано, сломано, разболтано и изношено до последней крайности. Но от конструкторов Чародей нетопыря спас. Потому что новости его были хорошими, а того, кто такие приносит, казнить нельзя. И давать орать на него — тоже.

Как умудрились лесные воины добраться до тех краёв за неделю, было ещё меньше понятно, чем то, как не убился гонец. Но фактом, вещью, как известно, суровой, было и то, и другое. Окские племена, приросшие по пути марийцами и ещё какими-то местными, выходили на правый берег Волги. И через пару дней должны были собраться все. И ждать сигнала. Место, подготовленное и разведанное передовыми дозорами, тоже вполне устраивало нас. Дело оставалось за малым: добраться в срок, дождаться, чтобы булгары отреагировали на запланированные нами события так, как мы этого от них ожидали. И, как говорил Рысь, «насовать всем — да по домам, нагулялись, пора и честь знать!». Шансов на успех было, вроде бы, значительно больше, чем на выздоровление в устье Талой. Но загадывать не хотелось. Поэтому мы со Всеславом привычно отбрехивались, что вариантов ровно два: или там поляжем — или по-Гнатову выйдет. Булгар считался одним из крупнейших городов мира в этом времени, по численности населения не уступал Киеву. А вот Полоцку уже уступал. И неспокойно было там, на левом берегу Волги. Будто чуяли беду мусульмане. Потому что мы всё это время тоже не только самоходные лапти плели.

Байгар, прознав тогда о Всеславовой задумке, сперва долго жевал губами, сминая в кулаке бороду и снова расправляя её на груди. И в глазу его явно бились мысли, от вежливости далёкие.

— Я был бы рад помочь в этом непростом деле, княже, — собрав воедино все силы и навыки дипломатии, проговорил он. — То, что Великая Степь знает о твоей удаче и бесстрашии, говорит мне прислушаться к тебе. Хотя разум и опыт говорят скакать прочь от яростных русов, как латиняне или норманны. Я не устаю благодарить Великого Тенгри и Вечное Синее Небо за то, что наши народы живут в мире, благодаря тебе и Шарукану. И думать не хочу о том, что было бы, пойди всё по иному пути. А вот о том, как ты встретишь балтавара, хочу думать. И посмотреть очень хочу. Как вы говорите? Одним глазком!

И тайный воевода кыпчаков, правая рука Шарукана, тот, кто наводил ужас на восточный и северный берега Русского моря лукаво подмигнул. Тем самым единственным своим глазом, о котором и говорил. И план начал исполняться. Потянулись вверх по Волге лодьи с товарами и купцами от степняков, пошли вниз по ней такие же от новгородцев и ладожан. Только в числе команд и пассажиров были не только они. И товары в тех лодьях обычные и привычные лежали только сверху, на виду. Переход, хотя скорее пролёт по карте с запада на восток, был завершающей частью большого и сложного плана. И разыграть его нам предстояло в самые ближайшие дни. Хотя какие-то ноты уже звучали в великом городе на Волге. Осыпа́лись глубокие колодцы в стойбищах. Дохли целыми стадами и табунами коровы и кони. Те, кого не угоняли дальше в степи верховые отряды неуловимых степняков. А позавчера упал один из высоких минаретов. Отзвучали напевы-вопли муэдзина, начал расходиться после намаза народ. И в это самое время среди ясного неба раздался оглушительный грохот. И высоченная колонна с куполом, одна из тех, что были красой и гордостью Булгара, возведённых ещё при прошлом правителе и, как обещали строители, способных дождаться конца света, завалилась и рухнула. На Восток. Будто с Запада кто-то ударил по ней незримой, но невероятно сильной рукой.

По городу давно ползли слухи о том, что Гасан Абд Ар'рахман ибн Исхак прогневал Всевышнего. Что нарушать слово правоверного, пусть и данное иноверцу — постыдно. Люди вполголоса читали суры Корана, где говорилось об этом. Говоря аллегорически, южный и западный ветра́ давно начали раскачивать стойки Гасановой юрты. Оставалось доиграть пьесу так, как мы планировали.

Утром вышли на Волгу. И там выяснилось, что по Днепру и Оке мы если не на карачках ползли, то максимум — трусцой бежали, не торопясь.

Буераки набрали такую скорость под ровным сильным северо-западным ветром, что Кондратовы начали опасливо покрикивать с задних саночек. Но слышно их было плохо. Мешал свист и вой ледяного воздуха, который мчался нам навстречу быстрее самого резвого скакуна. Глаза не слезились только потому, что за время вынужденного простоя на Талой плотники наделали берестяных личин, масок, что закрывали лица от меховой опушки ша́пок до воротников шуб. Мастера ещё опасались, что на скорости эти намордники просто примёрзнут к коже, но оказалось, что белые ленты доброй берёзовой коры наоборот сохраняли тепло дыхания, и в них было гораздо проще и удобнее. А на месте глаз были наколоты разогретым в огне шилом точечки- отверстия. Я вспомнил, что видел подобные конструктивные решения в каком-то музее, не то краеведческом, не то этнографическом. Северные племена носили такие «дырявые очки», спасая глаза от «снежной слепоты». Яркие солнечные лучи, отражаясь от белоснежного покрова, жгли сетчатку не хуже вспышек сварочного аппарата. Были там ещё окуляры, в которых кора была наклеена на оправу узкими полосками, получались очки со щёлками, вроде жалюзи. Но и наши, перфорированные, работали отлично.

Саночки на окованных узких полозьях, сменивших широкие лыжные, подбитые камусом, мчали быстрее ветра. Покрикивали на особо ретивых десятники и мастера. Волчья стая летела на Булгар с невообразимой скоростью.

Глаз едва успевал выхватывать справа и слева закопчённые чёрные шесты. И, кажется, фигуры людей, что следили за пролетавшими буераками с восторгом. Не иначе, те самые волонтёры и доброжелатели из местных, о которых предупреждал Ванька. Который нёсся первым, указывая дорогу.

Он, искатавший этот участок Волги больше остальных, здесь, пожалуй, и с закрытыми глазами промчал. Зная о каждом ледяном бугре-торосе, о каждой большой полынье под берегом, о которых не знали мы. И встреча с которыми на такой скорости совершенно точно не оставила бы ни единого шанса на выживание.

Стая долетела до привольного Камского устья уже в потёмках. Вместо шестов-факелов, видимых на открытом пространстве необъятного русла великой реки, попадались белые полотнища, несильно хлопавшие на утихшем ветру. Последний участок проходили без той жуткой невообразимой скорости, что осталась за спиной. На прогоне между Горьким и этой огромной водяной-ледяной пустыней. Свернув за Ваняткиным буером в один из не то больших оврагов, не то в устье какой-то речки, пройдя два поворота, упёрлись в лагерь, где повалили будто бы прямо из сугробов и из-под берегов знакомые лица. Нетопыри первой, основной группы, ушедшей до того, как нас со Всеславом едва Бог не прибрал, помогали друзьям выбираться из креслиц и с лавок, тормошили, разгоняя кровь в затёкших-замёрзших конечностях, подносили туеса, пари́вшие душистым взваром.

Тишина. Тишина висела над ночной зимней безымянной рекой, что несла подо льдом свои воды в Волгу. Время от времени поскрипывал снег, шелестели ткань и войлок по́логов, иногда раздавался глухой деревянный стук, с каким сходились и фиксировались опо́ры шатров-ангаров. Но через полчаса от силы стихло всё. Ни огонька, ни вздоха, ни скрипа. Потягивало дымком и едой, но сейчас ветер гнал запахи прочь от волжского простора. Да, возможно, сторожились мы зря. Да, до намеченной точки булгарского рандеву оставалось сто с лишним вёрст. Но что-то подсказывало Всеславу, что потерять внезапность появления именно сейчас, за день до решающего момента, было бы обиднее всего. Поэтому тишина и светомаскировка. Поэтому сытный ужин, отдых с проверкой доспеха и снаряжения. И долгий сон.

И только дозорным, двум десяткам нетопырей, что обеспечивали безопасность и контролировали подступы к незримому лагерю летучей стаи, было не до него. Семерых булгар притащили они к рассвету к штабному шатру на загривках. Троих живыми. Ещё пято́к не тронули, даже на глаза им не попадались, позволив покружить рядом да и ускакать себе обратно. Заставив балтаваровых воинов, и без того издёрганных и тревожных, гадать, почему из отправленной на разведку чёртовой дюжины вернулись только эти пятеро? Двоих ещё до восхода Солнца запытали до смерти свои же, но так и не нашли ни ответа, ни следов пропавших.