Воин-Врач VII

Глава 2 Домашние хлопоты

Утро я встречал на привычной, родной уже, крыше терема. Солнце поднималось над лесом на противоположном берегу Двины, по которой в тумане плыли, перекликаясь, челны и лодки побольше. Крупнейшая в этих краях транспортная и торговая артерия, как Москва в далёком будущем, о которой тут пока и слыхом не слыхивали, никогда не спала. Днём и ночью сновали по ней вверх-вниз торговцы, рыбаки, гонцы, русские и иноземные голоса звучали что при свете дня, что в потёмках. Днями чаще всего с песнями, слушая которые на сердце становилось как-то легко и свободно.

Вчерашнюю процедуру встречи великого князя родным городом провели в полном соответствии со старыми традициями, чем изрядно порадовали Буривоя. Хоть он и бросал время от времени тяжёлые взгляды на Ставра и Гарасима. Но все «разборы полётов» и прочие подробности отложили. На кратком пиру для узкого круга лиц, не пиру даже, а так, бизнес-ланче, выяснили, что ничего пожарного и срочно-обморочного не повестке дня не было, а мелкие детали, вроде «боярин новгородский двух курей подавил, пока до корчмы скакал» или «пришли гонцы от корелы, под руку Полоцка просятся» личного участия не требовали. Поэтому коротко пообщавшись и перекусив, пошли в баню.

Жар и ледяная вода, полумрак парной и тёплый свет новых ламп с прозрачными стёклами в предбаннике, хлебный и хвойный дух — всё будто в один голос говорило: «с возвращением домой!». А когда чистые, во всём белом, как души праведников, вернулись в терем, то же самое повторили и все дворовые и домашние. И Дарёна, когда закрылась, привычно не издав ни звука под Варовой рукой, тяжелая дверь.

По двору сновали работники и ратники, одни — по привычным ежедневным делам, вторые — сменяясь с караула, с утренней «собачьей вахты». Суеты не было, всё шло как-то удивительно размеренно и спокойно, своим чередом. Ни тебе лихозубов, ни волн через борт, ни вражьих кораблей на горизонте. Не нужно было никуда плыть, скакать, бежать и мчаться. И, Господи, как же это было хорошо! Клянусь, я бы так, наверное, до вечера сидел в созерцательно-философическом настроении.

На двор вышли из гостевого терема Энгель с Милонегой. Сакс нёс на руках Заслава, что-то убедительно втолковывая ему на ухо голосом, который вполне можно было бы назвать нежным. Но язык не поворачивался, потому что говорил им здоровый красномордый рыжий громила с водянистыми глазами и руками лесоруба или каменщика. Подруга-жена глядела на них обоих, сына и своего мужчину, лучась таким счастьем, что даже Солнце, кажется, стало светить ярче. А, может, просто взошло повыше чуть.

Бывший граф Экерны был одет по-нашему. Они усадили мальчонку на лавку, бережно расположив ногу в обручах, на подкаченный пенёк, а сами сели по обе стороны от него. Я услышал внизу, под крышей гульбища-галереи негромкий голос:

— Вон, видишь, семья сидит? Снеси позавтракать им. Тут вот наперстнянка, сушеница, ясменник, пустырник да ландыш, отец Антоний передал, велел заваривать да пить. Мордатому сразу кружку дай, а про то, как заваривать да настаивать бабе расскажи, Милонегой звать её. Всё ли поняла?

— Всё, Домнушка, не напутаю!

— Ступай. Да на-ка вон сокола медового, мальчонке подаришь. Его Заславом зовут. Узнай, всё ли есть у них в домУ, всего ли в меру? Матушка-княгиня велела, чтоб ни в чём недостатка не было гостям.

— Сделаю.

Со ступенек всхода слетела ласточкой русоволосая девушка чуть помладше Леси и направилась к приезжим. И то, что улыбалась она ясно и широко, мне почему-то видно было даже со спины. Верно говорили старики-разбойники в прошлом, а ныне патриарх с волхвом: во дают бабы! Когда и успели-то разузнать всё да такой догляд обеспечить? Что такое сушеница и ясменник я не имел ни малейшего представления, а вот то, что при сердечной недостаточности иногда помогали ландыш и наперстнянка, откуда-то помнил. Кажется, в бытность мою молодым главным врачом поселковой больницы под Смоленском, куда мы с первой женой попали по распределению, так учила одна древняя старуха. Которая очень обрадовалась, что из города им прислали «целого фершала учёного». Она сперва сетовала, что уж больно молодого мальчишку направили, не верила в прогресс и советскую школу здравоохранения. Но когда я выдал ей тюбик «Випросала», мази со змеиным ядом от Таллинского фармзавода, от которой у бабки стало меньше болеть колено, враз перешёл из «мальчишек непутёвых» в «касатики». Да, точно, она и говорила про травки. А я уже тогда не упускал случая научиться чему-то полезному в своём деле.

Из-под крыши, из-под моих ног, которых не было, донёсся вздох. Едва слышный, невесомый, как тень облака на ржаном поле или блескучей глади реки. От которой и поле, и вода хоть на миг, но становятся другими. Тревожными, тёмными, будто проступившими в явь, в белый день, с какого-то другого слоя, из другой реальности.

Прерывистый вздох тот был доверху, с лихвой наполнен давней грустью. Да, князь-батюшка повелел, люди его следили, не осталось в живых ни единого из татей-обидчиков. Каждый из тех, кто порушил лад на том малом хуторе, где жили мирно-покойно, счастливо, душа в душу, бывший княжий вой с Буривоевой правнучкой и детишками, смерть нашёл. Одну другой хуже. Но деток вернуть и Чародею не под силу. Вслед за вздохом ещё тише раздался сдавленный всхлип. Когда Милонега приняла с поклоном у девки медового сокола и дала распахнувшему серые глаза мальчику. Нога которого была увита прутьями, будто птица в клетке. Но он был жив. И будет здоров, как князь-батюшка сказывал.

Домна ушла в терем, скрывая слёзы. Я не видел этого. Я это знал. Чувствовал. И мысли завели привычную пляску в голове. Которой не было, как и ног. Был один только бесплотный дух из другого, не свершившегося ещё времени. И он, как говорил Стоислав, был ярым. И именно из-за того, что встретились два таких вместе, в едином теле, менялся этот мир. И Богам это пока, кажется, нравилось. И я продолжал выдёргивать из хоровода мысли, выстраивая будущее.

По пути, по настойчивому совету Рыси, я ещё несколько раз пробовал Святовитов дар. Работал он исправно и, кажется, из раза в раз лучше. Только лекарский сон наводить гипнозом, как у Дарёны, не выходило. Получалось парализовать, и то ненадолго. Но крепкие вои терпели боль, привыкшие к ней, готовые, знакомые с ранами не понаслышке.

У одного из Яновых «на УЗИ» обнаружился кусок наконечника стрелы в суставе левого плеча. Стрелок жаловался на частые боли и ограничения подвижности. Хотя нет, вру, не жаловался в дружине никто и никогда. И в тот-то раз еле нашлись трое подопытных, и то потому, что Гнат велел признаться, у кого какая хворь имелась. Сурово велел, без шуток. Вои знали его давно и достаточно для того, чтобы понять, что воевода зол и обеспокоен. И состоянием великого князя, что часто застывал на носу лодьи в молчании и задумчивости. И тем, что мог показать его чародейский осмотр.

Осколок вынул, рана заживала на глазах, а в глазах латгала-стрелка теперь каждый раз вспыхивала какая-то жертвенная благодарность. Рука двигалась, как до ранения, и боли ушли. Хвала великому Перкунасу, что довёл служить Чародею Полоцкому! Кто ещё из вождей так может? А кто станет, если б и мог? Дадут гривну родичам на помин души да требу по покойнику — и всё на этом. И то, гривна — лишку, обычно сильно меньше давали. А этот, глянь-ка, каждый день подходит, щупает, руками водит, спрашивает и ответы слушает внимательно. Как батька или дед-покойник. Как родной.

У другого спайки нашлись в кишечнике, после старой раны. Приходилось одной жижей питаться, и то часто непроходимостью маялся. Дело ли для воина княжьей дружины? Две палки крепких сгрыз за время операции. Вытерпел и боль, и картины, что подчас хуже боли были. Кому приятно смотреть, как из твоего распоротого брюха кишки сизые наружу вынимают, ножами режут, иглами шьют, как рукав продранный? Всё стерпел он. Режим соблюдал в походе, хоть и неловко было сидеть сиднем, когда все друзья, воевода и сам батюшка-князь вёслами махали. Но терпел, прислонившись к борту возле кормчего. Даже подпевал и то негромко, Всеслав не велел и этого. Терпел, не зная, что Рысь обещал своими руками язык вырвать тому, кто вздумает подшутить, насмехнуться или как-то задеть взрезанного и зашитого. И даже скорый на язык балагур и шутник Стёпка притих. Рассказывая вполголоса сидевшему рядом с ним за веслом Мишке-Моисею, что когда воевода в последний раз такое обещал, то ровно так и сделал. Только не руками, а клещами кузнечными. Но он, верно, и руками смог бы.

Воин вытерпел и операцию, и восстановление, снова удивившее темпами. А на пиру впервые за несколько лет вцепился зубами в кусок мяса, которое ему теперь стало можно есть без последствий. Откусил сочный шмат… и заплакал. Судорожно, тяжко, неумело. Поняв, что хворь ушла, что он здоров, спасён Чародеем. И тогда над ним, дрожавшим и всхлипывавшим, тоже никто не смеялся. Лишь во взглядах, украдкой бросаемых на Всеслава, вспыхивала та же благодарность, граничащая с жертвенностью. Эта стая и раньше была готова ради своего вожака на всё. Теперь, кажется, и на всё остальное. Они бы самому Чернобогу бороду выдрали по волоску, прикажи князь.

Ещё одного пришлось комиссовать. У него обнаружились при осмотре пролапс и стеноз митрального клапана, ещё сильнее, чем у Энгеля. Новые возможности поражали. Повинуясь мысли, картинка приближалась и отдалялась, меняла проекции, я мог будто сохранять отдельные кадры, чтобы изучить их потом, сидя за столом с князем над нашим спавшим телом, показывая и объясняя ему причины и признаки хворобы. И будто бы даже слух к этому умению-дару подключился: я отчётливо «слышал рукой» позднесистолические шумы́, видя при этом, как прогибались обе створки клапана сердца, и забрасывалась кровь из желудочка в предсердие. И снова ничего не мог с этим сделать.

Уселись на носу с тем воином и Гнатом. Послушали историю о том, как зарубил он одного половца, увешанного лоскутками, бубенцами и костями, ка́ма-шамана Великой Степи, но тот, знать, успел проклясть его перед смертью. Убедительно объяснили, что шаманы, конечно, мужчины серьёзные, рычать и кряхтеть под звуки бубна умеют знатно, тревожно, но это всё не из-за них. Собрали семейный анамнез, выяснив, что от сердечной недостаточности, видимо, умерли отец и дед воина. Которых никакие половцы точно не проклинали. И предложили ему перейти в «тренерский состав», к Кузьке-заике, то есть наставнику Кузьме, в помощники. Найдя очередной компромисс, устроивший каждого.

Теперь нужно было осмотреть Домну. Но сделать это не в Гнатовой манере: «эй ты, или сюда, задирай подол». Зав столовой была слишком верным, ценным и знающим кадром, членом семьи почти что. При ней как часы работал штат что в Киеве, что в Полоцке. Причём новости из Киева она и теперь узнавала едва ли не вперёд воеводы. Буривоева правнучка была умна и не по-современному тактична, но главное — абсолютно точно предана Вселаву и его семье. Таких никак нельзя было обижать зазря. И давать пустую надежду тоже не хотелось. А ещё она формально была в подчинении великой княгини.

Когда привычным водоворотом меня потянуло с крыши в горницу, план был готов. И, кажется, имел все шансы на успех.

Князь имел удовольствие плескаться над кадушкой, гоня прочь ночную истому и остатки сна, а с лица — лёгкую отёчность невыспавшенося человека и счастливо-глуповатую улыбку, объяснявшую причину недосыпа. За спиной его Дарёна кормила Егорку, ворчавшего волчонком. Этот-то когда успел так оголодать? И улыбка на лице жены была ровно такая же, как у Всеслава. Потому что и причина тоже была та же самая.

«По щекам похлопай и пальцами под глазами вот эдак поделай» — посоветовал я великому князю. Подумав мимоходом и о том, что во всех книжках из-за забора попаданцы начинали делать и продавать за кордон зеркала́. Чародей же умывался, глядя на золотистые брёвна. Непорядок.

«Зачем это?» — удивился он, но дисциплинированно хлопнул пару раз по бороде, от чего за спиной пискнул Юрка, а княгиня удивлённо повела бровью.

«Ну так-то не молоти́, не казённая морда-то!» — вздрогнул я. Общее тело ощущалось вполне своим, и в этой утренней неге получать оплеухи от самого себя хотелось в последнюю очередь. Но пояснил: «Кровь быстрее побежит и лимфа, уйдут отёки из-под глаз».

— Вы, если драться удумали, может, отца Ивана с Буривоем кликнуть? Отпоют, отшепчут, — уточнила из-за спины Дарёна.

— Да нет, это я не так понял науку его, — отмахнулся великий князь, оборачиваясь и похлопывая себя по щекам уже бережно, любя. А после принялся постукивать подушечками пальцев под нижними веками. Смотрелось, наверное, забавно.

— Хоро́ш ты, сокол ясный! Вот враги твои бы рты поразевали, на такого тебя глядючи, — прыснула она. И добавила, присмотревшись, — А меня бабушка Ефимия так учила делать, круги под глазами разгонять. Не знала, что мужам так можно.

— Чего ж нельзя-то? — не прекращая процедур, удивился я. — Отличия мужей от жён, сама знаешь, ниже начинаются, выше шеи да снаружи никакой разницы и нет. Кстати, Дарён, про отличия…

Я рассказал, присев рядом и старательно отводя глаза от завтракавшего с такого «богатого стола» княжича, об увиденном-услышанном. Жена слушала внимательно, иногда уточняя и советуясь, как поступить лучше. Совсем как моя. Даже складочка меж бровей появилась такая же, заметил, когда глянул. Она к тому времени уже запахну́ла во́рот, задумчиво укачивая сопящего сытого Егорку.

— Сделаю, Врач. Сонный напев Леся освоила очень хорошо, Феодосий не нарадуется на неё. Через день в лазарет зовёт. Трое там из тех, кого выучил ты, трудятся, а она подсобляет каждому. Умница большая, старается. Только кажется мне, что боится она по сию пору, что погонят её со двора. Не верит, страшится, что закончится сказка. Натерпелась девка за жизнь короткую. Я говорю с ней, может, и вам попробовать? Она, грешно сказать, Всеслава наравне с Богами каждое утро поминает.

— Поговорим. Да, выпало сироте — не приведи Бог. Подумаем, спасибо, что указала. И за то, что за каждым из гостей глядишь, как мать родная.

— И́скони так заведено, чтоб хозяйка в дому́ обо всех заботилась да про всё ведала, — удивилась Дарёна. — Если я знать не буду, как гость обихожен, сыт ли, здоров ли — какая ж я тогда хозяйка? А что дом у нас такой большой нынче, так то Богам хвала, да вам, разумникам. А верно ли говорят, что вы княгине заморской задницу зашили?

Резкий переход был настолько неожиданным, что я едва не закашлялся, чудом удержавшись. Она как раз укладывала заснувшего сына в люльку, нельзя было шуметь, это я по своим помнил. У них, маленьких, сон по краешку ходит, спугнёшь — час потом укачивать можно будет. Но повезло, не нашумел особо, не всполошил.

— Ну, не княгине, а королеве, дочери норвежского славного ярла, — отдышавшись и утерев выступившие слёзы, начал я тихо. — И не задницу, а ногу левую, в двух местах. Жи́ла кровеносная лопнула у неё, чудом вовремя успели.

— И хороша ли задница? — не унималась Дарёна. Но и я, и Всеслав видели, что в шутку, хоть и скрывая это тщательно.

— Да не глядел я особо, Дарён. Надо было от другой жилы в ноге кусок выкроить да тот, дырявый, заменить. Там не до смотрин было. Ты вот что, коли интерес имеешь — у Гнатки спроси! Я ему пальцы уложил на сосуды те, что пережимать надо было, велел глаз не спускать. Он, бедный, с лица аж спал, по́том весь покрылся. Но если кто и разглядел что задницу, что передницу, то только он, — перевёл я стрелки на друга.

— Вот всю жизнь они так! — сокрушённым шёпотом обратилась жена к сыну. — Что ни спроси — всегда темнят, друг на дружку сваливают, да притом выгораживают один другого так, что ни людей, ни Богов не боятся. Доведут Они — и тебе, сынок, такой друг по пути, по судьбе встретится, чтоб жизнь да честь твою пуще своей берёг… Ступайте уже. Забот у вас уж верно побольше Гнаткиных будет. А я посплю чуть, ноги еле держат.

Великая княгиня потянулась, встав на носочки. Белая долгополая льняная рубаха приподнялась, показав ступни и голени, тонкие, точёные. Заведя руки за закинутую назад голову, пустила она волной дивные светло-русые волосы, жмурясь от удовольствия, разводя локти, натягивая ткань и разводя во́рот на груди. А я только что не бего́м рванул из горницы, понимая, что ещё миг, полмига даже — и князь отсюда до обеда не выйдет. До завтрашнего.

Возможные вариации на тему великой княгини Дарёны Васильевны Полоцкой,

обсуждение в комментариях приветствуется)