Военный инженер Ермака. Книга 5

Глава 18

Вечер стоял тихий, холодный. Над Иртышом тянулся тонкий дымок — где-то на противоположном берегу жгли костры охотники-вогулы, может быть, или остяки из дальних юрт. Я сидел на обрывистом берегу рядом с Прохором Лиходеевым, смотрел на темнеющую воду и думал о странности судьбы.

Внизу, у самой воды, покачивались на привязи наши струги. Сзади, в Кашлыке, в амбарах лежали соболиные, лисьи, бобровые шкурки — огромное богатство. И заработали мы его нашей кровью.

Я спросил, разглядывая противоположный берег:

— Слушай, Прохор… а что, если просто торговать мехами через Строгановых? Ведь у них всё есть — склады, купцы, торговые пути, доверенные люди в Соли Камской и Перми. Привезли бы им наши меха, сказали прямо: «Вот добыча, нам нужны соль, мука, порох, свинец, железо, одежда». Честная торговля, без обмана. Разве нельзя?

Я понимал, что вопрос наивный, и о многих причинах, почему нельзя действовать так просто, догадывался. Но мне хотелось получить ответ, что называется, «из первых рук».

Прохор медленно усмехнулся. Усмешка была не злая, скорее горькая — как у человека, который слышит наивный вопрос ребенка о том, почему люди воюют.

— Можно, — сказал он, поглаживая бородку. — Конечно можно, Максим. Только это будет не торговля.

Я повернулся к нему.

— А что?

— Сдача себя. С рук и ног. Как коня на ярмарке продают — с уздой и седлом в придачу.

Он поднял с земли тонкую щепку от разбитого бурей дерева и стал чертить ею по сырой глине берега. Линии получались четкие, темные — земля здесь пропитана влагой от близкой реки.

— Смотри внимательно. Пока мы здесь, в Кашлыке, за тридевять земель от Руси — мы воля. Наша добыча — наша по праву меча. С нами считаются и татары, и остяки, и вогулы. Мы решаем, с кем говорить, а с кем — драться. Мы — сила.

Щепка оставляла на земле темные полосы — они извивались, будто реки на карте. Прохор чертил умело, видно было, что не раз объяснял что-то своим разведчикам.

— А придем к Строгановым с мехами… — он сделал паузу, воткнув щепку глубже в землю. — И они скажут: «Это не ваша добыча, казаки. Это государства. Вы только исполнили государево дело, для того вас и послали. Так что мех — в казну, на московские нужды, ну и на наши тоже, ведь мы здесь по воле Москвы. А вам — благодарность царская, по гривенке серебра да по сукну на кафтан новый. И ступайте с Богом, служить дальше».

Он поднял глаза.

— И мы уже не хозяева своей судьбы. Мы — «служилые люди без государева жалованья». Слыхал такое? Значит — работай за спасибо и надейся, что когда-нибудь вспомнят о тебе в Москве. Разница понятна?

Я молчал, глядя на темную воду Иртыша. В голове вертелись мысли о том, как устроена эта странная система власти и подчинения, где вольные люди становились крепостными одной только грамотой с печатью.

— Им не нужен Ермак, который сам решает, с кем говорить и как жить, — продолжал Прохор, и голос его стал жестче. — Им не нужен вольный атаман, который держит землю размером с пол-Руси, держит города и остроги, мордву татарскую и остяков — всех держит на своем слове и сабле. Им нужен человек с ярлыком от воеводы и приказом из Москвы. Чтоб если скажут: «Отдай всё в ясак и ступай воевать дальше», он поклонился бы низко и отдал без спору.

Он с треском сломал щепку пополам и бросил обломки в реку.

— А Ермак так не умеет. Он — сам себе голова. Сам решает, куда идти и что делать. И к тому же… — Прохор помолчал, подбирая слова. — Русь нас бросила, Максим. Вспомни — обещали подмогу? Обещали. Прислали? Нет. Обозов нет, подкрепления нет, ничего нет. Мы воюем сами, своими силами, своей кровью. Погибнем — и некому будет весть отнести. Победим — припишут себе заслугу.

Я медленно кивнул.

— То есть, торгуя через Строгановых мы будем… зависимы?

— Не просто зависимы. — тихо ответил Прохор. — Они поставят своего приказчика в Кашлык. Дьяка какого-нибудь с грамотой. Станут считать каждую шкурку — соболя, бобра, даже белку паршивую. Запишут в книги. Будут решать, кому мы друзья, кому враги, куда идти войной, с кем мир держать. Скажут: «С этими дружите, этих бейте». И если завтра решат, что Ермак стал слишком велик, слишком много о себе мнит — так и скажут в Москве: «Атаман Ермак своеволит, государеву волю не чтит». И придут люди с грамотой и печатью. А с государевой грамотой спору нет — склони голову или потеряешь её.

Долго шумела река. Где-то вдали крякала потревоженная утка. Из Кашлыка доносились голоса.

— Потому, — сказал Прохор наконец, разглядывая свои руки, — потому с волей по простому торговать нельзя. Начнешь торговать — и волю потеряешь, как душу дьяволу продашь. Поэтому будем торговать тайно, через Гришу. Его и я знаю давно, и Ермак ему верит. Свой человек… если так можно говорить о торговце. Через него будем менять меха на всё нужное. Тихо, без шума, чтоб никто не знал. Ни в Москве, ни у Строгановых.

— А если… — сказал я, и голос мой прозвучал глухо в вечерней тишине. — Если про это узнают? Про меха наши? Про то, что мы тайно торгуем? Что тогда?

Прохор долго молчал, потом будто нехотя ответил.

— Тогда, — произнес он медленно, взвешивая каждое слово, — тогда будет хуже всего, что может быть.

Он поднял еще одну щепку и вонзил её глубоко в глину.

— Вот мы, — сказал он. — Сидим здесь, на краю света. За нами — тысячи верст до Руси. Держим Кашлык. Воюем с Кучумом, или кто сейчас будет после него. Берём ясак с племен. Живём наперекор всему — морозу, голоду, стрелам татарским. Нас боятся и уважают, пока о нас говорят, что мы воюем и побеждаем.

Он воткнул рядом вторую щепку, потоньше, но длиннее.

— А вот они — Строгановы. Именитые люди. У них грамоты царские, печати, тысячи работных людей. И главное — уши в Москве. Не просто уши — язык, который может сказать высоко и громко, прямо к государеву престолу: «Слышите, государь-батюшка, в Сибири дальней нашлись такие воры, что свою власть ставят выше вашей! Торгуют тайно, ясак собирают себе в карман, государеву казну обкрадывают!»

— Скажут так — и всё, — продолжил Прохор. — Не важно, правда ли это. Не важно, что мы кровью платим за каждую шкурку. Важно, что в Москве слушают не нас — мы далеко, мы никто для них. А их — Строгановых — слушают и верят каждому слову.

Он поставил третью щепку — самую толстую, выше остальных, как башню над стеной.

— А тут выйдет воевода из Москвы. С грамотой за красной печатью. С дьяками, с со стрельцами. И скажет громко, чтоб все слышали: «По указу великого государя велено атамана Ермака Тимофеевича и людей его взять под стражу за воровство, за вольничество и ясак неучтённый, за измену государеву!»

Он произнес это не громко, но так ясно и четко, словно видел перед собой всю эту картину — воеводу в дорогой шубе, дьяков с книгами, стрельцов с бердышами.

— Тогда нашего меха — ни лисьего, ни соболиного, ни бобрового — уже не будет. Всё опишут, в казну заберут. Скажут — ворованное. Нам — кандалы на руки и на ноги, да в острог. Кто посмелее — в бега уйдет, в тайгу, к тунгусам. Кто упрямей, кто супротив пойдет — под топор палача. А остальных — на каторгу, соль варить у тех же Строгановых.

Он сжал ладонь в кулак.

— Ермак будет объявлен вором и изменником, — закончил Прохор спокойно, как приговор читал. — Не атаманом славным, не покорителем Сибири, не казачьим героем. А вором, что крал государеву казну. Изменником, что сговорился с басурманами против православного царя. Таких в Сибири, скажут, много — беглых воров да разбойников. Их можно губить без суда и следствия. Тогда вся наша сила, весь наш поход, вся кровь товарищей наших — станут грязью под ногами. Никто не вспомнит, как мы Кашлык брали. Как с четырьмя сотнями против тысяч шли. Как раненые в бой возвращались. Запишут в книгах — «усмирение воров» — и всё.

Мы сидели долго. Ветер совсем стих. Река казалась теперь не живой водой, несущей струги и плоты, а длинной черной дорогой, уходящей куда-то за край мира, в неведомые земли. Там, далеко на севере, были еще не покоренные племена, там бродили мамонты и лежали богатства неисчислимые. Но что толку от богатств, если нет воли ими распорядиться?

— Понимаешь теперь? — спросил Прохор, не глядя на меня, разглядывая свои щепки, воткнутые в землю как надгробия.

Я кивнул молча.

…Я стоял чуть поодаль от Ермака, опершись спиной о грубо отесанные бревна пристани. Холодный ветер с Иртыша трепал полы моего кафтана, принося запах талой воды и рыбы. Внизу, у самой кромки воды, казаки таскали тюки с мехами, укладывали их на днища двух стругов. Ругались вполголоса, когда кто-то оступался на скользких от речной слизи бревнах.

Ермак сидел на бревне, широко расставив ноги в потертых сапогах. Перед ним сидели на другом бревне сидели Иван Кольцо и Черкас Александров. Кольцо поигрывал костяшками пальцев, похрустывал суставами — я давно заметил эту его привычку. Черкас, напротив, застыл как изваяние — только глаза бегали от Ермака к стругам и обратно.

— Слушайте внимательно, — начал Ермак, и я невольно подался вперед. — Доплывете до Слободы у Камня. Это в ста верстах от Соликамска, где владения Строгановых кончаются.

— Там постоянно сидит Григорий Лукьянов, — продолжил Ермак. — По прозвищу Тихий. Со своими людьми держится, его там все знают. Дела он там ведет… особые.

Все понимали, о каких делах речь — контрабанда была делом прибыльным, но смертельно опасным. За такое государева служба могла и голову отсечь, если не повезет.

— Я его не видел. Как он выглядит-то? — спросил Кольцо, почесав бороду.

— Он сухой, как жердь. Волосы седые. На левой щеке шрам — память о таможенной сабле, когда его чуть не взяли под Великим Устюгом.

— Слобода эта, — продолжил Ермак, — расположена у изгиба реки, где есть тихая заводь и песчаная коса. Место удобное для скрытых причалов — там можно товар перегрузить так, что никто не заметит. Но сразу туда не идите.

Он встал, прошелся по пристани, сапоги гулко стучали по бревнам. Остановился у края, глядя на реку.

— Остановитесь поодаль, версты за две. Пошлете человека надежного — пусть найдет Гришу, скажет, что от меня пришли.

— Товар перегружать будете не в самой Слободе, а поодаль. Ночью будете работать, чтоб никто не видел. Гриша это дело знает, не первый год этим занимается. У него свои люди есть — проверенные, молчаливые.

Я смотрел, как казаки внизу закрепляют последние тюки. Струги как будто уже осели в воду под тяжестью груза.

— А дальше что с мехами будет? — спросил Черкас.

Ермак хмыкнул.

— Гриша перенаправит товар вглубь Руси. У него связи везде — Москва, Нижний Новгород, Ярославль, Казань. Даже в степные рынки умудряется сплавлять, и на север, вплоть до Архангельска. В Поморье наш мех ценится высоко — там его на заморские корабли грузят, в Европу везут.

Кольцо закивал, соглашаясь.

— Через многих посредников пойдет товар, — продолжал Ермак. — След потеряется быстро. Пойдет мех мимо таможни, мимо Строгановых, и мимо государевой пошлины. Но запомни, Иван, и ты, Черкас, слушай. Если поймают — обвинят в воровской добыче. Скажут, что мы царское добро крадем, что Сибирь — теперь государева земля, и все меха — государевы. Головы полетят быстрее, чем молитву прочтешь. Поэтому надо быть очень осторожными.

Он подошел ближе.

— И Грише не доверяйте полностью. Он человек надежный в деле, но у него свой интерес. Держи ухо востро. Деньги считай трижды. И своих людей рядом держи.

Я видел, как Кольцо кивнул — он понимал, о чем речь. В этом деле друзей не бывает, только временные союзники.

— Ты, Иван, — Ермак отступил на шаг, — возьми часть денег и останься в слободе с десятком казаков. Будешь смотреть, как там что, налаживать дело.

Внизу закончили погрузку. Казак подошел к Ермаку.

— Готово, Атаман. Можно отчаливать.

Ермак кивнул.

— Если дело пойдет, — сказал он, глядя куда-то вдаль, за реку, где синели леса, — будем часто обозы направлять.

Он замолчал, потом добавил тише.

— Коль не хочет нам Русь и царь московский помогать — будем сами справляться. Сибирь большая, на всех хватит.

Солнце окончательно скрылось за тучами, и стало холодно. С реки потянуло сыростью. Казаки внизу ждали команды, держась за весла. Ермак махнул рукой — можно отчаливать. Я смотрел, как Иван Кольцо и Черкас Александров поднимаются на борт, как струги медленно отходят от пристани.

Внезапно послышались торопливые шаги. К нам бежал невысокий молодой казак. Парень остановился перед атаманом, тяжело дыша, словно гнался за кем-то через весь острог.

— Ермак Тимофеевич! — выпалил он, едва переводя дух. — Там остяк пришел… издалека вроде… с тобой поговорить хочет! Очень важно, говорит! По-русски он хорошо умеет!

Атаман нахмурился и скрестил руки на груди.

— Чего ему надо? — голос Ермака прозвучал слегка недовольно.

Казак замялся.

— Не знаю, батька. Не захотел мне рассказывать, заупрямился. Но он велел… — казак полез за пазуху, — велел показать кое-что и спросить, не нужно ли нам вот это.

— Что? — Ермак протянул руку.

Митька выложил на широкую ладонь атамана два куска породы. Я невольно подался вперед, чтобы лучше рассмотреть. Первый камень был удивительного изумрудно-зеленого цвета с причудливыми разводами — малахит чистейший, с характерными концентрическими узорами, похожими на павлиньи перья. Поверхность его местами блестела, словно покрытая зеленым стеклом. Медь! Второй кусок выглядел невзрачнее — серовато-черная порода с металлическим блеском, тяжелая, с мелкими вкраплениями, похожими на темные кристаллы. Касситерит — оловянная руда, понял я сразу.

Сердце в груди забилось чуть не не выпрыгивая.

— Остяк говорит, знает место, где такого камня много, — добавил Митька, глядя на атамана снизу вверх. — Целые горы, говорит.

Ермак повертел камни в руках, прищурился, разглядывая их на свет. Потом перевел взгляд на меня. В его глазах читался немой вопрос — за последнее время атаман привык советоваться со мной в непонятном.

— Что это такое, Максим? — спросил он. — На простой камень не похоже.

Я взял оба образца, покрутил в руках, хотя и так уже все понял с первого взгляда. Медь и олово… Господи, да это же возможность отливать бронзовые пушки! Не наши убогие железки из скованных полос, а настоящие орудия!

— Это, Ермак… — я сделал паузу, подбирая слова. — Это пушки и ружья… не такие как у нас… а гораздо лучше…

Атаман резко выпрямился и присвистнул от удивления. В его глазах вспыхнул хищный и радостный огонек.