Военный инженер Ермака. Книга 5

Глава 14

— Сколько их? — негромко спросил Кутугай у подъехавшего всадника.

— Четыре или пять сотен, мурза. Впереди знатный муж. С ним военачальник и еще кто-то, похожий на муллу или табиба.

Кутугай кивнул. Пять сотен — не армия вторжения. Это посольство, но сильное, уверенное в себе. Бухара прислала именно такое, чтобы показать свою силу.

…Когда бухарцы приблизились, Кутугай вышел вперед. Мир Аслан Бахадур спешился первым. Посол двигался с достоинством человека, привыкшего к власти. За ним последовал военачальник. Третий, в черном, действительно оказался табибом (врачом). Худой, с внимательными глазами, он неспешно озирался по сторонам.

Кутугай сделал шаг навстречу, опираясь на посох — не от немощи, но чтобы подчеркнуть и даже преувеличить свой возраст и мудрость.

— Мир гостям, пришедшим издалека, — произнес он на тюрки с легким сибирским акцентом.

Мир Аслан склонил голову ровно настолько, насколько требовал этикет:

— Дом эмира Бухары приносит мир дому Кучума-хана, которого Аллах испытывает раной. Я — Мир Аслан Бахадур, говорю словом эмира Бухары, да будет светел его путь. При мне — тумен Ярматуллы, и муж мудрости и врачебного знания Мирзабек ибн Хайрулло.

Посол, понял Кутугай. И очень непростой. Наделенный властью и полномочиями принимать важные решения.

— Я — Кутугай, из старших мурз, храню ставку и войско хана Кучума, пока сын его, Канай, укрепляет свой путь.

Вот как зовут главного сейчас, мысленно улыбнулся Мир Аслан. Очень хорошо. Значит, старшие сыновья Кучума отодвинуты в сторону, и ханская печать у мальчишки — Каная, за которым присматривают. Кутугай умен и хитер, если смог это сделать.

— Я пришел, чтобы донести важные слова эмира великому хану Кучуму, — произнес Мир Аслан.

Кутугай ответил, слегка кивнув головой.

— Да будет благословен тот, кто несет слово мира. Хан жив и хранится покоем.

«Хранится покоем» — любопытная фраза, подумал Мир Аслан. Отдыхает? Или уже готовится к переходу в мир иной? Но, вероятнее всего, уже прошел в тот мир полдороги. Верны, значит, известия. Очень верны.

Его взгляд на мгновение задержался на лице Кутугая, потом скользнул по стоящим позади мурзам. Ни одного из сыновей Кучума. Интересно.

— Я хочу поклониться хану и стать свидетелем милости Аллаха, дарующей жизнь, — произнес посол, делая шаг вперед.

Вежливая просьба, но за ней стоял расчет: увидеть Кучума, оценить его состояние, понять, с кем на самом деле придется иметь дело.

Кутугай покачал головой — медленно, с сожалением.

— Хан лежит в тишине молитвы. Его покой охраняют. Рана его тяжела, и лучше его не тревожить. Вот уже какой день, как повелитель наш не приходит в себя. Лекари делают, что могут, но… — он развел руками. — Воля Аллаха превыше искусства смертных.

Мир Аслан еще раз услышал — Кучум при смерти. А этот человек фактически держит власть. Но на каком основании? И долго ли он сможет это делать? Отказ пустить Мира Аслана к Кучуму не был оскорблением или вызовом — на языке степей он означал, что с ханом разговаривать не о чем и все решает он, Кутугай.

— Эмир Бухары, да умножит Аллах его дни, — посол повысил голос, чтобы его слышали все присутствующие, — зная о ранах хана Кучума, послал с нами мужа, искусного в знании телесных скорбей и знаков судьбы. — Он указал на человека в черном. — Мирзабек-табиб служил при дворе самого эмира и не раз возвращал к жизни тех, кого считали потерянными. Он желает послужить делу облегчения страждущего хана, если дом ханский дозволит ему прикоснуться к этой милости.

Формулировка была мастерской. «Облегчение» могло означать и исцеление, и избавление от мучений — навсегда. «Если дозволит» — снимало с бухарцев ответственность за возможный исход.

Кутугай взглянул на табиба. Тот смотрел прямо, без вызова, но и без подобострастия.

Не просто так тебя послали, подумал Кутугай.

— Милость целителя — дар небес, — произнес Кутугай. — Мирзабек-табиб может осмотреть хана. Но прежде… — он сделал паузу, — прежде я приглашаю достопочтенного посла и его спутников разделить с нами скромную трапезу. Дорога была долгой, а беседа требует неспешности.

Мир Аслан склонил голову:

— Гостеприимство ханского дома известно далеко за пределами Сибири.

Ходжа-Бек Ярматулла, до сих пор молчавший, сделал едва заметный жест. Бухарские всадники начали спешиваться.

Кутугай повернулся к своим людям:

— Распорядитесь о размещении гостей.

Потом, словно вспомнив, добавил громче:

— И пусть приведут молодого хана Каная. Он должен приветствовать послов великого эмира.

Мир Аслан незаметно приподнял бровь. «Пусть приведут». Да уж. Совсем демонстративно. Могли бы этого не делать, и так все понятно.

Из шатра неподалеку вывели мальчика в богатом халате. Канай храбрился, поднимал подбородок, но шел неуверенно. Позади него двигались два дюжих нукера — то ли охрана, то ли конвой.

Кутугай подвел мальчика к послу:

— Господин посол, это хан Канай, сын великого Кучума, временно правит, пока его отец борется с недугом.

«Временно правит» — еще одна тщательно подобранная формула. Не полноценный хан, но и не просто царевич. И слово «временно»… Означает, что правит, пока ему разрешают?

Канай поклонился. Мир Аслан ответил полупоклоном — ровно таким, какой полагался наследнику, но не правителю.

— Да хранит Аллах молодого хана и дарует мудрость его годам.

Каная увели так же быстро, как привели. Спектакль был окончен, все роли обозначены.

Процессия двинулась к шатрам. Мир Аслан шел рядом с Кутугаем, изредка обмениваясь незначительными фразами о погоде и о жизни.

У входа в большой шатер Кутугай остановился:

— Мирзабек-табиб может идти к хану, когда отдохнет с дороги. Его проводят.

Табиб молча поклонился.

В шатре уже был накрыт дастархан. Запах баранины и плова смешивался с дымом от курильниц. Усаживаясь на почетное место, Мир Аслан улыбнулся. Сейчас решалась судьба Сибирского ханства. И Бухара должна была сделать правильную ставку в этой игре.

…Я достал из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги с моими чертежами и разгладил его на колене. Острог. Вот что нужно было строить в первую очередь. Не просто частокол наспех, а настоящую крепость, которая защитит людей. Стены должны быть высокими, не меньше трёх сажен, то есть около шести метров. Из заострённых сверху брёвен, плотно пригнанных друг к другу, обмазанных глиной в щелях. По углам — четыре башни, каждая выше стен на полторы сажени, чтобы простреливать подступы вдоль стен. Восемь метров высоты для башен будет в самый раз.

Квадрат. Правильный квадрат со стороной в семьдесят пять сажен. Периметр — шестьсот метров. Не слишком большой, чтобы растянуть наши силы при обороне, но и не тесный — хватит места и для изб начальных людей, и для складов, и для кузницы с пороховыми погребами.

Ворота нужны были крепкие, из двойного ряда брёвен, окованные железом. С засовом из цельных бревен.

Настил вдоль всего периметра с внутренней стороны. Он должен быть крепким, из толстых досок, на надёжных опорах. Ширина — полторы сажени, чтобы двое с оружием могли разминуться, не мешая друг другу.

Я поднял глаза от чертежа и посмотрел на дальний берег Иртыша. Там, в степи, где-то скрывался раненый Кучум со своими мурзами. После неудачного штурма Кашлыка и гибели Карачи они отступили, но я не сомневался — вернутся. К тому времени острог должен стоять.

В голове крутились цифры. Для стен понадобится не меньше трёх тысяч брёвен, каждое длиной в четыре сажени. Для башен — ещё восемьсот. Для боевого хода — доски, много досок. Хорошо, что лес рядом, но рубить, обрабатывать, возить… Я прикинул — если поставить на дело сотню человек, разделить на артели: одни валят лес, другие обрабатывают, третьи возят, четвёртые ставят… При хорошей погоде и слаженной работе можно управиться за два месяца.

В остроге мы обязательно сделаем место для стрельбища. Такое, как сейчас в Кашлыке, но больше и удобней. Расположим его вдоль северной стены, подальше от жилых изб и пороховых складов.

Пороховые погреба… Это отдельная забота. Их нужно копать глубоко. Крыша двойная, с земляной насыпью между слоями. И обязательно в разных концах острога, чтобы если одни склад загорится от диверсии или несчастного случая, другие уцелели.

Небо начало темнеть, с Иртыша потянуло сыростью. Я направился к своей избе, продолжая обдумывать детали. Не сделать ли амбразуры в стенах — не слишком большие, но достаточные для пищали или даже пушки? Лестницы на боевой ход — не меньше четырёх, по одной у каждой стены. Навесы над боевым ходом хотя бы частичные, чтобы защитить стрельцов от дождя и снега…

Столько всего нужно предусмотреть, столько рассчитать. Но мы справимся. Должны справиться.

Три струга медленно шли по Иртышу, держась ближе к правому берегу. Тяжелые суда сидели глубоко в воде. На бортах виднелись новые дощатые щиты, прибитые поверх обычных бортов. Щиты эти поднимались выше человеческого роста, оставляя лишь узкие щели для наблюдения и стрельбы.

Мурза сидел за стволом березы, чувствуя, как холодная сырость земли проникает сквозь халат. Рядом, растянувшись цепью вдоль опушки мелколесья, притаились его воины. Пятьдесят человек. Каждый уже держал наготове лук с наложенной стрелой. Было решено атаковать сегодня.

Айдар находился справа от мурзы, его молодое лицо побледнело от напряжения. Юлдаш устроился слева, спокойный и сосредоточенный, как старый волк перед охотой. Дальше по линии притаились остальные.

Струги приближались к месту высадки, первый уже начал поворачивать к берегу. Гребцы налегли на весла с одного борта, разворачивая тяжелое судно. Нос уткнулся в песчаную отмель метрах в пяти от берега. Следом подходил второй струг, а третий пока остался чуть поодаль, на глубокой воде.

Карабек напрягся. Сейчас начнется самое важное — высадка. Казаки выйдут из-за своих щитов, станут уязвимыми. Нужно только дождаться, когда они все окажутся на берегу, когда примутся за работу.

Карабек искал глазами Максима. Вот он — показался на корме первого струга. Узнать было легко — худощавый, с небольшой бородкой.

Мурза почувствовал, как сердце забилось быстрее. Еще немного, и все начнется. Сидящий рядом Айдар замер, как натянутая струна, готовый сорваться с места по первому сигналу. По всей линии чувствовалось напряжение — воины ждали команды, ждали мгновения, когда можно будет выпустить накопившуюся ярость.

…Когда слуги унесли остатки трапезы и тяжелый полог шатра опустился за последним из них, в воздухе повисла тишина — густая, как степной туман перед рассветом. Масляные светильники отбрасывали дрожащие тени на узорчатые ковры, превращая их в живое море багряных и золотых волн. В шатре остались только двое — Кутугай и Мир Аслан.

Старый мурза сидел по-степному, поджав под себя ноги, с прямой спиной, несмотря на все годы. Морщины на его лице казались высеченными резцом.

Мир Аслан расположился напротив. Длинные пальцы неторопливо обхватили чашу с кумысом. Он отпил не спеша, глядя поверх края сосуда на собеседника.

Им предстоял сотканный из намеков разговор, который должен решить судьбу Сибирского ханства.

— Когда дом теряет голову, стены могут осесть, если их вовремя не подпереть, — негромко произнес Мир Аслан.

Кутугай покачал серебряную пиалу в руке, наблюдая, как пенится молочно-белый напиток. Кумыс кружился в чаше подобно водовороту.

— Дом Кучума стоит, — его голос прозвучал хрипло, словно камни перекатывались в горном потоке. — Но кто держит подпорку, того и спросят, если дом рухнет.

Слова повисли между ними, как натянутая тетива. Оба понимали — началась игра, где ставкой была власть над бескрайними просторами от Урала до Иртыша. Мир Аслан чуть наклонил голову, и свет выхватил тонкую улыбку в уголках его губ — не насмешливую, но понимающую.

— Мальчик мал, — посол сделал паузу, позволяя словам медленно осесть, как пыль после бури. — Народ слушает старшего — умудренного годами мурзу. Но чтобы народ слушал старшего… — он обвел взглядом шатер, словно видя сквозь войлочные стены все улусы Сибири, — его имя должно звучать вместе с именем эмира Бухары.

Кутугай помедлил и кивнул.

— Имя эмира уважаемо, — в его словах не было подобострастия, только признание силы.

— Эмир не спрашивает рода, — Мир Аслан отставил чашу, и легкий звон металла о металл прозвучал как далекий колокол. — Он мудр, он видит далеко. Он смотрит на руку, что держит меч. На руку, что может удержать Сибирь.

Старый мурза выпрямился. Он догадывался, о чем говорит посол. Бухара готова признать его власть, несмотря на отсутствие священной чингизидской крови. Это было больше, чем он смел надеяться даже в самых дерзких мечтах. С Бухарой спорить никто не будет, особенно сейчас.

Посол достал из складок халата небольшой свиток, но не развернул, лишь положил между ними на ковер. Печать эмира багровела на белом шелке как капля крови на снегу.

— Ханом будет Канай, — голос Кутугая дрогнул на мгновение. — Но пока он учится смотреть на степь глазами правителя — я буду его глазами. И его мечом.

Мир Аслан чуть наклонился вперед. Тени заплясали сильнее, словно сами духи степи прислушивались к их разговору.

— Кто удержит ханскую ставку без крепких друзей? — он помолчал, позволяя вопросу повиснуть в воздухе.

Потом добавил мягко, почти по-отечески:

— В удержании власти нет позора, досточтимый Кутугай. Позор — в потере её. Позор — когда твой народ растаскивают по кускам, как волки павшего оленя.

Кутугай все понимал. В словах посла была горькая правда: склонить голову перед Бухарой — не стыдно. Стыдно — проиграть русским или быть растерзанным другими мурзами, каждый из которых мнит себя достойнее.

— Пусть Канай будет ханом при благословении эмира, — продолжал посол, и голос его лился как мед, сладкий и тягучий. — А ты будешь его правой рукой. Его мудростью. Человек, который держит меч за мальчика, держит и саму землю.

Канай — хан, наследник великого Кучума. Реально власть — у Кутугая. Но под невидимым, но крепким контролем Бухары. Золотая клетка, но клетка просторная, думал Кутугай.

— Мы не даём власть, — Мир Аслан взял кувшин. — Мы укрепляем то, что уже есть. Мы дадим тебе воинов — опытных сарбазов, знающих толк в ружьях. Порох — столько, сколько нужно, чтобы русские запомнили гром твоих пушек… пушки мы тоже дадим. Кузнецов из Самарканда — их сабли режут шелк на лету. Торговые пути откроются, как цветы весной. И слово… — он сделал паузу, — слово, которое услышит каждый улус от Каспия до китайских границ.

Золотой капкан захлопывался медленно, почти нежно. Все, что нужно для удержания власти, лежало перед Кутугаем как спелые яблоки. Но каждое яблоко росло в чужом саду.

Посол понизил голос до шепота, и Кутугаю пришлось подать корпус вперед:

— Кто говорит от имени эмира — говорит для всей степи и всех бескрайних земель Мавераннахра. Кто говорит без него — говорит только для себя, и голос его теряется в ветре.

Истина резала как нож. Без Бухары Кутугай — просто старший среди мурз, обреченный ежеминутно озираться, чтобы не быть убитым. С Бухарой — тот, чье слово признают от Каспия до Иртыша, от Урала до Тянь-Шаня.

Кутугай долго молчал. В тишине слышалось только потрескивание огня да далекое ржание коней. Обычная ночь в становище, но после нее все изменится.

— Пусть будет так, — произнес он наконец с решимостью человека, переступающего через собственную тень. — Хан — Канай, сын Кучума. Но говорить за него буду я.

Мир Аслан едва заметно улыбнулся — улыбкой человека, получившего именно то, за чем пришел:

— Тогда пусть врач сделает то, что судьба уже решила.

Слова прозвучали тихо, как последний выдох, и больше не повторялись. Но оба понимали их смысл, висевший в воздухе подобно запаху полыни перед грозой — речь о смерти Кучума.

Посол взял кувшин с зеленым чаем и влил ароматную жидкость в чашу Кутугая. Чай был из лучших сортов, что везли караваны через Ферганскую долину. Старый мурза принял чашу обеими руками — древний жест уважения — и сделал один глоток. Показавшийся горьким чай обжег горло. Древний ритуал совместного решения судьбы народов был завершен. Они больше не спорили за власть — они поделили её, как опытные мясники разделывают тушу.

— Скоро гонцы отправятся во все улусы, — произнес Кутугай, отставляя чашу. — Пусть знают: хан умирает, но ханство живет.

— И будет жить, — подтвердил Мир Аслан, поднимаясь на ноги. — Я пойду проведать своих людей. Думаю, табиб скоро вернется с вестями.

Последние слова прозвучали почти небрежно, но оба понимали их вес. Табиб — врач из свиты посла — сейчас находился у постели Кучума.

Кутугай остался сидеть, глядя в пустую чашу. На дне остались чаинки, сложившиеся в причудливый узор — гадатели разглядели бы в нем судьбу, но Кутугай видел только то, что уже совершилось. Сделка заключена. Сибирское ханство сохранит видимость независимости — знамена, ханский титул, видимость собственной воли. Но душа его, его истинная сила, будет принадлежать Бухаре. А он, Кутугай, не из рода Чингиза, станет истинным правителем при мальчике-хане. Цена власти оказалась именно такой, какой он ее себе представлял.

Посол вышел из шатра неспешно, без оглядки — как уходят те, кто уверен в завтрашнем дне. Полог опустился за ним бесшумно. Оба знали исход этого вечера, расписанный как по нотам: Канай станет ханом на словах, Кутугай — в действительности, Бухара — невидимой владычицей Сибири.

За стенами шатра поднялся ветер. Гроза шла в степь, и с ней — новое время.

…Карабек сквозь ветви продолжал наблюдать, как казачьи струги медленно приближались к отмели. Весла мерно рассекали темную воду, и каждый всплеск отдавался в висках частым биением крови.

Не отрывая взгляда от реки, мурза нащупал в кожаном мешочке на поясе свернутый кусок ткани. Его пальцы скользнули по шелковистой поверхности. Отрез бухарской материи, тонкой, цвета спелой вишни.

Мурза медленно развернул ткань, держа ее обеими руками. Полоса была длиной в локоть, и когда он растянул ее между кулаками, нити заиграли в пробивающихся сквозь листву солнечных лучах. Старики учили, что звук рвущейся ткани в тишине леса разносится дальше крика и свиста, но слышат его только те, кто ждет. Чужое ухо примет его за треск сухой ветки или шорох крыльев вспугнутой птицы. Это был древний, уже полузабытый татарский сигнал к началу боя из засады.

Карабек перехватил ткань покрепче, готовясь к резкому движению. Его дыхание стало совсем тихим, почти неслышным. Струги уже остановились. Мурза видел казаков на их бортах. Сейчас. Совсем скоро.