Военный инженер Ермака. Книга 5

Глава 15

…Густой воздух шатра, пропитанный запахом крови и горьких трав, колыхался от порывов степного ветра. Хан Кучум лежал на расшитых подушках, грудь его едва приподнималась в неровном дыхании. Сквозь расстегнутый халат виднелась повязка, уже пропитавшаяся темными пятнами. Пуля застряла где-то глубоко, и татарские лекари лишь разводили руками.

Полог шатра отодвинулся, и вошел Мирзабек-табиб из далекой Бухары. Его ждали. Со страхом или с надеждой — сказать было трудно.

Татарские лекари поспешно отступили в сторону, склонив головы. Один из них попытался было заговорить:

— Почтенный табиб, мы делали все, что могли. Настои из полыни и конского жира, припарки из…

Мирзабек лишь поднял руку, и тот осекся. Бухарец подошел к ложу хана, опустился на колени рядом. Его тонкие и быстрые пальцы осторожно отодвинули повязку. Рана была рваная, с почерневшими краями. Пуля вошла правее сердца, застряв между ребрами.

Кучум застонал, веки его дрогнули. На миг блеснуло сознание, взгляд попытался сфокусироваться на склонившемся над ним человеке.

— Кто… ты? — прохрипел хан. Губы его были сухими и потрескавшимися.

— Я врач. Из Бухары. Эмир прислал меня с посольством, — голос Мирзабека звучал абсолютно ровно и спокойно, без малейшего подобострастия.

Кучум попытался что-то сказать еще, но силы оставили его, и глаза снова закрылись. Мирзабек достал из кожаной сумки у пояса небольшой пузырек из мутного зеленоватого стекла. Жидкость внутри была темной, почти черной, и при движении оставляла маслянистые следы на стенках сосуда.

Татарские лекари переглянулись. Старший, седобородый Ибрагим, которого в ставке считали самым искусным, осторожно приблизился:

— Что это за зелье, уважаемый? Мы никогда не видели…

— Это из земель за Памиром, — коротко ответил Мирзабек, не отрывая взгляда от раненого. — Секрет приготовления знают лишь немногие.

Он осторожно приподнял голову хана, разжал ему челюсти и влил содержимое пузырька. Густая жидкость медленно стекала в горло Кучума. Тот закашлялся, но Мирзабек удерживал его голову, пока все лекарство не было проглочено.

— Это поможет, — произнес бухарец, поднимаясь с колен. В его голосе не было ни обещания, ни угрозы — лишь спокойствие и уверенность.

Он обвел взглядом собравшихся в шатре — трех татарских лекарей, стражника у входа, старую служанку в углу.

— Не тревожьте его до заката. И не давайте больше ничего.

С этими словами Мирзабек покинул шатер так же неспешно, как и вошел. Татарские врачи остались стоять, не решаясь приблизиться к хану. В воздухе повис странный запах — горький, с примесью чего-то металлического.

Дыхание Кучума стало глубже, ровнее. Лицо разгладилось, словно боль отступила. Но вместе с болью, казалось, отступало и что-то еще. Веки его подрагивали, под ними быстро двигались глазные яблоки — хан погружался в сон, но сон этот был не похож на обычное забытье раненого.

В этом сне Кучум шел по бескрайней степи. Трава под ногами была серой, безжизненной. Небо затягивали низкие тучи цвета золы. Он не чувствовал боли в груди, не чувствовал усталости — только странную легкость, словно тело его стало невесомым.

Впереди показалась река. Черная вода текла медленно, без единого всплеска. На берегу стоял старый шаман — Кучум узнал его, это был Байтерек, умерший много зим назад. Шаман указал костлявой рукой на узкий мост из почерневших досок, перекинутый через реку.

— Иди, хан. Твой путь — туда.

Кучум ступил на мост. Доски скрипели под ногами, но держали. С каждым шагом серая степь позади становилась все более призрачной, размытой. А впереди, на другом берегу, сгущалась тьма.

Когда он сошел с моста на противоположный берег, из темноты выступили фигуры. Черные духи — көрмөс, как называли их старики, помнившие древние верования. Их лица были скрыты тенью, но Кучум чувствовал взгляды — холодные, нечеловеческие.

— Теперь ты с нами, — произнес один из них, и его голос прозвучал как шелест сухих листьев, как скрип старого дерева, как последний выдох умирающего.

Кучум хотел ответить, но не смог ничего сказать. Он хотел повернуться, уйти через мост, но ноги словно приросли к черной земле. Духи обступали его все плотнее, и тьма смыкалась вокруг…

В шатре старый Ибрагим склонился над ханом, прислушиваясь к его дыханию. Оно казалось ровным, слишком ровным для человека с пулей в груди. Лицо Кучума оставалось спокойным, почти умиротворенным, но что-то в этом спокойствии пугало старого лекаря больше, чем предсмертная агония.

За пологом шатра садилось солнце, окрашивая степь в рыжие тона.

Маметкул стоял в тени большого войлочного шатра, прислонившись здоровым плечом к деревянной опоре. Вечерние сумерки окутывали татарскую ставку густым туманом, в котором растворялись очертания юрт и повозок. Костры уже зажглись по всему стану, их неровный свет выхватывал из темноты фигуры воинов, лошадиные морды, блеск оружия. Но взгляд Маметкула был прикован только к одному месту — к богато украшенному шатру, около которого на расшитых коврах сидели двое.

Старый мурза Кутугай, седобородый и хитрый, как степная лиса, неторопливо потягивал кумыс из серебряной чаши. Рядом с ним расположился посол из Бухары — Мир Аслан, тоже не молодой, в богатом халате, расшитом золотыми нитями. Они о чём-то негромко переговаривались, и хотя Маметкул не слышал слов, каждый их жест, каждая улыбка вонзались в него острее стрелы.

Левая рука Маметкула, висевшая на грубой перевязи из конской кожи, пульсировала тупой болью. Рана, полученная в схватке с братом Ишимом, ещё иногда кровоточила сквозь повязки. Он вспомнил, как они оба ворвались в ханский шатер, когда отец лежал без сознания после ранения казачьей пулей. Как схватились за отцовскую печать. Как сверкнула в полумраке шатра сабля Ишима, как брызнула кровь — сначала его собственная, когда лезвие полоснуло по предплечью, а потом братская, когда его клинок нашёл сердце младшего сына хана.

Но что толку? Печать он так и не получил. Хитрый Кутугай будто знал заранее, что будет. Старый лис обвинил Маметкула в братоубийстве и в покушении на власть и вытащил на свет малолетнего Каная — тринадцатилетнего мальчишку, сына от младшей жены Кучума.

— Вот истинный наследник!" — провозгласил тогда Кутугай, — Чистый душой и сердцем! При нём я буду аталыком, наставником и защитником, пока он не возмужает!

Маметкул скрипнул зубами, вспоминая это. Аталык… защитник… Но какой из Кутугая защитник? Он защищает только свою власть, свои богатства, свой выводок сыновей и внуков, которых уже начал расставлять на все важные должности в войске.

А сейчас и Бухара… Маметкул видел, как Мир Аслан передал Кутугаю какой-то свиток с печатями, как старый мурза благосклонно кивал, слушая речи посла. Бухарские купцы всегда имели большое влияние в ханстве. И если теперь Бухара поддержит Кутугая и его марионетку Каная…

Ветер донёс обрывок разговора. «…великий эмир благословляет…» — услышал Маметкул голос посла. Кутугай что-то ответил, и оба негромко засмеялись. Этот смех резанул Маметкула острее ножа. Они смеются! Делят его наследство, его власть, его земли, а он стоит здесь, раненый, униженный, отстранённый от всего!

Маметкул был крупным мужчиной, широким в плечах, как все потомки Чингисхана. Его чёрная окладистая борода, которой он всегда гордился, сейчас казалась ему спутанной и неухоженной — несколько дней он в приступе злобы не подпускал к себе слуг. В тёмных глазах плясали отблески костров, но это были не просто отражения огня — это была ярость, которая жгла его изнутри с того самого момента, как он понял, что проиграл.

Тридцать лет жизни, думал он, глядя на беседующих. Еще ребенком он начал ждать своего часа. Мальчиком учился владеть саблей и луком, юношей водил отряды в набеги, мужчиной командовал сотнями воинов в битвах. Он проливал кровь за это ханство, за эти земли, за власть отца! А теперь какой-то старый интриган и чужеземец решают судьбу Сибири без него!

Костёр возле шатра вспыхнул ярче — кто-то подбросил сухих веток. В этом свете Маметкул ясно увидел лицо Кутугая — морщинистое, но всё ещё крепкое, с острыми глазами и тонкими губами, которые сейчас растягивались в довольной улыбке. Старик поднял чашу, как будто предлагая тост, и Мир Аслан ответил тем же жестом.

— Нет, так не будет! — злобно пробормотал Маметкул.

Его лицо исказилось от злости, на скулах заиграли желваки. Правая рука невольно потянулась к рукояти сабли, но тут же опустилась.

— Оставайся спокоен и не торопись, — сказал себе Маметкул. — Время придет.

…Карабек готовился рвануть ткань. Еще чуть-чуть, и…

Грохот разорвал тишину раньше, чем его пальцы успели дернуть шелк. С ближайшего струга полыхнуло белым дымом, и тут же воздух наполнился свистом и треском. Картечь врезалась в заросли, сбивая листву, расщепляя ветви, впиваясь в стволы деревьев с глухими ударами.

— Аллах! — вскрикнул кто-то справа, и крик оборвался хрипом.

Карабек инстинктивно прижался к земле. Рядом послышался тяжелый шорох — один из его воинов повалился навзничь, раскинув руки. Кровь толчками выплескивалась из разворованной груди, впитываясь в сухую землю.

Второй залп ударил прежде, чем мурза успел понять, что происходит. Стреляли со всех трех стругов разом. Картечь косила все живое, превращая укрытие в ловушку. Молодой татарин, что лежал в пяти шагах от Карабека, дернулся и захрипел — свинцовая крошка изрешетила ему грудь. Он попробовал подняться на четвереньки, но силы покинули его, и он ткнулся лицом в опавшие листья.

— В лес! Назад! — заорал Карабек, вскакивая на ноги и пригибаясь.

Но его голос потонул в грохоте третьего залпа. Деревья вокруг трещали под ударами картечи. Кора летела во все стороны, обнажая светлую древесину. Старый Мустафа, лучший лучник отряда, схватился за горло и повалился на колени. Между его пальцев хлестала кровь. Он пытался что-то сказать, но из горла вырывались только хрипы и кровавые пузыри.

Уцелевшие татары бросились врассыпную. Кто-то побежал вдоль берега, надеясь укрыться там, но тут же был сражен еще одним залпом.

Карабек видел, как его воины падают один за другим. Молодой Ахмет, которому едва исполнилось семнадцать, пробежал всего несколько саженей, прежде чем картечь настигла его. Он упал, продолжая ползти, оставляя за собой кровавый след, пока не затих окончательно.

С бортов стругов уже спрыгивали казаки. Они шли цепью, держа пищали наготове. Шли добивать раненых. Спокойно и без жалости.

— В лес! — крикнул кто-то из татар оставшимся в живых.

Их оставалось уже не больше двух десятков. Они бежали, спотыкаясь о корни, продираясь сквозь кустарник. Ветви хлестали по лицам, цеплялись за одежду. Сзади слышались выстрелы и крики преследователей.

Вдруг впереди между деревьями мелькнули фигуры. Это были казаки — другой отряд, зашедший с тыла. Они стояли за деревьями плотной цепью, перекрывая путь к отступлению, с поднятыми пищалями.

— Огонь! — раздалась команда.

Залп с двух сторон превратил остатки отряда в кровавое месиво. Татары падали, сраженные перекрестным огнем. Некоторые пытались укрыться за деревьями, но казаки методично обходили их, расстреливая в упор.

Карабек прислонился спиной к толстому дубу, тяжело дыша. В левом плече горела рана от картечи, кровь пропитала кафтан. Он выхватил саблю, надеясь убить хотя бы кого-нибудь из врагов.

Казак в кольчуге вышел из-за дерева прямо перед мурзой. Карабек бросился вперед, но грянул выстрел, и наступила темнота.

Тело мурзы повалилось на опавшую листву рядом с красным лоскутом бухарской ткани, который так и не успел разорвать. Шелковистая материя трепетала на легком ветру, постепенно пропитываясь кровью.

Бой — если это можно было назвать боем — закончился. Из полусотни татар не уцелел никто. Казаки методично проверяли тела, добивая тех, кто еще подавал признаки жизни.

В перелеске воцарилась тишина, нарушаемая только карканьем воронов, уже слетавшихся на запах крови.

Я шел по берегу,

Чуть позади следовали Матвей Мещеряк, Иван Кольцо и Прохор Лиходеев.

— Там они все, — сказал я, показывая на лес. — Ждали. Думали, что мы у них в руках.

Полсотни татар таились среди кустов и мелколесья, ожидая, когда мы высадимся и начнем работать. Идеальный момент для резни. Но не получилось, и теперь лес пропитался их кровью. Мы ударили со стругов, а перед этим тихо и осторожно подвели свои отряды в тыл.

— Вот он, наш спаситель, — добавил я. — Митя со своей трубой. Если б не он… Расслабились мы. Думали, что все большие отряды татар ушли. И было на то похоже, никто их давно не видел. Ни наши, ни остяки, ни вогулы. А они затаились и ждали. И если бы не Митя…

Я показал на молодого казака, сейчас бродившего по берегу.

Парень с недавних пор буквально прилип к мастерской, наблюдая, как я шлифую линзы, используя самодельные приспособления и абразивы. Сначала я пытался отправить его прочь — работа требовала сосредоточенности, а постоянные вопросы отвлекали. Но упорство победило мое сопротивление, я начал учить, а Митька оказался очень смекалистым и схватывал все на лету.

Митя увлекся линзами настолько, что не описать словами. Сутками не выходил из мастерской, и безумное упорство дало свои плоды — он сделал подзорную трубу длинной в два локтя и с увеличением раз в двадцать. Я и не думал, что такое возможно.

А потом он спас всех нас — разглядел в лесу спрятавшихся татарских разведчиков. Сквозь обычную подзорную трубу, а тем более невооруженным глазом, это было сделать невозможно.

— Одна такая труба стоит десятка лазутчиков, — задумчиво сказал Ермак.

— Больше, — хмыкнул Мещеряк. — Даже сто человек не увидят того, что разглядит один через эти стеклышки.

Митя ходил довольный до умопомрачения. Пытался выглядеть серьезным, но получалось у него это не особо. Ну и пусть! Скромность не всегда украшает, а сегодня он заслужил право ходить с задранным носом — как ни крути, именно его увлечение линзами спасло весь наш отряд. И меня в том числе.

Теперь над ним уже никто не смеется.

— Давай его в разведчики к тебе отправим, — предложил Прохору Ермак. — Он со своей трубой увидит все, что только есть.

— Давай, — обрадовался Прохор. — Конечно, давай. Нам такие люди нужны!

— Эээ, — не согласился я. — Пусть он будет у тебя, но пока ему хочется возиться со стеклами — надо, чтоб он ими и занимался. Пусть вторую такую же сделает, если сумеет. Две — это всегда лучше, чем одна! А обращаться с трубой пусть кого-нибудь из разведчиков научит. Там всего-то и надо — не разбить ее! Наука нехитрая.

— Можно и так, — развел руками Прохор. — Я согласен. Если десяток таких труб у нас будет, то со стен запросто вражеских лазутчиков разглядим. И пусть только попробует кто-нибудь ее уронить! Я того сам уроню! Головой об сосну, чтоб поумнел. Два раза, а то у моих лбы прочные.

Засмеялись все, кроме Ермака.

Атаман, несмотря на невероятную удачу, выглядел спокойным и даже каким-то печальным. Шел, разговаривал с нами, но думал будто о чем-то другом.

— Что с тобой, Ермак Тимофеевич? — спросил я. — Что за тоска?

Он только махнул рукой.

— Сон я видел. Странный. Будто явь, а не сон. Видел я Кучума, идущего к какой-то реке с черной водой. Лицо бледное, будто всю кровь он потерял. Заметил он меня, оскалился-улыбнулся. А потом сказал:

— Я ухожу, но скоро вернусь за тобой.