Водяной

Глава 6. Чистый лист

Ну, ладно, лиха беда начало!

Великая сила привела меня в этот… дворец. Обшарпанные стены, потолок с бурыми разводами от протечек, мебель, которую не взяли бы даже в комиссионку для самых непритязательных. Ирония. Могущественное существо, способное повелевать реками, начинает новую жизнь в самом жутком и непритязательном, едва пригодным для проживания доме.

Я улыбнулся про себя и начал осваиваться. Неторпливо, мне теперь некуда спешить, открывал дверцы шкафов, которые отвечали протестующим скрипом. Заглядывал под диван, где обнаружил мумифицированную мышь и россыпь семечек. Проверил окна — рамы рассохлись, но стекла, на удивление, были целы.

В углу обнаружился люк в подпол. Массивная деревянная крышка с кованым кольцом. Я потянул. Поддалось с трудом. Из чёрного провала пахнуло сырой землей, плесенью и влажностью. Мрачный кирпичный подвал, под стать всему этому поселку с жизнерадостным названием Колдухино. Идеальное место для хранения солёных огурцов и взвода скелетов.

Закрыв люк, я решил, что с подземельями разберусь позже.

Несмотря на окружающую разруху, настроение у меня было на удивление оптимистичное, даже весёлое. Есть в этом какая-то высшая справедливость: чтобы очистить свой мир, не нужно проводить сложные ритуалы и чертить пентаграммы кровью девственниц. Всё гораздо проще. Основные инструменты очистки Вселенной — это лопата, веник, чистящие средства и губка. Величайшая магия преображения заключается в новых обоях и сияющих белизной выключателях.

Насвистывая под нос незатейливую мелодию «Я водяной, я водяной, поговорил бы кто со мной», я запер дом на ключ, который скорее изображал замок, чем являлся им. После чего направился в центр цивилизации — местный сельмаг.

Сельмаг оказался классическим представителем своего вида: смесь запахов хлеба, дешёвой колбасы и стирального порошка. За прилавком сидела женщина неопределенного возраста с хитрым лицом мисс Марпл.

Я методично собрал боевой комплект: порошок для ручной стирки, резиновые перчатки, несколько бутылок самой ядрёной бытовой химии, белую водоэмульсионную краску, широкую кисточку, мешок цементной смеси и гигантскую упаковку мусорных мешков (самых прочных, на двести литров). Продавщица посмотрела на мой набор, потом на меня, на мои дреды и, кажется, пришла к какому-то своему, единственно верному выводу. Наверное, решила, что я очередной сбежавший от городской суеты дауншифтер, решивший заняться эко-ремонтом. Она даже не удостоила меня вопросом.

Молча пробила чек.

Вернувшись, я немедленно приступил к делу. Натянул перчатки. Первым делом нужно было провести археологические раскопки и отделить культурный слой от мусора. На это ушло несколько часов. Я методично обходил дом, собирая всё, что не было прибито к полу, и сваливая это на стол и стулья, которые превратились в сортировочные центры.

Весь этот хлам я разделил на три категории.

Первая — «Память». Личные вещи покойного, которые не имели материальной ценности, но были эхом его жизни. Старые, выцветшие фотографии в картонной коробке. Мужчина в военной форме с автоматом с суровой серьёзностью. Вот он же, но моложе, с друзьями на шашлыках. Вот маленький мальчик на трёхколесном велосипеде. Личный дневник в потрёпанной обложке, который я сознательно не стал открывать. Умерший имеет право на свои тайны. Севший мобильник-раскладушка из начала двухтысячных. Несколько компьютерных дисков с какими-то играми. И даже видеокассета с корявой надписью «Дембель». Я аккуратно протёр все это от пыли, сложил в здоровенный деревянный ящик, найденный в чулане, и отставил в сторону. Это история, а историю нужно уважать, хранить и ограничивать её силу.

Вторая категория — «Ценности/Трофеи». Вещи, которые ещё могли послужить мне. На удивление, их оказалось немного. Невысокие неубиваемые резиновые сапоги и рабочий брезентовый комбинезон. Свитер в пластиковой магазинной упаковке, что точно спасло его от вездесущей плесени. Набор старых, но крепких советских инструментов. Пара чугунных сковородок, которые после хорошей чистки переживут и меня, и этот дом. Три крепких дубовых стула, которые требовали (но не немедленно) лишь новой обивки. Все остальное было безнадёжно.

И, наконец, третья, самая многочисленная категория — «Тлен». Всё остальное. Сюда отправилась почти вся одежда, слежавшаяся в шкафах и пахнущая нафталином и сыростью. Большая часть старой, замызганной посуды со сколами и трещинами. Почти половина разваливающаяся мебель. Всё истлевшее постельное белье. Какие-то непонятные коробки с хламом. Неработающие (а таких было большинство) электроприборы. Огромные пачки старых журналов, газет и разгаданных кроссвордов.

Я упаковывал этот хлам в чёрные пластиковые мешки. Один за другим. Мешки пухли, становились тяжёлыми. Я таскал их к большому мусорному баку у дороги. Ходка за ходкой. Бак, до этого сиротливо пустой, быстро наполнился доверху, а потом рядом с ним выросла гора. Я вынес из дома десятилетия застоя, килограммы забвения и тонны бессмысленно накопленного барахла.

Когда последний мешок был вынесен, дом вздохнул. Буквально. Воздух в нём стал другим, разреженным и чистым. Пыли стало меньше, а света больше.

Уже темнело. Я щёлкнул выключателем. Под потолком вспыхнула одинокая тусклая лампочка, залив голые стены жёлтым, больничным светом. Голые, потому что следующим этапом была зачистка. Я подцепил ножом край старых, выцветших обоев в цветочек и потянул. Они отходили легко, пластами, обнажая серую штукатурку. Я сдирал их со стен с каким-то остервенелым наслаждением, сворачивал в рулоны и тоже выкидывал. Десятки больших и прочных мусорных пакетов отправились вслед за своими предшественниками.

Стоя посреди пустой, гулкой комнаты с голыми стенами, я думал о том, как же всё-таки просто очистить свою жизнь. Для этого не нужны сложные ритуалы, жертвы и заклинания на мёртвой латыни. Нужен лишь один, самый главный ритуал — наведение чистоты и порядка.

Хочешь обновить жизнь — обнови, тебе двоедушник для этого не нужен. Этому ведь учили с детства. Советский Мойдодыр, этот суровый, но справедливый дух чистоты, вбивал в головы основы основ: «Надо, надо умываться по утрам и вечерам!». Но люди выросли и отвернулись от Мойдодыра. Они променяли его на Тома и Джерри, которые несли в себе совсем другую философию — развлечение через разрушение. Весёлый хаос, где можно крушить, ломать, взрывать, и за это ничего не будет. И вот результат — дома, заваленные хламом, и жизни, похожие на эти дома.

Что ж, у Вадима Купалова всё будет иначе. Он начнёт с чистого листа. Лист для этого надо очистить.

Я взял свою спортивную сумку, единственное, что связывало меня с прошлой, столетней жизнью Спиридона Ильича в Лобне. Деньги, аккуратно сложенные в пачки, соседствовали с кое-какими мелочами и мешочком с древним руническим волчком.

Я извлёк оттуда папку с документами Вадима Купалова (мой пропуск в двадцать первый век) и убрал её в ящик стола. Новую жизнь следует начинать с порядка в документах.

И сепарации их от прошлого.

За домом начинался огород, а точнее то, что им когда-то было. Теперь это были настоящие джунгли. Сорняки, преимущественно крапива и репейник, вымахали в человеческий рост, создавая плотную, колючую стену. В Колдухине, как я уже успел заметить, таких заброшенных участков было больше половины. Мёртвые сады при мёртвых домах. Я, недолго думая, продрался сквозь эти заросли, ощущая, как крапива с каким-то мстительным удовольствием жалит сквозь штаны.

За сорняками открывался вид, ради которого стоило терпеть и не такое. Озеро. Огромное, чёрное, абсолютно неподвижное, словно заполнено не водой, а ртутью, оно было как обсидиановое стекло, в котором отражались первые, бледные звёзды. Красиво до дрожи. Идеально. Вдоль кромки воды, нарушая эту симметрию, пронеслась четвёрка диких уток, оставив за собой лишь едва заметную рябь. Моя стихия. Моё место.

Осмотрев это дело, я вернулся в дом, взял ту самую спортивную сумку, с которой приехал из Лобни. В ней не было ничего сверхъестественного, ну кроме волчка, для которого у меня ещё не было сейфа и солидного запаса денег.

Надо бы спрятать, а из сейфов у меня под рукой только озеро. Я засунул сумку в большой чёрный мусорный пакет. Крепко завязал. Потом засунул в ещё один. И для верности — в третий. Герметично, как саркофаг. Использовал то, что было нужно — ржавую шестнадцатикилограммовую гирю, привет из эпохи советских физкультурников. Привязав её к свертку, я взвалил эту конструкцию на плечо и пошёл обратно к озеру.

На берегу я скинул одежду. Осенний ветер приятно холодил кожу. Я вошёл в воду. Беззвучно. Ни единого всплеска, ни кругов по воде. Тело просто погрузилось, словно было не плотью, а частью самой жидкости. Вода приняла меня, я принял её. Так, как это было всегда.

Это было пьянящее ощущение, как возвращение домой. Я мог находиться здесь вечно. Дышать водой так же естественно, как другие дышат воздухом. Я закрыл глаза и стал слушать. Слушать воду. Для меня она — не просто H₂O. Это глобальная информационная сеть, матрица, пронизывающая всё. Я чувствовал, как бьётся родник на дне, как спит старый сом в корягах у противоположного берега, как остывает земля. И я чувствовал нечто большее.

Это «место» болело. Вся округа на километры вокруг излучала тихую, застарелую боль. Страдание, въевшееся в землю, в деревья, в сами дома. Вода пела мне печальную песню об этом. Она рассказывала о людях, которые живут здесь — несчастных, уставших, потерявших надежду. Они были похожи на свои заросшие огороды. И в этот момент я, элементарный дух, которому по природе своей должны быть чужды человеческие эмоции, почувствовал вполне обоснованное желание. Желание всё это изменить. Не из альтруизма. Скорее, из чувства собственника. Это теперь мой дом, моя земля. А я не люблю, когда в моем доме бардак и уныние.

Моя стихия принимала меня радостно, почти наркотически. Не удивительно, что большинство водяных сливаются с водой и с людьми не взаимодействуют.

Я отплыл на полсотни метров от берега, где дно было илистым и мутным. Здесь, на глубине не менее четырёх метров, нашёл корягу и оставил под ним свой герметичный пакет с гирей. Припрячу денежки и волчок, пока не понадобится. Будет моим сейфом.

Вернувшись, я расстелил единственное одеяло на продавленный диван перед телевизором (телевизор пока что оставил), пригодное для использования в качестве постели.

Проснулся я ранним утром от холода. За ночь всё словно перевернулось, вчера еще грело ласковое солнышко и вдруг краски потухли, все стало серым, мерзким, осенним. Дом нетопленый. В доме ещё не было ничего, что напоминало бы о комфорте. Я встал, потянулся, ощущая, как приятно хрустят суставы, и вышел на крыльцо.

Село просыпалось. Мое обостренное чутьё работало на полную. С расстояния в несколько сотен метров я уловил горьковатый запах дешёвых сигарет «Прима» — кто-то уже смолил на своём крыльце. Где-то лениво, вполсилы, залаяли собаки. На дальнем конце деревни протяжно замычала корова. Мир начинал свой неспешный, предсказуемый оборот.

И тут я почувствовал ещё кое-что. Присутствие. Совсем рядом. Кто-то стоял у забора и бесцеремонно заглядывал в мои окна. На цыпочках и с величайшей осторожностью я обошёл дом.

Так и есть. У окна, прислонившись к покосившемуся штакетнику, стоял дядя Толя. Немолодой, потёртый жизнью, как старый башмак. Среднего роста, худощавый, с лицом, которое давно и прочно подружилось с алкоголем. Но глаза… Глаза были хитрые, живые, карего цвета, они внимательно изучали мой пустой дом. Седая борода торчала как благоухающий лопух. В зубах, которых был неполный комплект, дымилась самокрутка.

Я вышел из-за угла.

— О! Здорово, почтмейстер! — бодро сказал мужичок, ничуть не смутившись. — А я дядя Толя. Мы вчера общались, помнишь? Меня тут баба Маша попросила тебя на работу отконвоировать. Чтоб не заблудился, значит. Ну и не передумал, не дай Бог.

Он затянулся и выпустил облако вонючего дыма.

— А ты чего с утра пораньше чистый? Не купался часом ли? — его хитрые глазки сощурились. — А то знаешь, твой предшественник…

— Знаю, дядя Толя, знаю, не надо мне напоминать, — прервал я его. — Это не особенно весело, что он утонул. Я пойду оденусь.

— Жду тебя, родюня, — кивнул дядя Толя и с видом важного конвоира уселся на ближайшую лавочку.

Я быстро натянул джинсы, футболку и свитер — единственную приличную одежду, которую оставил себе.

Когда я вышел, дядя Толя указал на своего железного коня, припаркованного у калитки. Это был апофеоз советского мотопрома — старый «Урал» М-63 с коляской, выкрашенный в цвет детской неожиданности.

— Садись, молодежь, с ветерком домчу! Ну, если не заглохнет, конечно.

Я залез в люльку, которая пахла бензином, прелой соломой и самогоном. Дядя Толя с видом опытного байкера несколько раз с силой пнул кикстартер. Мотоцикл чихнул, плюнул чёрным дымом и оглушительно взревел, распугав всех окрестных ворон. Мы тронулись.

Поездка на почту превратилась в обзорную экскурсию по осеннему Колдухину. Мы тарахтели по разбитой дороге, когда-то замощённой асфальтом.

Это была просто полоса грязи между домами. Деревня была одета в цвета осени, но не как любил Пушкин, а скорее в стиле Арона Визенфельда.

Серые, почерневшие от времени деревянные дома, многие с заколоченными окнами, стояли, понурив свои проржавевшие жестяные крыши, словно уставшие старики.

Мокрые от дождя, словно грустящие, ветви берёз и яблонь качались от ветра, роняя свои листья. Воздух был влажным и пах прелой листвой, печным дымом и безнадёжностью. Под колесами нашего рычащего монстра время от времени чавкала грязь. Изредка попадались люди — в основном, пожилые, которые провожали нас долгими, цепкими взглядами.

Я сидел в трясущейся коляске, вдыхал этот коктейль из выхлопных газов и сельского увядания и думал: «Ну, ребят, мы вам тут всё взбодрим!».

Что ж, любое путешествие начинается с первого шага. Даже если этот шаг — в люльку старого советского мотоцикла.

…

Почта в Колдухине была средоточием не только корреспонденции, но и, судя по всему, всех деревенских запахов разом. Пахло сургучом, дешёвым табаком, старой краской, которым пропитался, казалось, даже календарь за 2019 год висящий шесть лет подряд, как метка времени, его никто не менял не по забывчивости, а словно из нежелания расставаться с прошлыми надеждами. Пахло ещё чем-то неуловимо кислым, то ли вчерашними щами, то ли самой атмосферой безнадёги. За массивной деревянной стойкой, в которой когда-то было окошко для денежных переводов, а теперь зияла дыра, восседала Мария Антоновна.

— Здравствуйте, Мария Антоновна.

Я только хотел начать говорить сакраментальное «Я на работу», как тяжёлая входная дверь со скрипом отворилась, впустив внутрь порыв влажного осеннего ветра и… её.

Участковый уполномоченный полиции, старший лейтенант Светлана Изольдовна.

Вчера я видел её издалека, сейчас она надвинулась вплотную. Есть такие люди, которые носят свою должность не на погонах, а во взгляде. Она была высокая, крупная, крепкая, ладно скроенная, в идеально отглаженной форме, которая сидела на ней так, будто была её второй кожей. Темно-каштановые волосы стянуты в тугой узел на затылке. Но все это было лишь фоном для главного — её огромной белозубой улыбки.

Идеально ровные белые зубы обнажались ровно настолько, чтобы продемонстрировать дружелюбие, но глаза при этом оставались холодными, внимательными и абсолютно неулыбающимися. Так, наверное, улыбается щука, прежде чем проглотить зазевавшегося пескаря.

— Привет, Мария Антоновна, — её голос был на удивление мелодичным, но и с металлическими нотками. — А я сегодня не к тебе.

Её холодные глаза впились в меня. Улыбка стала шире на пару миллиметров:

— Ты у нас Вадимка, новый почтальон? А ну-ка, пошли за мной.

Это был не вопрос и не предложение. Это был приказ, обёрнутый в тонкую плёнку вежливости.

Мария Антоновна за своей стойкой встрепенулась, словно курица-наседка, у которой пытаются утащить единственного цыплёнка. Она поправила очки, которые и без того сидели на носу идеально, и подала голос:

— Светлана! Ты чё? Ты куда мою кадровую надежду забираешь? Арестовываешь, что ли? Вадим, ты же сказал, что у тебя нет проблем с законом!

Я промолчал, решив, что молчание золото, и чтобы мои слова не были использованы против меня, лучше сразу вживаться в роль слегка ошарашенного новичка.

Участковая издала звук, который, по её мнению, должен был походить на ласковое воркование, но на деле напоминал рык собаки.

— Ну что Вы, Мария Антоновна, какие аресты? — просюсюкала она с абсолютно неискренней интонацией. — А мы просто поговорим. Познакомимся. Правда ведь, новичок?

Я почувствовал на своём плече её женскую, но и уверенную в себе, сильную руку. Она по-хозяйски шлёпнула меня, словно коня на ярмарке, проверяя стать. Жест был дружелюбным, но подтекст читался ясно: «Ты на моей территории. И ты — моя собственность».

— Пошли-пошли, — не унималась она. — Почту ты уже видел, администрацию, судя по тому, что они внесли тебя в базы данных, тоже. Теперь надо бы и на опорник изнутри посмотреть. Культурная программа, понимаешь, для вновь прибывших.

Что ж, сопротивляться было бы глупо и совсем не вписывалось в легенду Вадима Купалова, простого парня с дредами и дипломом теплотехника. Я ничего не нарушил и, надеюсь, не словлю проблему без вины (хотя так бывает). Опять же, помимо инстинктов, был ещё и многовековой опыт, который подсказывал, что с такими вот представителями власти лучше не спорить, а наблюдать.

Я покорно кивнул и позволил себя увести. Мария Антоновна проводила меня взглядом, полным сочувствия и беспокойства за судьбу почтового отделения Колдухино.

«Конвоирование», как метко выразился дядя Толя, проходило пешком. Светлана шла рядом, не говоря ни слова. Её улыбчивое молчание было куда более гнетущим, чем любая перекрестная ругань. Я чувствовал себя персонажем дешёвого детектива, которого ведут по грязным улицам захолустного городка на первый, «неофициальный» допрос.

Мы шли мимо всё тех же серых домов. Грязь чавкала под её форменными ботинками и моими кроссовками.

В какой-то момент я не выдержал и решил сыграть свою роль до конца.

— Простите, а… зачем мы идём в опорный пункт? — мой голос прозвучал достаточно робко и неуверенно.

Светлана остановилась. Она повернула ко мне своё лицо и снова улыбнулась. Той самой улыбкой. Очаровательной и пугающей одновременно. В её глазах не было ни злости, ни раздражения. Там было лишь холодное, спокойное любопытство исследователя, изучающего новый, непонятный вид насекомого.

Она ничего не ответила.

Просто смотрела на меня секунды три, давая своей улыбке сделать свою работу. И это было красноречивее любых слов. Я понял, что она не объяснит мне ничего. Не потому, что это секрет. А потому, что она не считает нужным. Я — объект, она — субъект. И в её маленькой вселенной под названием Колдухино этой расстановки будет достаточно.