Водяной

Глава 11. Хан

Дядя Толя молчал, переваривая услышанное. Такого ему, видимо, ещё никто не говорил.

Я сходил и отнёс пилу в сарай, а ветки сложил в одну кучу.

— Короче, хватит философию разводить. Поехали к этому местному Хану. Твой трёхколесный болид с тобой?

Дядя Толя моргнул, выходя из ступора.

— Со мной. У забора стоит, — он всё ещё смотрел на меня с каким-то новым, непонятным выражением. То ли с уважением, то ли с опаской.

— Тогда веди. Покажешь дорогу к этому гению автомеханики. Пора обсудить возможности разгона моей техники по местным дорогам.

Хозяйство Хана располагалось на самом въезде в деревню и напоминало небольшую крепость. Высокий забор из профнастила, широченные ворота на арке из крупного профиля — нараспашку.

Во дворе, который был поистине титанического размера, стояли два грузовика: один в состоянии активного ремонта, с вывешенным на цепях двигателем, другой в состоянии настолько разобранном, что казался скелетом доисторического животного. Казалось, он уже никогда и никуда не поедет.

Посреди всего этого великолепия, уперев руки в бока, стоял сам Хан. И он ничем, абсолютно ничем не походил на своих тёзок из древней истории Руси. Высокий, худой, почти сухой. Огненно-рыжие волосы торчали во все стороны, брови тоже огненно-рыжие и кучерявились, а голубые глаза, казалось, метали молнии. Мощные скулы, совершенно европейский тип лица, лишь с лёгкой, едва заметной узостью глаз, которую вполне можно принять за прищур.

Выглядел он серьёзным и очень злым.

А перед ним стояла участковая Светлана, и вид у неё был не менее серьёзный.

Оба они упирали руки в боки и оживлённо спорили.

— Где ты был в момент перестрелки? — голос Светланы был ровным и стальным.

— Свет! Я тебе уже трижды говорил. Ты глухая? — рявкнул Хан. — Я за запчастями ездил. В Краснодар, на авторазбор по грузовикам. И на развал. Ездил на машине клиента, он свидетель. Не веришь мне — допроси его, я телефон дам. Соседей спроси. На базе меня видели, мы там коробку передач покупали, грузили её полдня, потом везли. Не было меня в Колдухине.

— А баба Маруся твой джип видела, как он вчера вечером по Озёрной катался.

— Баба Маруся периодически Ленина на броневике видит! — взорвался Хан. — Она психа нашего, Кузьку, за немецкого диверсанта принимает! Что она там могла видеть? Машина в гараже стояла, под замком! Что, по-твоему, мои пацаны её угнали и катались? Ты сейчас обвиняешь меня в том, что я плохой отец?!

— Боже упаси… А можно с пацанами поговорить? Может, и правда они. Может, видели чего?

Хан смерил её долгим, лишённым уважения и тепла, прищуренным взглядом, а потом зычно, так, что заложило уши, заорал в сторону дома:

— Данил! Артём! А ну-ка живо сюда, оболтусы!

Из дома вышли два пацана, оба на вид лет десяти, такие же рыжие и конопатые, как их отец.

— Говорите! Вы машину мою брали? Катались вчера? — грозно спросил Хан и нахмурился, сделав ещё более грозный, чем до этого вид, хотя это казалось невозможным.

— Да ты что, батя? — испуганно пискнул тот, что постарше. — Мы ж не умеем! Не брали мы, мы боимся ремня отхватить!

Хан медленно повернулся к Светлане, и в его голубых глазах плясали бесенята. Он резко и пугающе выдохнул.

— Допрос окончен. Ключевое слово тут — «боимся». Малые знают, что я с них три шкуры спущу за непослушание. Не брали они. Не веришь — приходи с ордером и обыском. А вообще, давай-ка закруглять этот бессмысленный разговор. Видишь, у меня клиенты.

И он кивнул в нашу с дядей Толей сторону, которых, кажется, заметил впервые. Судя по его суровости, он бы на нас внимание не обратил, если бы мы не были причиной для того чтобы не общаться с участковой.

— Здравствуйте, Хан, — шагнул я вперёд.

— Вообще-то, меня зовут Марат Марсович, — осадил меня он, не меняя выражения лица. — Ну да, ладно. Ты у нас вроде бы новый почтальон? Тебе чего-то починить надо или письмо какое принёс?

— Починить, — кивнул я. — Знаете УАЗ, который возле почты стоит? «Буханку».

Хан посмотрел на меня, и впервые за всё время на его лице отразилось что-то похожее на веселье. Он громко, от души рассмеялся.

— Знаю, конечно… Парень, да я эту машину ещё смотрел, когда Стёпка жив, здоров и трезв был. Ей уже ничего не поможет. Может, кроме тонны святой воды и опытного экзорциста.

Он перестал ухмыляться и перешёл на деловой тон:

— Давай по фактам?

— Давайте, — покорно согласился я.

— Двигатель там изношен в хлам и закоксовался, плюс блок деформирован, потому что все твои предшественники слишком сильно любили на педаль газа нажимать, а не на тормоз. Коробка там, как ни странно, цела, только масло за пару лет уже в жирный кисель превратилось. Кузов гнилой насквозь. Ходовая разбита по нашим колдухинским дорогам вдребезги. Но всё это не важно, потому что она всё равно не сдвинется с места. Вердикт простой: возьми два автомобильных номера и вставь между ними другой автомобиль. Вот и весь ремонт.

— А если контрактный двигатель? — не сдавался я. — Можно же поставить другой мотор? А от другой техники?

Хан вздохнул, как будто он был школьным учителем, а я был самым непонятливым учеником в его жизни.

— Другой двигатель, почтальон, это только с другой коробкой и другой ходовой. Нет такого, что взял двигатель от «Лэнд Крузера» и поставил на «Ладу Калину». Дело даже не в посадочных гнёздах, а в присоединяемых узлах… Это надо всю машину перебирать и перекраивать. По цене это выйдет как новую машину купить. Причём не «Буханку», а что-нибудь приличное.

— А Вы всё-таки обещайте подумать, — нажал я. — А то, мало ли, может, будут какие-то идеи. При условии, что деньги на ремонт у меня есть.

Участковая, которая всё это время стояла рядом и молча слушала, тут же вскинула на меня свои строгие глаза.

— Вадимка, скажи тёте Свете, а откуда у тебя деньги? — её вопрос прозвучал внезапно, как выстрел. — Ты же детдомовец.

Хотя я и не Вадимка, но очень хотелось повертеть головой в поисках тёти Светы. Впрочем, интонация вполне себе ласковая и вкрадчивая. Пришлось врать. Врать убедительно, к этой лжи я был готов, так что свою версию задвигал, глядя ей прямо в глаза:

— Так мне, как сироте, квартиру от государства дали. Я её продал, деньги на депозит положил. Так что кое-какие сбережения есть.

— Потратил бы лучше на обычную пацанскую «десятку», — буркнул Хан. — И не морочил дяде Марату голову.

— «Десятку», которую я на местных колдобинах за месяц по кусочкам оставлю? — усмехнулся я. — Нет, спасибо. К тому же, мне машина для работы нужна. Чтобы и по грязи проехать, и груз какой перевезти. Не везде на велосипеде доберёшься.

Хан посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом.

— Ладно, обещаю над твоими «словами не мальчика, но мужа», подумать, — наконец сказал он. — А теперь прошу всех посетителей — на выход. Я намерен своего милого пёсика по прозвищу Цербер выгулять.

И судя по тону, которым это было сказано, оставаться здесь и проверять, насколько этот Цербер милый, не хотелось никому из нас.

Мастерская Хана осталась позади, как и его пессимистичные прогнозы.

Но мне почему-то запомнились не его слова и суровые взгляды, а дети, серьёзные и сдержанные, но в то же время такие живые и яркие.

Я трясся на трёхколесном мото-мутанте под управлением дяди Толи.

Допрос в опорнике, драка, знакомство с кикиморой Тамарой, суровый взгляд рыжего механика, его странные, не по-детски серьёзные сыновья — всё это были новые фрагменты мозаики, которые пока никак не хотели складываться в единую картину.

Я чувствовал себя водолазом, опустившимся на дно мутного озера. Я видел какие-то очертания, какие-то тени, но не мог понять, что это — затонувший корабль или просто скопление мусора?

— В сельмаг заскочим, — сказал я, перекрикивая рёв толиного двигателя. — Проставиться тебе должен за экскурсию и по-соседски. Нет возражений?

Он понимающе хмыкнул и, лихо заложив вираж, свернул к приземистому зданию с облупившейся вывеской «Продукты».

Сельмаг был машиной времени. Стоило переступить его порог, как ты оказывался где-то в середине девяностых. Пахло всем сразу: дешёвой карамелью, пылью, хозяйственным мылом, и копчёной рыбой. На полках соседствовали макароны в серых пачках, консервы с выцветшими этикетками, алюминиевые тазики, резиновые сапоги и единственная кукла с пустыми, вытаращенными глазами.

За прилавком сидела продавщица, необъятная, как дирижабль, и вязала, не поднимая глаз от спиц. Как и в первое моё посещение, я отметил некоторое сходство её образа с кинематографической мисс Марпл. Она была воплощением добродушия с нотками хитрецы, спокойствия и была не только человеком, но и частью этого интерьера, таким же вечным и неизменным экспонатом.

Дядя Толя сразу прилип к витрине с алкоголем. Его взгляд ласкал бутылки с водкой, как будто это были произведения искусства. Я же прошёл дальше. На самой верхней, самой пыльной полке стояло то, что мне надо. Бутылка кизлярского коньяка «Дагестан» двенадцатилетней выдержки. Судя по толщине слоя пыли, она стояла здесь с самого своего завоза, ожидая своего ценителя или полного дурака, готового переплатить за сомнительное удовольствие. Я был вторым, но с определённой целью.

— Вот этот коньяк, — сказал я, ткнув пальцем.

Продавщица с трудом оторвалась от вязания, с доброжелательным удивлением посмотрела на меня, на бутылку, снова на меня. Цена коньяка составляла 2 999 рублей и наверняка была безбожно завышена магазином-монополистом. Учитывая, что зарплату мне обещала баба Маша в районе тридцати тысяч, я мог бы себе позволить от такого коньяка только фотографию и то на Новый год. Во взгляде молчаливой мисс Марпл отчётливо читалось сомнение в моём психическом здоровье. Она принесла шаткую стремянку, с кряхтением взобралась на неё и сняла мой артефакт.

Кроме коньяка я взял две средние кисти, банку синей краски — ядовитого, пронзительного цвета, который будет смотреться на моём сером заборе, как павлин в курятнике. А потом мой взгляд упал на косы. Они стояли в углу, прислоненные к стене. Новые, с гладкими, отполированными ручками. Одна у меня в сарае уже была, старая, ржавая. Но старый инструмент несёт в себе старые истории, старую усталость. А я хотел начать что-то новое:

— Набор вискарных стаканов и две косы.

Похоже, я смог вывести работницу торговли из её флегматически-добродушного равновесия. Теперь продавщица смотрела на меня с откровенным опасливым недоверием. Городской чудак с дредами, покупающий самый дорогой коньяк и две косы. Наверное, в её голове уже рисовались страшные картины несчастного случая, к которому она сама продаёт комплектующие.

Дядя Толя, сглотнув слюну при виде коньяка в моих руках, молча погрузил покупки в люльку своего железного коня, и мы боевой колесницей, с косами по бокам, поехали к моему дому.

Дома я без лишних слов протянул ему одну из новых кос. Вторую взял себе и предложил:

— Давай-ка, дядя Толя, всё тут покосим. А то заросло, как в джунглях.

Он посмотрел на косу в своих руках с таким выражением, будто я вручил ему живую змею.

— Э, Вадик… ты чего? Я тебе в косари не нанимался. Я это… вообще ручной труд не очень. Не моё это. Я больше по умственной части. Подумать там, проанализировать…

Я молча показал на бутылку. Свет вечернего солнца блеснул на стекле, на портрете князя Багратиона, на тёмной, янтарной жидкости внутри.

Лицо дяди Толи преобразилось. Оно прошло все стадии — от изумления и недоверия до благоговения и щенячьего восторга. Морщины разгладились, глаза заблестели.

— Так… — выдохнул он. — Так что ж ты молчал, что тебе соседская помощь нужна? Дружеская, так сказать, поддержка! Конечно, всё покосим! Чего ж не покосить-то, по-соседски! Давай косу! Тут ещё, я смотрю, и забор у тебя… покрасить бы надо. Освежить.

Вдвоём работа пошла на удивление быстро. Я, со своей нечеловеческой силой и выносливостью, задавал темп. Дядя Толя, вдохновлённый грядущим вознаграждением, старался не отставать.

Вжик-вжик… вжик-вжик… Ритмичные взмахи кос, шелест падающей травы, запах свежескошенного бурьяна. Мы очищали землю, и в этом простом, древнем действии было что-то гипнотическое. Мы косили всё то, до чего я не смог дотянутся бороной, около забора перед домом, за домом, до самой кромки воды. Когда последняя травинка была срезана (а местами даже точнее сказать — срублены), мы сгребли всё в огромную, пахнущую летом кучу.

Потом пришла очередь забора. Я открыл банку с синей краской. Она была густой и яркой. Мы макали кисти и наносили эту синеву на старые, серые доски.

Вот тогда я сходил в дом, извлёк вискарные стаканы — в общем-то, не особенно подходящие под двенадцатилетний коньяк ёмкости. Однако лучше гранёных стаканов с символикой РЖД, имеющихся в хозяйстве покойного Степана, которое постепенно превращалось в моё хозяйство.

Два стакана я тщательно помыл и, выставив на пеньке, налил.

Аромат разлился по участку умопомрачительный, перебивающий даже запах краски. Плеснул дяде Толе щедрой порцией, себе символически, на донышко. Мы чокнулись. Он выпил несколько мелких глотков, зажмурился от удовольствия и выдохнул:

— Хорош, зараза! Первый раз в жизни такой пью. Дааа…. Дай-ка бутылку, я полюбуюсь.

После второй стопки он окончательно расслабился, стал счастливым и разговорчивым. Мой план по извлечению ключевой информации работал.

— Дядя Толя, — начал я, методично водя кистью по забору. Вообще красил в основном я, ему спасибо уже за то, что компанию мне составляет. — Вот ты тут всю жизнь живёшь. В Колдухине. Тут же, наверное, хорошо когда-то было? Всё работало, люди жили, женились, рожали, песни пели… С какого момента всё пошло… ну, ты понимаешь. Через задницу?

Он вздохнул, его взгляд затуманился:

— Эх, Вадимка… Когда… Да как у всех, в девяностые. Завод наш держался до последнего. А потом директор, Халтуров, будь он неладен, взял и кинул всех. Собрал все деньги, что были, и сбежал за границу. Народ без работы, без денег остался. Кто поумнее — сразу в город подался. Кто послабее — спиваться начал. Потом бандиты нагрянули на завод, последнее заводское имущество к рукам прибрали. Выгребли, что на заводе оставалось, вплоть до того, что на металл многое порезали. Мы, дураки, не понимали, что это — конец предприятию. Совхоз тоже развалился. Сады заросли, виноградники… Вот так всё и покатилось.

Он говорил стандартные, правильные вещи. Историю, которую здесь, наверное, рассказывали каждому приезжему. Историю, в которую они и сами верили. Но я чувствовал, что это — лишь верхний слой, официальная версия катастрофы.

— Нет, дядя Толя, — сказал я, наливая ему ещё. — Это всё понятно. Так по всей стране было. Но я про другое. Должно было случиться что-то… в самом начале. Что-то очень плохое. Какая-то первая трещина, от которой всё постепенно посыпалось. То, что касается не неопределённого «везде». И именно здесь, в Колдухине. «Девяностые» — это же абстракция. А у любой беды есть имя, фамилия и конкретный день в календаре.

Дядя Толя замолчал. Он взял стакан, но пить не стал. Просто смотрел на янтарную жидкость, на искажающийся в ней мир. Он думал. Коньяк не просто развязал ему язык, он разбудил в нём что-то давно уснувшее. Глубинные слои памяти. На что, собственно и был сделан расчёт.

— Знаешь, Вадимка… странный ты, — произнёс он наконец, не глядя на меня. — Вопросы ты задаёшь странные. И смотришь так, будто знаешь больше, чем я. Но коньяк у тебя, да… вкусный. Правду ты говоришь. Действительно вот прямо один в один, как ты описываешь, было.

Он поднял на меня свои выцветшие, немолодые, но мудрые глаза.

— Была одна беда, которая как первая пробоина в «Варяге». В самом начале. Но это давно было. Очень давно. Мы тогда все… молодыми были. Совсем другими. И деревня наша была другой. Живой.

Коньяк сделал своё дело. Дядя Толя, ещё полчаса назад бывший просто местным выпивохой, превращался в летописца. В его затуманенных глазах отражались не доски свежевыкрашенного забора, а призраки прошлого. Я слушал его, и даже забывал красить, а капли падали на покошенную траву.

— Мы были молодыми… — повторил он, словно пробуя слово на вкус. — Все были молодыми. Глупыми, счастливыми. Перестройка эта, гласность… Мы же не понимали, что это такое. Для нас это были просто слова из телевизора. А на деле… на деле это означало, что в клубе появился видик. Понимаешь? Ви-де-о-маг-ни-то-фон! Это было как чудо, как пришествие инопланетян. Мы ходили кино смотреть. Боевики, ужастики… «Робокопа», кажется. А может быть, «Зубастиков». Не помню уже точно. Да и не важно это. Важно было чувство. Что мир стал больше. Что он пришёл к нам, сюда, в нашу дыру.

— Клуб — это тот, что в центре поселка стоит, заколоченный? — уточнил я, чтобы направить его воспоминания в нужное русло.

Он отмахнулся, чуть взмахнув стаканом, однако не проронил ни капли драгоценной жидкости, потом в несколько долгих глотков её выпил.

— Нет, не тот. Ты не перебивай. Лучше налей. Тот потом закрылся. Я про другой ДК. Наш, заводской. Он прямо у проходной кирпичного стоял. Считай, два было ДК, в посёлке и при заводе. Короче, там свой был клуб, для рабочих, но туда все ходили. И кино смотрели, и на танцы бегали. Как завод встал, так и клуб тот сразу помер. А наш, поселковый, ещё какое-то время подёргался и тоже сдох. Так вот…

Он замолчал, проглотил очередную порцию коньяка и посмотрел куда-то сквозь меня, в прошлое.