Водяной

Глава 4. Подпись в бланке

Пока эти неопределённые мысли крутились в голове, я пошёл. Просто пошёл вперёд, по главной (судя по ширине) и, что приятно, асфальтированной улице.

Дыхание осени чувствовалось, но трава здесь росла буйная, высокая, по пояс. За низкими заборами виднелись палисадники, где догорали последние розы и гордо качали оранжевыми головами бархатцы. В таком буйстве сельской жизни, в этом зелёном океане, легко затеряться. Или, наоборот, стать особенно заметным. Тут уж как повезёт.

Но вот то, что посёлок переживал не лучшие времена, это факт. Часть домов были пусты, брошены, а их дворы заросли сорняком, плющом.

На бетонном фундаменте, оставшемся от сгоревшего или снесённого киоска, с еле различимой надписью «Жара» на боку, сидел мужичок. Потрёпанный, как старый учебник, в выцветшей майке-алкоголичке и трениках с вытянутыми коленями. Он лениво щёлкал семечки, но глаза у него были живые, проницательные и чуть насмешливые. Увидев меня, он прекратил свое занятие и махнул рукой:

— Эй, малой, сигареты не найдётся?

Его голос был хриплым, прокуренным. Я остановился:

— Не курю.

Он сплюнул шелуху себе под ноги и прищурился:

— А если найду?

Стандартное приветствие чужака в мире, где чужаков не любят. Проверка на вшивость. Можно было промолчать, можно было огрызнуться или сбежать. Я выбрал четвёртый вариант.

— Ну поищи, если здоровьем не обижен, — ответил я беззлобно, с лёгкой усмешкой. Надо сказать, что после некоторой проверки своего тела, вроде возможности отжаться сотню раз, я был вполне уверен в себе.

Мужичок оценил ответ. В глазах мелькнуло что-то вроде одобрения. Я ему не угрожал, но на агрессию ответил бы резко.

— Резкий, — констатировал он и снова закинул в рот щепотку семечек. — Куда идёшь, малой?

— Туда, а что? — я неопределённо махнул рукой вперёд, по ходу улицы.

Он хмыкнул:

— «Туда» — это понятие растяжимое. Там, куда ты идёшь, из приличных мест только почта да сельсовет. Семёныч вроде бы на охоте, ведь бахает с полей изредка… выходит, на почту, что ли?

Я на мгновение замешкался. Логично… Его логика была безупречна. Выходит так, что я направлялся на почту, хотя и не знал этого.

— Ну… Да, на почту, а что?

— Да что ты «чтокаешь» всё время? Чтокальщик! — он поморщился, будто от зубной боли. — Раз уж всё равно туда идёшь, сделай доброе дело. Отвези велосипед почтальонше, бабе Маше. Колесо ей вчера починил, а тащить самому лень.

Мужичок кивнул в сторону. У стены бывшего киоска стояла легенда советского велопрома, мечта любого мальчишки из семидесятых — велосипед «Урал». Зелёный, с высокой рамой, потёртым кожаным седлом и большой корзиной на руле. Велосипед был старым, но выглядел крепким и вполне «на ходу».

Звучало это несколько дико. Но в этом абсурде была своя, железная логика. Почему бы, внезапно и не помочь? М?

И я согласился. Сам не зная, почему. Может, потому что это было первое конкретное действие за весь день. А может, потому что дух воды ищет течение?

— Давай, — кивнул я.

Мужичок удовлетворённо хмыкнул, поднялся и подкатил ко мне велосипед.

— Кати себе прямо, никуда не сворачивай. Небось, почту ни с чем другим не спутаешь? Ты ж не с Ямайки нам прибыл? — он взглядом показал на мои дреды. — Всё, ехай. Скажешь, от Михалыча.

Я взялся за тёплые, резиновые ручки руля. Тяжёлый. Надёжный. Цепь чуть скрипнула, когда я качнул педаль.

— Я покатил. Хорошего дня, Михалыч, — сказал я.

— Давай-давай, чтокальщик, — отмахнулся он и снова уселся на свой бетонный трон.

И я заскрипел навстречу своей судьбе.

Я крутил педали, и старенький «Урал» послушно катил вперёд. Новое тело радовалось движению. Мышцы работали слаженно, лёгкие жадно глотали влажный, пахнущий прелой листвой и дымом из печных труб, воздух.

Приятное ощущение забытой свободы.

Вот только пейзаж свободой и процветанием не дышал. Поселок Колдухин. Даже название какое-то странное, словно придуманное не слишком трезвым председателем сельсовета. Деревня явно умирала. Не стремительно, не в агонии, а медленно, тихо и как-то по-будничному. Покосившиеся заборы, заколоченные окна, проржавевшие остовы «Москвичей» и «Жигулей» в заросших бурьяном дворах. Многие дома брошены, а те, которые были жилыми, смотрели на мир устало, облупившейся краской и подслеповатыми немытыми стеклами.

Несмотря на окружающую красоту (холмы, перелески, темнеющую полоску реки в низине), место производило гнетущее, депрессивное впечатление. Здесь будто остановилось время, присело на завалинку, закурило и решило дальше не идти.

Как и обещал тот мужичок, в дальнем конце прямой как струна улицы показалось приземистое кирпичное здание. Почта.

Пока я катил к почте, тишину разорвали два сухих, коротких выстрела. Где-то в стороне, не соседней улице или даже за полем. Я пожал плечами. Охотники, наверное. Или просто местный колорит. Может, у них так принято среди дня веселиться.

У обочины росла старая, раскидистая липа. Что-то заставило меня остановиться. Я соскочил с велосипеда, прислонил его к стволу и коснулся коры. И тут же отдёрнул руку, словно обжёгшись. Дерево стонало. Не вслух, конечно. Оно кричало от боли на том языке, который понимают только двоедушники, причём те, которые связаны с природой.

Его корни пили слегка отравленную, мёртвую воду и росли из земли, которая была больной и несчастной. Его соки были горькими от тоски. Болело дерево, болела земля под ним, болели люди, которые здесь жили.

Это место болело. А те, кто не хотел болеть — бежали. Я видел это по пустым глазницам окон, из которых давно утекла жизнь.

Я приподнял велосипед и покатил его к почте, до которой осталось недалеко.

На обитой жестью двери почты висел отпечатанный на принтере и вложенный в пожелтевший файл листок: «Требуется почтальон».

Рядом с почтой, почти вплотную, стояло большое, уродливое здание из серого кирпича с грязными, замутнёнными временем окнами. На нём висела выгоревшая до полной нечитаемости табличка, где угадывалось слово «Склад». Огромный амбарный замок на воротах проржавел настолько, что казался единым целым с петлями. Склад этот заперли, наверное, ещё при Ельцине и с тех пор не открывали.

Между Почтой и этим складом стоял, как памятник пыльному прошлому, УАЗ «буханка». Почтовая машина, когда-то синяя, но теперь серая от пыли и выцветшей краски, стояла на спущенных колесах и смотрела на мир выбитыми фарами.

Я прошёл мимо объявления, втолкнув велосипед в тесное помещение почты, пахнущее сургучом, дешёвыми газетами и мышами.

— Здравствуйте. А мне бы бабу Машу. Я ей велосипед привёз… привёл. Попросили меня.

За стойкой, заваленной квитанциями и журналами, сидела пенсионерка. Крепко сбитая, с химической завивкой, не скрывавшей седины, и ярким золотым зубом, сверкнувшим, когда она открыла рот. Она упёрла руки в бока и смерила меня тяжёлым, оценивающим взглядом.

— Какая я тебе баба Маша? — возмутилась она, и голос её прозвучал на удивление мощно. — Я Мария Антоновна, верховный почтальон поселка Колдухин! В меру упитанная и в самом расцвете сил! А ты, вообще, кто такой?

— А я Вадим. Работу ищу, — я решил не усложнять. — Не знаете, на ферме или в полях работа есть?

— Работа, Вадим, не волк, — она поучительно подняла палец, — И даже не ворк, потому как тут не Англия, а что? Правильно, работа — это произведение массы на расстояние. Фермы закрылись лет пять назад. Совхоз накрылся медным тазом все пятнадцать. Кирпичный завод — больше двадцати, ещё в девяностые. Остались только сады, но и они уже не особо цветут, — она вздохнула. — Прямо как я. Короче, Вадим, работа есть только в городе, откуда ты и так приехал, ну и ещё у меня. Могу предложить тебе лучшую вакансию в поселке Колдухин — почтальон. Зарплата маленькая, работа тяжёлая, неблагодарная. Могут наорать, собаки кусают иногда. Зато свежий воздух, общение с народом и красоты природы. Пик колдухинской карьеры.

Я улыбнулся. Кажется, судьба вела меня и довела почти до нужной точки. Почтальон? Водяной, работающий на почте?

Однако я не спешил соглашаться. Даже если меня привела сюда по тонкой тропке судьба, это ещё не значит, что я поступлю так, как она хочет.

— Знаете, баба Ма… То есть, Мария Антоновна. Зарплата у почтальонов больно скромная. А у меня жилья нет. Не потяну аренду, не сведу дебет с кредитом.

— Нет жилья, нет работы, сам из большого города… — она прищурилась, изучая меня. — Сбежал оттуда?

— Нет, почему сразу сбежал?

— А на кой припёрся в наши пенаты? — прищурилась бабка.

— Потому что я сторонник рурализации.

Её брови поползли на лоб:

— Это как? Наркоман, что ли? Или содомит, прости Господи?!

— Почему сразу наркоман?! — искренне удивился я.

— Из-за волос, конечно, — она кивнула на мои дреды, словно это был самый очевидный в мире факт. — Ты не дрейфь, Вадим, я не осуждаю. Бросил, хотя бы?

— Рурализация, — терпеливо пояснил я, — это модное течение среди молодежи. Переселяться в село и жить на природе, вдали от городского шума. Слышать пение птиц!

— Тунеядство, что ли? — безжалостно уточнила она. — Короче, Склифосовский. Тебе работа нужна или ты мне тут свои бредни рассказывать пришёл? У нас в Колдухине только два варианта карьерного роста — бюджетники и алкаши. Третьего не дано.

— Мне с зарплатой почтальона на жильё не хватит, — повторил я свою главную мысль.

— А это я как-то решу с председателем, если ты согласишься, — отмахнулась она.

— Так я не умею быть почтальоном.

— Так я всему научу, — она явно теряла терпение. — Согласен?

— Ну… Если у меня будет служебное жильё, и если Вы научите… У Вас под началом работать?

— Это ты терминологией Екатерины Второй загнул. Тут ты будешь просто работать. Я пенсионер давно, не смотри, что молодо выгляжу. Уйти не могу, потому что смены нет. Другого работника, то есть. Вернее, был один, да утопился, — буднично добавила она. Я невольно напрягся. Для водяного такие новости всегда звучат… иронично. — Не было смены, то есть. А тут тебя судьба послала.

— Да, судьба… — пробормотал я. — Но пока с жильём неопределённость, согласиться не могу.

Мария Антоновна хмыкнула. В её глазах блеснул озорной боевой огонёк. Она решительно обошла стойку и направилась к выходу.

— Щас будет тебе определённость, — заявила она, схватившись за ручку двери. — В обе руки, настолько большая. Пошли, Крошка Ру.

Мария Антоновна обладала хваткой, достойной кузнечных клещей. Её сухая, сильная ладонь вцепилась в моё запястье, и я, не сопротивляясь, позволил увлечь себя из душного мира почтовых отправлений обратно на колдухинскую улицу. Она на ходу провернула в замке огромный ключ, звякнула засовом и, увидев ковыляющую к почтовому крыльцу согбенную старушку, крикнула ей через плечо:

— Я на обходе, перерыв полчаса!

Старушка понимающе кивнула и замерла, прищурилась как снайпер, но ничего не сказала. Вместо этого поковыляла к лавке около почты, чтобы присесть в ожидательной позе.

Администрация, к счастью, оказалась буквально через дорогу. Серое двухэтажное здание, ровесник застоя, с облупившейся штукатуркой.

Внутри пахло хозяйственным мылом и пирожками. В холле ни души, только уборщица с медитативным выражением лица возила по линолеуму потрёпанной тряпкой, наводя чистоту на уже чистый, хотя и вытертый до дыр пол.

Мария Антоновна, махнув ей рукой, с уверенностью кавалерии Будённого прогарцевала каблуками к двери с табличкой «Глава сельской администрации» и без стука распахнула её:

— Ну, здравствуй, Пал Семёныч!

Картина, открывшаяся нам, была почти пасторальной в своей бытовой нелепости. Павел Семёнович, глава и, вероятно, недремлющее око администрации, стоял у окна, высоко запрокинув голову, и старательно целился пипеткой в собственную ноздрю, удерживая баланс на кончиках пяток.

Наше внезапное появление нарушило хрупкое равновесие. Его рука дрогнула, капля едкого лекарства пошла не в то горло. Глава закашлялся, затряс головой, а его лицо приобрело оттенок спелого баклажана. Титаническими усилиями он не упал, но разгневанно всхрапнул, как оскорблённый молодой конь, развернувшись всем корпусом.

— Мария Антоновна! — просипел он, отчаянно хватая ртом воздух. — Ну Вы смерти моей хотите?!

— Ой, Павлуша, тебя как песню, не задушишь, не убьёшь, — без тени сочувствия отрезала она. — Я тут себе помощника присмотрела.

Пал Семёныч, наконец отдышавшись, вытер слезящиеся глаза и перевёл взгляд на меня. Его глаза, круглые и любопытные, как у хорька, внимательно меня ощупали с головы до ног, задержавшись на дредах.

— Тоже алкаш, как Стёпка? — без обиняков спросил он.

— Окстись, Пал Семёныч, так про Стёпку говорить! — Мария Антоновна укоризненно покачала головой.

Оба (и глава, и почтальонша) синхронно и истово перекрестились. Этот жест, исполненный с такой будничной серьёзностью, выглядел в казённом кабинете донельзя сюрреалистично.

— О мёртвых либо хорошо, либо ничего, — наставительно произнесла Мария Антоновна и тут же, повернувшись ко мне, добавила: — А этот… Кто ж его знает? Он этот… Рурист. Короче, наверное, наркоман.

— Я не наркоман, — не выдержал я.

Лёгкое возмущение всколыхнуло мое вековое спокойствие. Сколько титулов и имен у меня было за тысячи лет, но в этом меня ещё не обвиняли.

— Да нам пофигу, главное, что не сектант, — махнул рукой Павел Семёнович, окончательно придя в себя. — Ты же не сектант? Скажи честно дяде Паше, глядя в мои глаза.

Я встретился с его цепким, изучающим взглядом.

— Нет, Павел Семёнович, не сектант.

— Это хорошо, — с облегчением выдохнул он. — А то есть у нас одни такие по соседству. Жизни от них нет. А с наркотиками завязывай, грех это. Гм. Так что, Мария Антоновна, я Вас поздравляю с пополнением? Откуда откопали такого красавца? Небось, из города прислали? По федеральной программе?

— Ага, щас! Прислали, потом догнали и ещё раз прислали, — фыркнула моя нанимательница. — Скорее уж наоборот, изгнали. Он же этот… реруралист.

— Чего? — не понял глава. — Извращенец, что ли?

— Нет, — терпеливо пояснила Мария Антоновна. — Типа тот, кто бежит обратно в село. Слово такое, специально обученное.

— А-а-а… Типа, зов крови, — понимающе кивнул Павел Семёнович. — Короче, похрену, как ты его заарканила. Главное, он сам-то согласен?

— Погоди. Не совсем согласен, колеблется он, как электорат в девяностые, — тут же взяла быка за рога почтальонша. — Ему жить негде. Дай ему хату, он и останется в посёлке. Там, глядишь, бабу какую найдёт, а там, может, и будет кому через некоторое время в нашу школу пойти в первый класс.

Аргумент, судя по всему, был железный. Лицо Павла Семёновича стало серьёзным. Он побарабанил пальцами по подоконнику, глядя куда-то вдаль, словно видел там демографическую яму, готовую поглотить его посёлок.

— Дом? А чего тут думать. Пущай забирает Стёпкин дом.

Он резко повернулся ко мне. Взгляд его снова зацепился за мои волосы:

— Только ты это… Боб Марли… ты того… Не склонен топиться? А то Стёпка, предшественник твой, по пьяному делу утопился. Аккурат возле дома, купаться полез. Дом-то по улице Озёрная.

Он сказал это, как нечто само собой разумеющееся, а я молчал, но не от удивления. Наоборот, я ощущал, как последние кусочки мозаики встают на свои места. Судьба — это не слепая стихия. Это тонкая, продуманная паутина, и я двигался, следуя её указаниям. Работа почтальона, утонувший предшественник, дом на улице Озёрной. Всё вело меня к воде, к моей стихии.

— Нет, я хорошо плаваю и не склонен к пьянству.

— Ладно заливать-то, — хмыкнул глава, но беззлобно. — Просто обещай дяде Паше, что не пойдёшь плавать в пьяном виде. А то мы обратно с тобой Марию Антоновну расстроим.

— Обещаю.

— Вот и ладненько, — он хлопнул в ладоши. — Посидите тут.

Глава администрации скрылся за дверью, ведущей, видимо, в архив или подсобку. Вернулся он через пару минут, звякая связкой ключей в одной руке и держа в другой несколько пожелтевших бланков.

— Расписывайся в бланках…. Антонина, — он кивнул в сторону двери, где был коридор и другие кабинеты, — их завтра заполнит и отдаст тебе, занесёт на почту. Вот тебе ключ. Дом тебе баба Ма… то есть, Мария Антоновна покажет, она тут всё и всех знает. Да ты и сам, если не утопишься, скоро будешь всех знать. Работа у Вас, у Печкиных, такая…

Он отксерил мои документы у гудящего старенького копира размером со здоровенную тумбу, после чего положил передо мной на стол пустой бланк. Настоящий артефакт из другой эпохи. Бумага была плотной, желтоватой, шершавой на ощупь. В нижнем углу виднелась типографская отметка, отпечатанная выцветшими чернилами: «Краснодарская краевая типография. 1992». Этот бланк был старше моего нового тела. Я взял шариковую ручку. Молодые, сильные пальцы легко и уверенно сжали пластиковый корпус. Я поставил свою новую подпись, наклонное — «Купалов В.И.». Росчерк получился уверенным и размашистым. Это была подпись под контрактом не с сельской администрацией. Это была подпись под новой главой моей судьбы.