Водяной

Глава 14. Сарказм как форма религии

Она держала в руках кружку, но в кружке был не только кофе, там была суровая полицейская доля, крепость чёрного растворимого кофе, там был (весьма возможно) виски «Манчестер», который изготавливали не в Англии, а внезапно, в городе Дмитров в Мособласти, там был сахар марки «Чайкофский», там таилось молчание, мудрость и колдухинская водопроводная вода с привкусом китайского пластика от дешёвого чайника.

Её лицо ничего не выражало, а это значило гораздо больше, чем любая мимика. Могло показаться, что Светлана Изольдовна могла читать мысли не хуже, а даже много лучше, чем читают протоколы и рапорта. И потому, предоставленная сама себе, она была молчаливой, как буддистский монах.

Я бросил короткий взгляд на второй стол, который как запасной полк князя Юрия Долгорукого притаился в засаде. Там, как и в прошлый раз, сидела юная и чего уж греха таить, безумно красивая помощница участковой с модным сейчас именем Василиса и опять что-то заполняла.

Не надо было быть гением, чтобы понимать, Светлана запрягла девушку-стажёра разгребать бумажные завалы, коими полицейская работа полна, как улочки Нью-Йорка наркоманами.

— Светлана Изольдовна, — поздоровался я для начала. Мелкие формальные вещи (руль, звонок, рукопожатия) и всё это служило только для того, чтобы потом перейти к делу.

Она развернулась ко мне всем корпусом, как линкор, готовый если не дать бой, то просто как следует чихнуть из парочки боковых орудий и прогнать назойливого нарушителя морского спокойствия.

— А что это мы сюда пришли, а, Вадичек? — спросила она. В её голосе была хорошая порция искренней симпатии, убойная доза сарказма, а под слоем этого имелось и официально-законное равнодушие.

— Эээээ…. Докладываю голосом. Я был на территории кирпичного завода и там подвергся нападению со стороны граждан сектантов.

— Стоп! — прервала меня она, подняв вверх палец. — А что это мы делали на Кирпичном заводе, а, Вадичек? Наркотики искали, где приобрести?

— Нет! Я не наркоман. Я же почтальон, по служебной надобности проезжал.

— А кому это ты там доставлял почту? Или я что-то пропустила и завод после двадцатилетнего простоя начал свою работу?

— Мне нужно было на Пескосклад отвезти бандероль, можно сказать, что территорию я посетил «транзитом». Ну, вернее не посетил, а пытался посетить.

— Кирпичный завод — это тебе не Диснейленд, — вздохнула Светлана. — Так, попёрся ты на закрытую территорию и что случилось?

— Она не закрытая. Я же говорю, на меня напали сектанты.

— Ой! Прям напали? Покажи тёте Свете, за какие места они тебя трогали?

— Светлана Изольдовна!

— А что? Напали? Прямо-таки били? Снял побои, есть справка от эскулапов?

— Нет, — потупился я. — Не били, а только угрожали.

— Не били, угрожали… Знаешь, что-то вроде жизненного опыта, — вздохнула Светлана, — мне подсказывает, что если их спросить, то они скажут, что это ты им там угрожал. Припёрся, хотел стащить ихние рейтузы или там, главного космического идола раскрасить фломастером. Было такое?

— Нет, не было, ничего не трогал, просто ехал на служебном велосипеде. Светлана Изольдовна, ну Вы же представитель власти! Я хочу заявление написать.

— А я что, тебе мешаю продемонстрировать глубину знания русского языка, освоенного в орехово-зуевской максимально средней школе? Я прям тебе писать не даю? Пиши, конечно… Достоевский… если делать нехрена… Но только если ты не видишь в глубине моих истосковавшихся девичьих глаз огня при упоминании этого заявления, так это потому, что его там и нет. Намёк мой понятен, Вадимка?

— Пока не очень, — честно признался я.

— Ну как, ты мне пришёл пожаловаться, как учительнице? Поругайте их, они плохие? Нет, ты пойми, я тебя хвалю, что ты идёшь на контакт с властью и в целом твоё уважение к закону меня очень радует, но…

Вместо продолжения она вспомнила про свой кофе и сделала несколько настолько жадных и в то же время неторопливых глотков, что мне тоже невольно захотелось кофе. Вот прям такого же, с привкусом пластика и виски из Дмитрова.

— Ты, наверное, — она наконец, оторвалась от дегустации кофе, — хочешь сказать, Светлана Изольдовна, какого рожна там окопались сектанты, как клопы в ковре? Топните ножкой, чтобы они оттуда как голуби — ррраз и улетели, так?

— Ну, не прямо слово в словно, но и правда… Я же вроде бы тоже хоть и краешком, но винтик муниципальных органов и меня, государственного работника и даже капельку представителя власти, пусть и почтовой, обижают какие-то шизики, повёрнутые на космоделических бреднях.

— Насчет бредней это тебе виднее, но… Вопрос о том, что они там делают, это важный вопрос, ключевой. На каком основании, так сказать… И если задать его, то это окажется самым корнем проблемы. Ты тут недавно, Вадим, а уже через день в проблемы влипаешь. То бизнесменов и кандидатов в депутаты краевого законодательного собрания постреляешь, то с сектантами подерёшься… Что ты завтра учудишь?

— УАЗик почтовый покупаю, — дал ей пищу для размышления я.

— Во-во, опять во что-то вступишь неприятно пахнущее. Короче, если ты думаешь, что нам с Павлом Семёновичем нравятся те сектанты, то ты здорово ошибаешься. Признайся, думал так?

— Не успел я подумать. Был занят тем, что от религиозных фанатиков удирал на велике.

— Убежал? Целый? Мы тебя в сборную района по велоспорту определим за твои выдающиеся навыки. Так вот, нам тут вовсе сектанты не нравятся, но ты пришёл не на начало драки. Я их уже пыталась оттуда сковырнуть, и моя борьба увенчалась полным неуспехом. А всё почему?

— Некомпетентность и водная преграда?

— Чего-о-о? Я тебя сейчас очень больно ударю. Всё потому, что документы у них есть. Сектанты там легально, — произнесла она так, как если бы говорила окончательную приговор Верховного суда. — У них договор аренды с Котляровым. Причём он даже зарегистрирован, я проверяла в Росреестре. Подписан якобы, когда ещё не исчез. Значит, формально они имеют полное право там находиться и, пока не начали там человеческие жертвоприношения совершать, то ни в чём не виноваты. Живут законно, даже как-то пробили переоборудование корпуса АБК под жилой дом. Документы на рассмотрении, но нарушений нет. Территорию они объявили закрытой, частной. Я, как участковая, ничего сделать не могу.

Слова упали тяжело.

Я сразу почувствовал, как неосознанно раскачиваюсь из стороны в сторону. Не из-за несправедливости, нет, к этому я привык, а из-за бюрократии. Есть вещи, которые можно решить силой непосредственной: выбить двери, набить морду, устроить разборки против опасных типов.

Но есть вещи, которые доминируют своим официальным спокойствием: печать, подпись, договор, запрет, арест на счёте, постановление об обыске, лишение прав. Они умеют прятаться в бумаге, как рыбы в болоте, и ты уже не знаешь, что важнее, правда или подпись.

И потому власть Берендея в последние десятилетия стала настолько ценной и важной, что он может задирать за это любую цену и мы, его клиенты, её заплатим.

— Якобы, — повторил я, — Котляров подписал? А его можно найти? Он жив?

Светлана сделала вид, что смотрит в потолок, будто там значилось что-то, что нельзя было сказать людям.

— Я не знаю. Ты про сектантов мне рассказываешь или про Котлярова? Он тебе кто, потерянный отец, как в индийском фильме? Ты сейчас разыграешь карту, что ты детдомовец и ищешь отца?

— Нет, я не утверждаю, что он мне родственник, просто человек пропал и…

— Ты же не хочешь намекнуть, что полиция бездействует? — хищно раздула ноздри Светлана Изольдовна.

— Не намекаю, — не стал ввязываться в ненужный конфликт я.

— Вот и не намекай. По Котлярову нет заявления о пропаже человека. Мало ли, куда он делся? Подписал контракт с сектантами, а сам укатил в дауншифтеры на Тайланд. Могло такое быть?

— Не знаю.

— В общем, это всё не особенно важно, Вадим. Когда он был — это формулировка. Значит, подпись есть, хотя его самого ты не спросишь. Договор на десять лет. Котляров его может расторгнуть в силу закона, но где он, мы с тобой не знаем. Бабки болтают, что уехал, кто-то говорит, что умер, или постриг принял в монахи, кто-то, что его не видели уже сто лет. Это не столь важно. Формально договор есть. Формально всё чисто. Выгнать я их оттуда не могу. И пока они тебя не побили, а ещё лучше, чтобы убили, ты с этими претензиями не приходи, мне неприятно слышать про тех, о кого моя казачья сабелька обломилась, понятно?

Она выдержала длинную паузу, давая мне возможность что-то сказать. Однако, получив такие мощные аргументы, я не спешил ни с выводами, ни с продолжением спора самого по себе. Смысл мне спорить, если мне нужно было не поговорить (хотя психолог бы из неё бы вышел весьма эффективный, пусть и довольно-таки специфический), а проявление властных полномочий.

И она ясно дала понять, что не станет бросаться в бой из-за моих обвинений, так что даже писать заявление действительно не было смысла.

— Что Вы собираетесь делать, Вадим Иванович? — спросила она, мягко, по-дружески, со своей белозубой улыбкой.

Я мог бы сказать, что пойду и всё решу сам. Мог бы сказать, что пойду жаловаться выше, подам заявление в генпрокуратуру.

Но я — водяной. Мой арсенал намного слабее приспособлен к человеческим конфликтам, чем мне бы хотелось. Я могу утопить человека, хотя это и не мой стиль, но не могу поменять его мышление.

Я вздохнул. Не в моей привычке устраивать публичные сцены, я скорее хочу аккуратно раскладывать камешки в путях-дорожках людей, чтобы они ходили так, как хочется мне.

Порой это получается, порой нет.

— Пока ничего, — сказал я наконец.

— А я могу рассчитывать, что ты не станешь лезть к ним?

— Не можете, Светлана Изольдовна, не можете, — честно признался я.

Она улыбнулась — это была та же улыбка, но теперь в ней была какая-то потаённая грусть. В её улыбке было понимание моих чувств, но также и сожаление от того, что она не может мне помочь.

Я вышел из опорного пункта, как из душной, тесной коробки. Внутри меня всё клокотало. Злость, бессилие и какая-то древняя, забытая обида. Я — дух, я — стихия, я — тот, кто старше этих гор и этого леса. А меня, как нашкодившего мальчишку, отчитывает какая-то смертная в погонах, прикрываясь бумажками, которые через сто лет превратятся в пыль. Договор аренды! С человеком, который «пропал». В этом прогнившем королевстве кривых зеркал бумажка с подписью мертвеца оказывалась сильнее живой воли.

Я остановился на крыльце, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладони. Нужно было выдохнуть. Успокоиться. Вспомнить, кто я. Я — вода. Я — терпение. Я могу ждать. Я могу точить камень веками.

И в этот момент мир дрогнул, сломался.

Выйдя из опорного пункта, я перешагнул порог закрытой и заблокированной в таком состоянии половинкой кирпича двери и вдруг почувствовал нечто, никак не связанное с властью, законностью, работой органов и договорами аренды.

Ткань реальности вела себя странно, мир покрылся кругами, как пруд, в который с размаху бросили камень размером с КАМАЗ. Мир вокруг дрожал, он становился меньше и больше одновременно.

Мои магические двоедушные чувства напряглись.

Дядя Толя всё так же сидел на колесе и с сомнением смотрел на докуренную сигарету. Я сквозь закрытые двери почувствовал, что в микроавтобусе сидит и смотрит в одну точку молодой следователь, будто в ней сокрыты тайны мира.

Я схватился за дверь, чтобы не упасть, отчего оттолкнул кирпич и дал двери закрыться. Лишившись опоры, я сделал несколько шагов вниз по ступенькам.

Это не было похоже на взрыв или землетрясение. Это было тоньше. Тише. И оттого страшнее. Словно кто-то повернул ручку настройки реальности, и на несколько секунд мир соскользнул с правильной частоты. Цвета поблёкли, стали серыми и выгоревшими, как на старой фотографии. Воздух похолодел, пробрал до костей ледяной, могильной жутью. На душе стало невыносимо тоскливо, будто на меня разом навалилась вся скорбь этого мира.

И тут же, вразнобой, по всему посёлку залаяли и завыли собаки. Не просто залаяли, а заголосили, застонали. Отчаянно, протяжно, с первобытным ужасом, с каким воют на луну или на приближающуюся смерть.

Дверь опорника за моей спиной снова широко распахнулась. На крыльцо выскочила Светлана, а за ней — её помощница, Василиса. Лицо у участковой было встревоженным:

— Что за чертовщина? Собаки, как с ума посходили…

Но я уже не слушал её. Я смотрел туда, откуда пришла эта волна холода и тоски. В направлении озера или реки Малая Атаманка.

Оттуда, из-за каких-то кустов, показалось нечто.

На первый, человеческий взгляд, это была просто свора бродячих собак. Десятка полтора крупных, грязных, поджарых псов. Они двигались неровной, рыскающей стаей, и их целью был не я и не опорный пункт. Их целью был старое тракторное колесо, на котором, ничего не подозревая, сидел дядя Толя.

Но я видел не собак.

Моё нечеловеческое зрение срывало с них привычную личину. Я видел их настоящую суть. Мелкие, ростом с крупного дога, потусторонние бесы. Их шерсть была свалявшейся, грязной, но под ней угадывалась чешуйчатая, серая кожа. Они бежали на четырёх лапах, но движения их были ломаными, неестественными, как у скверно сделанной марионетки. Головы были собачьими, но пасти, когда они скалились, были полны не обычных собачьих клыков, а мелких, в несколько рядов, острых как иглы, зубов. А глаза… глаза светили тусклым, багровым огнём. Огнём чистой, беспримесной злобы. Это были падальщики мира мёртвых и я бы соврал, что сталкивался с ними раньше.

Да, в годы Войны немцы чего только не поднимали на свою сторону, а двоедушники, которых полегло очень много, с ними боролись и убивали. В том числе и бесов. Я о таком слышал и склонен верить.

Ирония, бесы походили на псов. А боролись с ними оборотни, в том числе волколаки, то есть волки-оборотни.

Когда началась Война, кланы разделились. Одни увидели в этой Войне возможность избавиться от надоевшей им власти людей. И факт предательства их волновал слабо. Другие превыше отношения людей и не-людей поставили защиту Родины.

У водяных нет кланов. Это оборотни раскололись и стали воевать друг с другом. Кто-то стал немецким диверсантом, а кто-то и советским военспецом.

Водяные в массе своей остались в стороне. Третий и весьма малодушный, на мой взгляд, выбор. Я тогда был молодым, жил в Тайшетском районе и просто пришёл в РВК. Так и попал под Москву. Так, после войны и остался её восстанавливать, а потом и жить. С тех пор про бесов я не слышал, иначе как в детских сказках или фильмах вроде «Константина». До сих пор не понимаю, зачем они его имя превратили в фамилию.

А может они и были, просто я не сталкивался…

Бесы тупые, почти что не разумные, но злобные и смертельно опасные твари, которые обычно не могут попасть в мир людей и уж точно не станут выходить в мир людей средь бела дня. Но сегодня что-то случилось. Твари были голодны и сейчас выбрали себе блюдо по вкусу.

В этот момент я повернул голову и посмотрел на крыльцо. Мой взгляд встретился со взглядом помощницы участковой Василисы. И по её выражению лица я всё понял.

Она тоже их видела, в отличие от участковой, которая хлопала себя по бокам в поисках табельного пистолета.

Василиса не была шокирована. В её глазах не было ни удивления, ни страха, а лишь холодная, сосредоточенная ярость. Она видела не собак. Она тоже видела тех же монстров, что и я. А это могло значить только одно, что неприметная, сидящая в углу за кипой бумаг девушка-стажёр была не человеком, а двоедушником

Мои мысли нарушил громкий хлопок. Дверь чёрного микроавтобуса распахнулась. Из неё выскочил тот самый «молодой следователь». Но сейчас его лицо не было ни смурным, ни усталым. Оно было перекошено от ярости и отвращения. В руке он сжимал пистолет, не табельный ПМ, а, внезапно — массивный Стечкин.

А это значит, что он намеревался дать бой, причём не псам, а бесам. И я увидел по его глазам, по тому, как он целился не в общую массу, а в конкретную тварь, он тоже видит.

Выходит, сердитый как ёж следователь тоже не так прост, как казалось.

Василиса проследила мой взгляд, её губы сжались в узкую полоску, и она кивнула, ни на кого не смотря.