Водяной

Глава 2. Я родился

Воздух в этом коридоре можно было резать ножом, как застывший студень. Резать, сворачивать в тугие рулоны и складывать на полки, где они тут же покрылись бы вековой пылью, неотличимой от тысяч таких же свитков.

Я шёл, и каждый шаг отдавался глухим, вязким шлепком, словно я брёл по дну затянутого тиной пруда. Только здесь вместо ила была пыль, вместо воды — спёртый, тяжёлый запах старой бумаги, табачного дыма и застывшего времени.

Офис, или как там именовали эту кишку, был длинный, как чулок старой ведьмы. Вдоль стен до самого потолка, теряющегося во мраке, громоздились шкафы. Неровные, рассохшиеся, с облупившимся лаком, они были набиты папками, скоросшивателями, фолиантами в потрескавшейся коже и просто перевязанными бечёвкой стопками пожелтевших листов. Архивы. Склеп для отживших своё историй, судеб и документов. Бюрократия — это мир, который обычные люди предпочитали не замечать, списывая его проявления на то, что раздражает, мешает и усложняет незамутнённый бег жизни.

Я шёл в дальний конец, где сквозь табачную дымку мерцал единственный источник света — настольная зелёная лампа времён Сталина. Тот, у кого сохранилось острое зрение, мог бы даже увидеть у основания лампы инвентарный номер, так что предположение о возрасте лампы было правдивым.

Каждый вдох, густо пропахший пылью и тлеющим табаком, был как попытка проглотить кусок наждачной бумаги.

Там, за столом, заваленным разнообразными документами так, что виднелся лишь крохотный пятачок вокруг лампы, восседала причина табачного удушья. Фигура, сама по себе казавшаяся горой, частью этого древнего ландшафта. Массивный, высокий, даже в сгорбленном положении за столом, он казался истинным гигантом. Если бы он выпрямился, то, наверно, подпёр бы головой потолок. Широченные плечи, грузное тело, руки, больше похожие на корневища старого дуба. Но при всем этом первобытном могуществе — ультрамодная причёска. Виски аккуратно выбриты, а густые, наполовину седые волосы собраны в тугой пучок на затылке. Диссонанс, бьющий по глазам.

Это был Берендей и он самозабвенно курил. В углу массивного рта тлела сигарета. «Lucky Strike». Несмотря на солидный возраст моего тела и слабое освещение, можно было разглядеть зелёную надпись на белом фильтре. Дым он выдыхал медленно, со вкусом, и тот сплетался в причудливые узоры в луче лампы, прежде чем раствориться в общем мареве.

— Здрав будь, Асень Греднёвич, достойный внук матушки-земли, — проскрипел я, останавливаясь в паре шагов от стола. Мой голос, обычно спокойный и твёрдый, звучал сухо и неуверенно.

Он медленно наклонил ко мне свою огромную голову. Глаза у него были большие, глубоко посаженные, почти чёрные. В них плясали ленивые искорки — то ли отражение лампы, то ли отблеск его собственной внутренней силы. Олицетворение природы, запертое в четырёх стенах. Царь Берендей в должности архивариуса. Ирония судьбы, которую мог оценить только тот, кто прожил достаточно долго, чтобы видеть, как леса превращаются в парки, а реки загоняют в трубы.

— И тебе не хворать, водяник, — прогудел он в ответ, и от его баса задрожала стопка бумаг на краю стола. — Чего пришёл?

— Так я же звонил. Документы мне нужны новые. Срок вышел у старых. Вместе с жизнью.

Он нахмурился, и его густые брови сошлись на переносице, образовав глубокую складку.

Берендей это не тот, кого можно поругать за забывчивость. Никогда не знаешь, забыл он о тебе, пока ты брёл по коридору или юмор у него такой, специфический.

— Ах да, точно. Звонил… — он потёр лоб своей лапищей. — Ты прости, тут оборотни заходили, разозлили, отвлекли, проклятые блохастые твари.

Я приподнял бровь. У оборотней перерождение и новая жизнь — это редкость, в основном, потому что умирают они насильственной смертью и окончательно. В любом случае комментировать его слова я не стал. Я жил очень и очень давно, в том числе потому, что умел не задавать лишние вопросы и не лезть в дела звериных кланов.

— Дым этот ещё, бардак, документов гора. Куда бы их всех спихнуть?

— Не станешь ты от них избавляться, Берендей, — негромко возразил я. — Ни от сигарет, ни от документов своих.

— Ну да, привычка- вторая натура, Аристотель, всё такое. Ты это… прости, что я курю, старым твоим лёгким вреден табак, но я закон не нарушаю, ты не думай, у меня просто весь кабинет получил статус «курилка», можно курить и я курю… Ну ничего, скоро задышишь…

Берендей не договорил, извлёк из-под какой-то пухлой папки здоровенную запечатанный конверт из плотной жёлтой бумаги и вручил мне через стол.

— Ты садись, то есть, присаживайся, старичок, открывай, посмотрим, что там за документы.

Я присел за стол, сдвинув в сторону стопку пожелтевших планов эвакуации какого-то давно канувшего в реку Лету — НИИ. Старческие руки дрожали, не столько от волнения, сколько от векового износа.

Пальцы с трудом нащупали шнур-склейку на толстом картоне. И потянул.

Шнур не поддавался. Папка внезапно потяжелела и упиралась, словно примагниченная к столу. Берендей смотрел на меня с прищуром. Может от дыма, а может ирония у него такая.

Я сжал пожелтевшие от времени зубы и дёрнул сильнее. Из глубин картона донёсся едва слышный скрип, похожий на недовольное матерное бормотание. Я усмехнулся про себя, Берендей всегда любил такие спецэффекты. Наконец, с сухим треском, шнур пошёл, разрывая склейку и папка открылась.

По кабинету прошла едва заметная волна, будто от падения камня в воду. В воздухе коротко и тонко звякнуло, словно лопнула невидимая струна. Мы с Берендеем даже не повернули головы. Обычное дело. Каждая новая судьба, вступая в силу, немного сотрясает реальность.

Архивариус, однако, не выдержал и чуть приподнялся на своём стуле-троне, заглядывая через горы бумаг. Ему, творцу, всегда было любопытно посмотреть на своё творение. Возможно, он даже не знал, что там. Кто там знает, как Берендей творит свою магию.

Я засунул руку в папку и извлёк оттуда паспорт. Новенький, с хрустящей ламинированной обложкой и ещё пахнущий типографской краской. Бумага приятно поскрипывала, когда я открыл первую страницу.

Когда я открыл его, то невольно издал сдавленный стон. Тело пробила крупная дробящая волна, дрожь, словно по нервам пустили электрический ток.

Берендей с пониманием хмыкнул. Его лицо, обычно непроницаемое, как кора старого дуба, изобразило нечто похожее на сочувствие. Он крякнул, отвернулся и своей лапищей отворил дверцу старого дубового шкафа. Оттуда на свет явилась пузатая бутылка коньяка «Сараджев» с цифрой «35» на этикетке. Следом извлеклись два тяжёлых гранёных стакана для виски. Берендей плеснул в них коньяк. Движение было небрежным, он даже не смотрел на стаканы, но янтарная жидкость замерла на идеально ровном, одинаковом уровне в обоих.

Он протянул один стакан мне. Не дожидаясь ответа, легонько стукнул своим стаканом о мой и одним глотком осушил его.

Я помедлил секунду, глядя на своё отражение в тёмной жидкости. А затем залпом выпил. Огонь обжёг горло и хлынул в желудок. С грохотом поставив стакан на стол, я посмотрел на свои руки.

Руки, которые держали стакан, были не мои. Вернее, мои, но другие, новые. Вместо сухой, морщинистой кожи с пигментными пятнами и узловатыми венами, я видел сильную, гладкую ладонь с крепкими, длинными пальцами. Сто лет у меня не было таких рук. Ну, может, не сто. Лет шестьдесят, или около того. Я тяжело задышал, стирая со лба внезапно выступившую испарину.

— Душно у тебя, Берендейчик.

Я пережил перерождение. Вот в чём магия Берендея, он перекраивает саму реальность на самом глубинном уровне.

— Да оно не от духоты, — прогудел он. — Изменения, знаешь ли… Ну, с новой молодостью тебя. Показывай, как тебя зовут. Каждый раз это немного лотерея, мне самому интересно.

Я снова взял паспорт в помолодевшие руки.

— Гм. Так, мы имеем… Купалов Вадим Иванович пятого сентября две тысячи третьего года рождения.

— Вадим! — Берендей хлопнул своей громадной пятернёй по столу, сбив на пол несколько папок. — Водяной — Вадим. Нормально вроде… Что там еще?

Я встал, а потом почти сразу же сел. Некоторое время я молчал и глубоко дышал, привыкая к тому, что в молодые лёгкие воздух врывается густым щедрым потоком.

Я снова молод. Берендей перезапустил реальность, вплёл в неё молодого меня. Всё ещё продолжая часто дышать, я продолжил изучать документы.

— Ну, это… я рад, что рождение в этом веке. Мне в нём ещё жить, так что… Так, прописка есть, но погашенная, «выписан». А что за адрес такой, Орехово-Зуево, улица Стаханова, тридцать два «А», где я якобы раньше жил?

— Почём я знаю?! — фыркнул Берендей. — У тебя же есть «Яндекс», он же тебя не забанил, я надеюсь?

Он снова налил себе коньяка и выпил. Я свой стакан не тронул.

— Так, — я пролистал паспорт дальше, к странице с тринадцатой отметкой. Там стоял чёткий штамп: «Военнообязанный».

— А что ты удивляешься, родное сердце? — ответил на мой немой вопрос Берендей, заметив, куда я смотрю. — С чего бы тебе быть не пригодным к роли «служивого»? Ты в прошлый раз вообще воевал, причём прямо тут.

— Мы в тот раз до этого места не дошли. Просто ты как штабной шифровальщик, такие вещи не помнишь, — сурово ответил я и вытащил из папки второй документ — красную книжечку военного билета. Открыл, пролистал.

— Всё понятно. Я УЖЕ отслужил в армии.

Я засунул руку в папку ещё раз. Пальцы нащупали гладкий ламинированный прямоугольник — СНИЛС. Зелёная карточка с номером, присвоенным мне Пенсионным фондом. Теперь я — пиксель на экране огромной государственной машине, учтённый и посчитанный. За ним последовал школьный аттестат в синей корочке. Я открыл его без особого трепета, скорее с исследовательским интересом.

Нутро аттестата не разочаровало своей предсказуемостью. Столбик оценок пестрел тройками, как осенний лес — рыжиками. Литература — «удовлетворительно». История — «удовлетворительно». Физика, химия, геометрия — сплошной парад посредственности. Изредка, словно заблудившиеся грибники, проглядывали четвёрки — по физкультуре и, кажется, по труду. И вишенкой на этом торте серости сияла одинокая, гордая пятёрка. Напротив графы «Музыка». Я хмыкнул. Что ж, логично. Как у Коли Сорокина — пятёрка по пению.

Зато у него были водительские права категорий «В» и «С», полученные, судя по дате, в армии.

Следующим документом оказался диплом колледжа, тоже синий, но потолще. Специальность: «Теплоснабжение и теплотехническое оборудование». Ирония, достойная пера драматурга. Дух воды, получивший диплом специалиста по теплу и пару. Вкладыш с оценками был чуть лучше школьного, но тоже не блистал. Видимо, Вадим Иванович Купалов не хватает звёзд с неба, а скорее наоборот.

— Итак, вот она, моя жизнь? — я обвёл взглядом разложенные на столе документы. — Двадцать два года, паспорт, военник, права, СНИЛС, пара дипломов?

— ИНН ещё, — басовито поправил Берендей. — Налоговый учёт — это важно.

Я покопался. Ну да, последний лист в файле — большая, казённого вида бумажка. «Свидетельство о постановке на учёт в налоговом органе». Мой личный ИНН. Финальный штрих к портрету законопослушного, хоть и не слишком успешного гражданина.

— Получается, это моя новая жизнь, Берендей? — я поднял на него глаза.

— Не морочь мне седую голову, твоя новая жизнь в твоих руках, водяник, — проворчал он, отхлёбывая тридцатипятилетний коньяк. — Кем хочешь, тем и становись. Весь мир у твоих ног или там, ласт, а это… — он махнул своей лапой в сторону документов, — …это всего лишь твой стартовый чистый лист. Стартовый набор для входа в бюрократизированный мир.

Я провёл рукой по волосам. И замер. Пальцы нащупали что-то странное. Не привычные редкие и мягкие седые дедовские волосы, а что-то густое, плотное, свалявшееся в толстые жгуты. Я ощупал голову ещё раз. Непонятная конструкция.

Берендей проследил мой жест, сцапал свой стакан и, казалось, спрятался за ним, едва заметно прихрюкнув.

Я поднялся со стула. Ноги не скрипели, спина не ныла. Тело было лёгким, пружинистым и послушным. Пройдя мимо стеллажей, я добрался до дальнего угла, где на дверце одного из шкафов висело старое, мутноватое зеркало, видевшее, наверное, ещё дореволюционных чиновников.

Из тусклой амальгамы на меня смотрел совершенно незнакомый парень. Худой, резкий, но не измождённый, с чётко очерченными скулами и упрямым подбородком. Глаза — ярко-голубые, почти что арктический лёд, цвета воды в горном источнике. А на голове… на голове был форменный кошмар парикмахера — густая шапка толстых, спутанных колтунов, доходивших до плеч.

— Да ладно… — вырвалось у меня. — Берендей, бабушка твоя великая мать-земля. Это что ещё, нахрен, за лохмы?

Из-за стола донесся громогласный смех Берендея:

— Это называется дреды, старичок. Модно, молодёжно.

Я несколько раз открыл и закрыл рот, сдерживаясь от того, чтобы не наговорить Берендею гадостей.

Я смотрел на своё новое отражение и пытался осмыслить произошедшее.

Ну, оно же как? Открыв папку, созданную Берендеем и его могущественной магией, я вскрыл не просто пачку документов. Я запустил волну изменений, разошедшуюся по самой ткани реальности. Магия Берендея — это не фокусы с кроликами. Это способность ткать саму реальность, вплетая в неё новые факты на самом глубинном, фундаментальном уровне.

Минуту назад в архивах ЗАГСа, паспортного стола, военкомата и налоговой службы материализовались записи о Вадиме Ивановиче Купалове. Так, как если бы он и правда рождался.

Зато меня его магия вытолкнула из состояния квантовой неопределённости, когда моё тело было умершим и одновременно с этим, вопреки правилам жизни и смерти, бродило по Москве.

Вселенная не любит нарушений. Поэтому гражданин Лишачёв, 1921 года рождения, умер и скоро будет по всем правилам и обычаям похоронен. Вадим Купалов, 2003 года рождения, только что был вплетён в ткань реальности со всеми необходимыми документами и, что характерно — они все были настоящими. Купалов реально возник. Как это объяснить? Я не знал, я ведь не физик, я водяной. Причём в данном случае с волосами у меня какая-то странная петрушка получилась.

— Ну, спасибо, Берендей, — сказал я, стараясь, чтобы в голосе не прозвучал сарказм. Получилось плохо.

— Спасибом Собянину за аренду этих хором не оплатишь, — беззаботно прогудел он. — С тебя пять миллионов, как договаривались.

Я вернулся к стулу. Тело двигалось непривычно легко, почти летело. Молодые пальцы, сильные и ловкие, без труда расстегнули молнию на спортивной сумке. Хотелось вскочить, пробежаться, подпрыгнуть на месте. Лёгкая тошнота и головокружение, остаточные эффекты трансформации, этому совершенно не мешали. Я достал плотные банковские пачки, перевязанные резинками — отсчитал и положил их на стол перед Берендеем.

— А чего ты просто себе миллиард-другой не наколдуешь, а? — не удержался я от вопроса.

— Не положено так делать, — бас Берендея стал резким и весомым. Я поморщился. — К тому же, это скучно. Деньги должны двигаться, циркулировать, понимаешь? В этом их сила. А наколдованные — они не такие. Коньяк ещё будешь? А ещё задачи ко мне есть или дашь мне возможность поработать уже?

Он снова налил себе коньяка, на этот раз только в свой стакан. Но по его расслабленной позе было видно, что работать он не горит желанием. Я присмотрелся к его столу. Компьютер, древний ящик с выпуклым монитором, жил своей жизнью. На экране сами собой чертились сложные схемы в ArchiCAD. Сами собой заполнялись ячейки, курсор неспешно, но уверенно бегал от окна к окну.

Берендей заколдовал даже собственную рутину.

— Просьб нет. Спасибо за работу.

Я встал и протянул ему руку для прощания. Ладонь Берендея была огромной, тёплой и шершавой, как нагретый солнцем камень. Рукопожатие получилось крепким. Я сам удивился силе, проснувшейся в моих новых пальцах. Отвык.

Повернувшись, я пошёл к выходу, оставляя за спиной пыльный склеп человеческих судеб и его сравнительно вежливого владыки. На пороге я обернулся. Берендей уже снова сидел, сгорбившись над столом, и курил, думал о своём, глядя в дымное марево.

Я толкнул тяжёлую дверь и шагнул наружу. Москва встретила молодого меня шумом машин, запахом выхлопных газов и влажным сентябрьским ветром. Ветер трепал мои дурацкие дреды.

Мир остался прежним. Изменился только я.