Водяной

Глава 5. Как в кино

Ключ в кармане приятно оттягивал куртку — маленький, но весомый якорь, привязывающий меня к этому странному месту как материальный артефакт.

Я шёл за Марией Антоновной, которая, несмотря на свои «давно на пенсии», двигалась с энергией застоявшегося в конюшне жеребца. Она не шла, она летела над подсохшей осенней грязью, умудряясь почти не пачкать свои основательные, похожие на вездеходы, ботинки. Я, в своих городских кроссовках, ступал неровно и чертыхался про себя, чувствуя, как новое тело ещё не до конца привыкло к особенностям деревенской логистики.

В какой-то момент мимо нас, семеня короткими, шаркающими шажками, пронёсся местный колоритный сухонький мужичок с лицом оттенка загорелой перезрелой сливы и стойким амбре, которое могло бы сбить с ног менее тренированную сущность. Он завидел мою провожатую и расплылся в беззубой, но искренней улыбке.

— Баб Маш, привет! — просипел он, притормаживая и заглядывая ей в лицо с заговорщическим видом. — Не слыхала? У нас тут убийство! Перестрелка и два трупа!

— Да что ты плетёшь, Толя, после самогонки, какая ещё перестрелка? — отмахнулась Мария Антоновна, но я заметил, как в её глазах вспыхнул огонёк нездорового любопытства.

— Как в кино про ковбойцев! — азартно выдохнул Толя, не останавливаясь. Он махнул рукой куда-то вперёд, в сторону поворота, и, не дожидаясь ответа, ускорил свой нетвёрдый шаг, словно боялся пропустить самое интересное.

Дядя Толя, чья профессия была, вероятно, в классификации бабы Маши «алкоголик», скрылся за поворотом на соседнюю улицу, оставив после себя лишь лёгкий шлейф сивушных масел. Локальный вестник апокалипсиса. В каждом поселении есть такой — первый, кто узнает все новости, и первый, кто видит смысл их обмыть.

— Пойдём, поглядим, что там этот синяк нафантазировал, — Мария Антоновна решительно сменила курс. Мои робкие мысли о том, чтобы поскорее увидеть своё новое жилище, были безжалостно проигнорированы.

Любопытство, особенно женское и деревенское — стихия, с которой не могут совладать даже духи воды. Она снова ухватила меня за локоть и потащила за собой.

Мы свернули на соседнюю улицу, ведущую к реке.

И чем ближе мы подходили, тем отчётливее я ощущал… диссонанс. Воздух дрожал, как от жара, но было прохладно. Птицы, которые ещё минуту назад где-то чирикали, замолчали. И главное — кусты. Густые заросли ивняка и дикой малины вдоль дороги жили своей жизнью. Что-то двигалось в них. Не мышь, не кошка, даже не собака. Что-то крупное, массивное, что приминало к земле ветки с тихим, вязким хрустом.

Самым странным было не это. Самым странным была реакция окружающего мира. Точнее, её полное отсутствие. Я чувствовал это движение, как давление на барабанные перепонки, как рябь на воде, но Мария Антоновна шла вперёд, не обращая ни малейшего внимания.

В её мире кусты были неподвижны. Она никакого движения не замечала, хотя в целом замечала всё, что надо и не надо.

Это было похоже на помеху в эфире, на «белый шум» реальности, который обычный человеческий мозг отфильтровывал, отказываясь воспринимать то, чего, по его мнению, быть не должно. А я видел. И чувствовал. Это было нечто из того, другого мира.

Но «другой» мир был моей специализацией.

За поворотом открылась картина. Две полицейские «буханки» и одна легковая машина с мигалками стояли на обочине, перегородив дорогу. Вокруг них, на почтительном расстоянии, толпились местные. В основном женщины всех возрастов, от молодух с колясками до древних старух, опирающихся на палки. Мужчин было меньше, и они держались особняком, деловито смоля папиросы и изредка роняя скупые комментарии. Всеобщее внимание было приковано к чёрному внедорожнику, стоявшему под углом на обочине.

Отгоняла толпу от места происшествия женщина, которая одна стоила целого взвода ОМОНа. Высокая, широкоплечая, в форме, которая сидела на ней как влитая, она стояла, расставив ноги, и одним своим видом излучала ауру непререкаемой власти.

— Это Светка, — прошептала мне на ухо Мария Антоновна, перейдя на конспиративный тон. — То есть, Светлана Изольдовна. Наш участковый. Строгая — жуть. Но справедливая. Видать, и правда что-то приключилось серьёзное, раз она тут в прислуге оказалась.

С этими словами моя наставница, расталкивая зевак, как ледокол, пошла на таран. Я поплелся за ней, стараясь держаться в тени её авторитета.

— Свет, а Свет! — громким шёпотом начала она, подойдя почти вплотную. — Что тут у вас? Толька-алкаш кричит — душегубство, стрельба!

Участковый медленно повернула голову. Её лицо было обманчиво-добрым. Она улыбалась со всей женственностью средневековой раскованной деревенской бабы, которая могла и приголубить, и сломать ногу. Смотря по контексту и настроению.

— Мария Антоновна, я Вас умоляю, — прошипела она, не повышая голоса, но вкладывая в каждое слово тонну металла. — Да какое убийство, угомонитесь! Просто брошенная машинка. Кого-то из ненашенских. Разберёмся, уедем. Расходитесь по домам, нечего тут цирк устраивать.

— Ага, просто! — не унималась Мария Антоновна. В ней проснулся сельский блогер и народный корреспондент. — Просто, просто… просто сосиски! Чего тогда три полицейские машины с городу приехали? Из-за брошенной тачки? Не смеши мои седины, Светлана!

— Ой, баб Маш, иди, а? Почту разноси, — окончательно потеряла терпение участковая. — Что я перед тобой тут распинаюсь? Сказано — не положено, значит, не положено!

Пока они препирались, обмениваясь колкостями, как заправские дуэлянты, я отошёл в сторону. Мое внимание снова приковали кусты. Движение в них прекратилось, но я чувствовал… чьё-то присутствие. Кто-то затаился там, наблюдая. Кто-то, кто не принадлежал этому месту. Кто-то, кого видела только моя, нечеловеческая, суть.

Что интересно, толпа не только была увлечена словесной перепалкой двух самых авторитетных женщин поселка. Какая-то потусторонняя сила заставляла их в эту сторону не смотреть. На меня такие фокусы, само собой, не действовали.

Я, пользуясь моментом, сделал несколько шагов назад и бесшумно скользнул за спины зевак, а потом в густые, влажные заросли.

Внутри пахло гниющей листвой и болотом. Ветки цеплялись за одежду. Тишина здесь была плотной, вязкой. Я сделал несколько шагов вглубь, ориентируясь не на слух и не на зрение, а на то самое чувство «неправильности», которое вело меня.

И я его нашёл. Он сидел на корточках за толстым стволом старой ивы, вжавшись в землю. Щуплый, заросший, жилистый мужичонка в грязной, рваной одежде. Лицо его было покрыто многодневной щетиной, а маленькие, глубоко посаженные карие, почти что чёрные глазки испуганно бегали по сторонам. Он был похож на лесного зверька, напуганного шумом. Но от него исходила та самая аура «помехи», которую я чувствовал с дороги. Он был не совсем человеком.

Я подошёл абсолютно беззвучно. Стихия воды под ногами помогала, мои кроссовки не тронули ни одной ветки и не издали плеска. Я положил ему руку на плечо. Он вздрогнул всем телом, как от удара током, и медленно повернул голову. В его глазах на мгновение мелькнул нечеловеческий, первобытный ужас.

— А ты кто тут у нас? — спросил я. Грозно, но тихо, чтобы не привлекать внимания. Мой новый, молодой голос прозвучал с неожиданной силой.

И тут, несмотря на то что моя рука лежала на плече этого мужичка, он что-то промычал и… исчез, словно схлопнулось пространство.

— Ах ты ж, бычий цепень, — прорычал я, едва не потеряв равновесие.

Выдохнул. Так. Из очевидного — я столкнулся с двоедушником, мистическим существом, причём не особенно адекватным. Из другого очевидного — надо уходить обратно к толпе, нечего тут топтаться.

…

Любопытства ради я тоже посмотрел на некое место происшествия. Близко не подпускали, но очевидно одно, насчёт трупов дядя Толя всё придумал. Никто не был убит, во всяком случае, никаких покойников не наблюдалось.

И всё же какие-то эксперты что-то фотографировали и снимали образцы.

Я потратил пять минут, бессмысленно глазея на этот труднодоступный мне процесс и принял решение, что пора бы вернуться на исходный маршрут.

Ничего феерического мы так и не увидели. Толпа постояла, поохала, послушала, как участковая Светлана Изольдовна зычным, не терпящим возражений голосом отправляет всех заниматься своими делами. В конце концов мы с бабой Машей стали медленно, словно бы неохотно, покидать сборище в направлении моего будущего жилья.

Последние новости, даже самые незначительные, в Колдухине были дефицитным товаром, и люди цеплялись за них, как за последнюю краюху хлеба. Однако, если объективно, то никакого трупа или трупов не было, следы перестрелки, если они и были, изымут некие эксперты. Для народа было очевидно, что раз трупов нет и выстрелов было всего два, значит, бой не был особенно зрелищным. Не вполне понятно только, куда подевались участники этого шоу?

Мария Антоновна, явно разочарованная отсутствием живописных подробностей, поджала губы и, бросив на прощание уничтожающий взгляд в сторону участковой, снова взяла меня под локоть.

— Беспорядок, — проворчала она так, чтобы слышал только я. — Раньше, бывало, если уж ЧП, так ЧП! А сейчас что? Машина на обочине стоит, а шуму, будто саму Ангелу Меркель похитили инопланетяне. Пойдём, горе ты моё луковое, покажу тебе твои хоромы.

Мы побрели дальше по улице, параллельной той, на которой я уже был и располагалась почта. Собственно, эта улица называлась Озёрная, а основная звалась достаточно длинно и сложно — Краснопартизанская.

Мое кратковременное столкновение в кустах с щуплым мужичком всё ещё стояло перед глазами. Подлец был потерянным, как кот, застигнутый на месте похищения хозяйской колбасы, однако свинтил от меня с ловкостью Гудини. Теряю хватку? Или, наоборот, ещё не наработал?

— Вот было дело у нас, в глубоко советские времена, однажды прокурор чай пил, печенье ел. В общем, работал. А тут ему звонит участковый наш, Колдухинский и говорит человеческим голосом — у нас, дескать, самолёт упал. Где, спрашивает севшим голосом прокурор, упал? А на поле около Малой Атаманки. Прокурор, медленно седея, прикинул что сейчас же приедут проверяющие из Москвы, генпрокуратура, КГБ, от ЦК КПСС и заодно с авиакатастрофой проверят местные дела и полетят тогда головы, включая его.

— И? — ситуация не показалась мне забавной.

— Севшим голосом спросил он участкового, мол, давай подробности, что за самолёт, сколько жертв и всё такое. А участковый смеётся, что прокурору сразу не понравилось. И участковый говорит, что пилоты «кукурузника», мол, пьяные, водки опились, летали низко и крылом поле зацепили, ну и упали. Так они, черти, вылезли из самолёта и немедленно выпили за своё чудесное спасение. Прокурор как понял, что авиакатастрофа бывает разная, так орал, что участковый на одно ухо оглох.

Я слабо улыбнулся. Понятно, что новости тут любят и помнят.

Наконец Мария Антоновна остановилась у покосившегося штакетника, который когда-то был забором. Калитка, державшаяся на одной ржавой петле, была припёрта кирпичом.

— Ну, вот, новосёл, твоё новое жильё. Прибыли. Улица Озёрная, дом три. Твоя, так сказать, резиденция.

Я посмотрел на дом.

И слово «резиденция» прозвучало достаточно иронично.

Дом был прост до примитивности. Коробка из шлакоблоков, грубо сложенная, видимо, не самым рукастым человеком. Однако кто-то когда-то пытался придать этому строению праздничный вид. Стены были выкрашены белой краской, которая давно облупилась и пошла серыми, похожими на лишай, пятнами. А углы… углы были выведены ядовито-зелёным цветом. Этот радикальный, почти кислотный зелёный должен был, по идее, веселить, но на фоне общей серости и тлена он выглядел несколько неестественно и даже немного пугающе.

Окна были маленькие, подслеповатые, с рассохшимися рамами. Крыша, покрытая старым, замшелым шифером, чуть провисла по центру, словно спина усталой клячи. Деревянная окантовка по краям, некогда, наверное, бывшая украшением, покосилась, почернела от сырости и густо поросла тем же лишайником, что и стены. Дом не просто выглядел старым. Он выглядел больным, как и всё поселение.

Мария Антоновна отодвинула кирпич и с немузыкальным скрипом отворила калитку. Мы прошли по заросшей бурьяном дорожке к крыльцу — трём доскам, положенным на бетонное основание, от которого откололись большие куски. Дверь, обитая выцветшим коричневым дерматином, выглядела чуть лучше остального дома.

— Ключ давай, — скомандовала моя провожатая.

Я протянул ей тяжёлый железный ключ. Она вставила его в замок, который со скрежетом поддался. Но сама дверь не открылась. Мария Антоновна толкнула раз, другой, упёрлась плечом. Дверь не двигалась. Разбухла от осенней влаги, намертво вцепившись в косяк.

— Тьфу, чёрт, — сплюнула она. — А ну-ка, богатырь, покажи силушку молодецкую.

Я отодвинул её, взялся за холодную металлическую ручку. Я не стал давить плечом. Я приподнял и навалившись, толкнул всем весом.

Мои новые, ещё непривычные мышцы напряглись. Я потянул сильнее, вложив в движение лишь малую часть той силы, что теперь была мне доступна. Дерево возмущённо скрипнуло, застонало, протестуя. А потом, с треском, похожим на хруст ломающейся кости, дверь поддалась, сдирая краску с косяка.

Мария Антоновна посмотрела на меня с уважением:

— Дурной, но сильный. Это хорошо, много ума в нашей профессии было бы лишним.

Мы шагнули внутрь.

Внутри явно никто не жил, не заходил и уж точно не проветривал. Так сказать, своя атмосфера. Густой, тяжёлый коктейль из подвальной сырости, затхлости, плесени и гниения дерева при отсутствии свежего воздуха. Запаха места, где давно не было жизни. Для меня, духа воды, этот букет был совершенно неродным и мне физически стало плохо от этого ощущения стоячей, мёртвой воды.

Дом внутри оказался таким же убогим, как и снаружи. Узкая, холодная прихожая, которую правильнее было бы назвать тамбуром. Стены, оклеенные какими-то тёмными обоями, были покрыты влажными пятнами. Слева дверь на кухню. Крохотное помещение, где едва могли разминуться два человека. Главное место занимала громоздкая печка-голландка, облицованная потрескавшейся плиткой. Её чугунная дверца была покрыта толстым слоем ржавчины. Холодное сердце дома.

Из прихожей мы прошли прямо в зал. Единственная сравнительно большая комната, метров восемнадцать, не больше. Здесь было немного светлее за счёт двух окон, выходящих в заросший сад. У стены стоял продавленный диван, накрытый выцветшим пледом. Рядом полированный советский журнальный столик с отставшей кромкой. В углу старый телевизор с выпуклым экраном марки «Горизонт». Обои в цветочек когда-то были весёленькими, но теперь пожелтели и пошли тёмными разводами от сырости, особенно по углам. Из зала вела ещё одна дверь в узенькую, как пенал, спальню, где помещалась только железная кровать с панцирной сеткой, покрытым плесенью матрацем, ну и ещё тумбочка.

Всё было пропитано запустением. Слой пыли на мебели, паутина в углах, разводы плесени на потолке. Этот дом был не просто пустым. Он был мёртвым и принадлежал мертвецу. Это чувствовалось и для этого не обязательно было быть двоедушником.

И я должен был стать его новым жильцом? Судьба поистине обладает извращённым чувством юмора.

— Давно Степан умер? — спросил я, чтобы нарушить гнетущую тишину.

— Два года уже, — вздохнула Мария Антоновна, обводя комнату хозяйским взглядом. — Молодой был совсем, сорок семь лет только. Одинокий был, как перст. Выпивал, конечно, но немного. Так, чтоб не дольше трёх дней в запое, по-божески. А тут… поплавать решил. Горе, конечно. Но у нас тут вообще мужики мрут часто. Как мухи по осени.

Она понизила голос и подошла ко мне поближе, словно собиралась сообщить государственную тайну.

— Вот у Тамары нашей, что в конце улицы живет, три мужа уже умерли. Один за другим. Не иначе — чёрная вдова. И ведь, что характерно, от каждого она по дочке родила. Теперь вот мать-героиня, одиночка. Хотя сама вроде не старая еще, баба видная.

Она сделала паузу, буравя меня строгим взглядом.

— Ты это… смотри. На неё не заглядывайся. Баба она, конечно, красивая, но… закономерность того… нездоровая. А то, глядишь, станешь четвёртым. Вместо нового почтальона у нас будет новый обитатель колдухинского кладбища.

Предупреждение прозвучало буднично, как прогноз погоды, но от этого не стало менее зловещим. Я стоял посреди мёртвой комнаты, в доме утопленника, в деревне, где мужчины долго не живут, и слушал рассказ о местной чёрной вдове.

Всё чудесатее и чудесатее. Хотя, на то я и водяной, чтобы ситуацию исправлять.

Едва за бабой Марией закрылась калитка, я вернулся в дом.

Тишина, до этого казавшаяся просто отсутствием звука, теперь обрела вес и плотность. Она давила, пахла пылью, тленом и застарелым одиночеством. Я взял с кухни сравнительно чистое полотенце и вытер им стол только для того, чтобы поставить туда свою спортивную сумку. Оттуда я извлёк единственную в ней по-настоящему ценную вещь — волчок.

Надо бы и проверить, имеет ли смысл тут всё отмывать или это «не то» место.

Я присел на корточки, ощущая, как приятно тянутся молодые сильные пальцы.

Ловко и с первого раза зажал волчок между большим и указательным пальцами, вдохнул спёртый воздух дома и с резким щелчком запустил его по скрипучим, крашеным доскам пола.

Волчок закрутился, набирая скорость, превращаясь в размытое пятно. Он не издавал ни звука, лишь легкий шелест, словно шёпот ветра. Он пронёсся через всю комнату, миновал покосившийся диван, обогнул ножку стола, вильнул у порога в кухню и, описав плавную дугу, замер точно в географическом центре главной комнаты. Просто остановился, будто врезался в невидимую стену. Не покачнулся, не упал. Замер в вертикальном положении.

Что ж, сомнений нет. Это то самое место, куда тащил меня волчок. Моё новое логово, моя берлога, отправная точка для Вадима Ивановича Купалова.