Судьба Одина

8 БЕРСЕРК

В смерти нет ни утешения, ни покоя.

Мгновение темноты, мгновение тишины; затем воспоминание о его смехе ужалило, как стрекало. Его эхо — глубокое и мощное, как бой боевых барабанов Севера — разожгло в его груди жаркий гнев жизни. Это вывело его из могилы, из объятий забвения. Вода обожгла ему глаза, обволакивая хороший глаз молочной пеленой. Сквозь нее он едва мог разглядеть сьйоветтиров, которые окружали его, их лица были искажены страхом. Страхом перед ним… Нет, это было неправдой. Они боялись не его. Они боялись того, кто потребовал его.

Он мой.

И пока он плыл невредимый сквозь запуганные и отступающие толпы сьйоветтиров, другие воспоминания — блеклые и бледные — дразнили его в уголках сознания…

Сучковатый дуб, старый, как кости Мидгарда. Сугробы из мокрых листьев; восемь камней, покрытых колючками и ежевикой, под небом цвета железа. Нацарапанные руны, несущие в себе следы древнего колдовства; движение духов, похожее на холодный ветерок, щекочущий затылок; скрип ветвей деревьев, слабый стук камня о камень, погребальные стоны мертвых…

Ноги в сапогах нащупали опору на мелководье. Он потянулся вверх и с хриплым вздохом вынырнул на поверхность воды. Мокрые черные волосы, украшенные серебряными и костяными гирляндами, прилипли к его лицу, а его единственный красный глаз пылал, как маяк ненависти, когда он, пошатываясь, выбрался на берег.

Но где?

Он вспомнил Рим. Он вспомнил руины, где для него была приготовлена ловушка — место, где земля осыпалась у него под ногами. Он вспомнил падение и резкий треск ломающихся шейных позвонков. И он вспомнил закутанную в плащ фигуру в широкополой шляпе; единственный зловещий глаз, наблюдающий за ним под осенними звездами. Теперь он покачивался, как пьяница под воздействием жара и перегара, купаясь в жутком свете Девяти Миров. Под его ногами были ненавистные камни и почва Настронда…

Настронд.

Это был залив Гьёлль, а не Рим.

Гримнир сплюнул. Рука с черными ногтями прижалась к обнаженной груди в том месте, где копье скрага пронзило его тело. Он посмотрел вниз, ожидая увидеть смертельную рану. Там не было ничего, кроме свежего шрама шириной с ладонь. Он поднял голову. Нечленораздельная ярость исказила его волчьи черты, превратив их в хищную маску.

Кто-то играет с ним.

Его взгляд остановился на Блартунге. Толстый скраг отвернулся, запрокинув голову в победном вопле. Внезапная тишина — сьйоветтиры перестали кричать — снова привлекла его внимание к кромке воды. Волчий крик замер у него в горле, а глаза расширились от изумления. Окровавленный наконечник копья задрожал в его руке, когда он сделал шаг назад.

— К-клянусь Имиром! Как?..

Гримнир ответил свирепой ухмылкой, обнажив пожелтевшие клыки. В его единственном глазу горела такая неприязнь, что Блартунга выронил копье и отшатнулся. Но как только скраг переместил свой вес и собрался повернуться, чтобы укрыться за стеной щитов, воздвигнутой Истинными Сынами Локи, скрелинг был уже рядом с ним.

Юноша в ужасе вскрикнул, когда пальцы Гримнира с черными ногтями вцепились в волосы на небритой половине черепа скрага. Скрелинг безжалостно развернул Блартунгу и повалил его на землю.

— Как? — прошипел Гримнир, прижимая лицо скрага к каменистому берегу. — Я не знаю как, негодяй. А ты? А ты?

Глаза Блартунги в ужасе закатились. Гримнир уловил уксусный запах мочи.

— Нар! Конечно, нет, ты бесполезный скраг! — Скривившись, он ударил юношу головой о землю.

— М-милости! — Блартунга всхлипнул. Из рваных ран на его щеке потекла кровь. — Милости!

— Ого! Милости, да? Ты имеешь в виду вот так? — Гримнир приподнял голову Блартунги за волосы; напрягая мускулы, он ударил юношу черепом о камни с острыми краями. Потом снова. Снова и снова, пока зубы скрага не разлетелись вдребезги. Пока глаз не лопнул, как протухшее яйцо. Пока пластины его черепа не раскололись. — Вот тебе милость, ты, вероломный кусок сала! — Из горла скрага вырвалось бульканье, и от последнего жестокого удара его голова лопнула, как мешок.

Кровь и ошметки мозга забрызгали лицо Гримнира. Он поднял глаза и, склонив голову набок, уставился на стену щитов в двадцати ярдах от себя. Ее образовывали высокие каунары в красных плащах; их круглые щиты были украшены змеиным сигилом Манаварга. Они исполняли боевой сигнал, грохоча эфесами и рукоятками по краям щитов.

Гримнир откашлялся и сплюнул. Крови одного скрага было недостаточно, чтобы утолить жажду убийства, бурлившую в его животе. Ему нужно было больше. Много больше. Движимый яростью, он схватил упавшее копье Блартунги, все еще мокрое от крови, которой Гримнир полил его, и бросился к стене из щитов Манаварга. Позади него голоса выкрикивали его имя; впереди вражеские каунары насмехались над ним. Он был обнажен по пояс, перепачкан кровью и вооружен только ржавым копьем мертвого скрага.

— Приди и умри, маленький скрелинг! — взревел один из них. Гримнир заметил свою первую жертву — он не мог не заметить ее — чудовищного каунара, который был на голову выше Гримнира и тяжелее по меньшей мере на семь стоунов. Почерневшая от сажи кольчуга покрывала его от макушки до пяток; на голове у него был открытый назальный шлем, украшенным гребнем из скальпов скрелингов, в мускулистой руке он сжимал топор с широким лезвием, уравновешенным шипастой молотообразной головкой.

Этот ублюдок сломал сомкнутую стену щитов, выйдя вперед. Его плащ закружился, когда он отбросил щит в сторону.

— Он мой! — крикнул он своим товарищам. Стена щитов снова сомкнулась, когда этот монстр сделал полдюжины длинных шагов на открытое пространство. — Мой, вы слышите меня? Я…

Гримнир не дал ему договорить.

Со змеиным шипением сын Балегира выбросил руку вперед, вонзая острие своего копья в бородатый подбородок каунара. Прерывистый вздох, предназначенный для хвастливого перечисления своих деяний, превратился в предсмертный хрип, когда наконечник копья прошел сквозь кости и зубы, рассек мышцы языка и мягкую плоть неба, расколов лицо каунара от челюсти до лба. Из рассеченных копьем руин хлынула кровь.

Быстрый, как змея, Гримнир выпустил древко копья и вырвал топор из онемевших пальцев каунара. Он развернулся, прогибаясь в поясе, и прежде, чем умирающий ублюдок успел упасть, он ударил молотообразной головкой топора прямо в бронированную грудь своего врага. Гримнир взвыл от радости, когда пронзенный и изувеченный гигант катапультировался обратно в ряды своих товарищей. Щиты дрогнули; копья и мечи стали бесполезны под тяжестью своего так называемого защитника.

И в образовывавшуюся брешь прыгнул алчный сын Волка.

И он был не один. Он почувствовал дуновение ветра от оперения из вороньих перьев, когда стрелы пролетели в нескольких дюймах от него. Стрелы летели сзади, с носов лодок, и попадали в глаза и горло Истинных Сынов на его пути. Он услышал голос Скади, выкрикивавшей свое презрение к их врагу; он услышал хруст дюжины килей по гальке, за которым последовал боевой клич Ульфсстадира.

После этого Гримнира не слышал ничего. Он не обращал внимания на глухой хруст костей, на крики, которые были побочными продуктами соединения железа и плоти. Он не чувствовал судорог от ударов, исходивших от лезвия его позаимствованного топора, когда он молотил воинов Манаварга, как пшеницу. Здесь, в этот момент, остались только красный туман ярости, вой крови и раскаты грома; стояла погода Одина, и на этом корабле смерти он был главным кормчим.

Каждым ударом своего топора он раздроблял лезвия копий; каждый ответный выпад заканчивался расщепленным деревом и разбитыми шлемами, раздвоенными щитами и головами, расколотыми до зубов. Клинки со свистом устремлялись к сердцу Гримнира, оставляя за собой лишь кровавые следы, когда не находили цели. Когти умирающего царапали лицо, руки и обнаженную грудь скрелинга. Его единственный глаз пылал зловещим огнем. Он казался путеводной звездой, возвращающей неупокоенных мертвецов к их временному сну под окутанными облаками ветвями Иггдрасиля.

И вот, с помощью молота, клинка и безудержной ярости, сын Балегира сломил стену щитов Манаварга…

ИДУНА БЫЛА уверена, что творилось какое-то колдовство. И не ее колдовство, что заставило ее задуматься. И все же она пробиралась сквозь листву на левом фланге поля боя, следуя по следу мертвых скрагов, позволяя собакам Каунхейма рычать и кусать свиней из Ульфсстадира. Она не обращала внимания на лязг и шум, на крики умирающих — звуки, столь же обычные, как шум ветра для такой, как она. Нет, когда она приблизилась к кромке воды, все ее внимание было сосредоточено на том, что только что произошло, на том, чему она только что стала свидетельницей.

То, что Гримнир, сын Балегира умер, было бесспорным фактом. Своими узкими желтыми глазами она видела, как этот жирный скраг расправился с ним по-честному. Он проткнул бесполезного ублюдка насквозь; затем, доказав, что даже у идиота-скрага есть хоть капля ума, отвел сына ее дочери к воде и скормил его сьйоветтирам, как и было задумано. И на этом все должно было закончиться. Их соглашение было запечатано — кровь того или другого, в зависимости от договоренности, — и теперь духи воды должны были вступить в схватку и утащить лодки ее бесполезного мужа на дно. Но на самом деле все пошло не так.

Он ударился лицом о воду… и сьйоветтиры убежали. Затем, не прошло и секунды, как Гримнир вынырнул из воды невредимым. Невредимым! И такое колдовство она не могла постичь. Как этот безмозглый червь умудрился умереть и возродиться в мгновение ока? Идея этого шла вразрез с духом Настронда, где Девять Отцов каунаров и их дети готовились к тому дню, когда зазвучит Гьяллархорн, и его зов отправит их на кровавые поля Вигрида и в Сумерки Богов. Это время еще не пришло, и она не думала, что оно когда-нибудь наступит. На данный момент их вечность представляла бесконечный цикл — пир, трах, драка и смерть — и это было все их существование под корнями Старого Ясеня. Ну, и как этот идиот, сын Балегира, их обманул? Это было то, что Идуна хотела знать.

Был только один способ это выяснить…

Поверхность залива Гьёлль больше не бурлила. Окутанные туманом огни Иггдрасиля отражались в легкой ряби течения, оранжевые и красные, зеленые и золотые отблески мерцали на покрытых илом отмелях. Глаза Идуны сузились. Она опустилась на колени и коснулась поверхности воды кончиками пальцев.

Вода была холодной, как лед. Она отдернула руку, нахмурившись. Проклятое колдовство!

Ничуть не испугавшись, Идуна растянулась над неподвижной водой, прижав ладони к камням и поддерживая руками верхнюю часть тела. На нее смотрело собственное лицо: маска ненависти, вырезанная из слоновой кости и обрамленная вьющимися прядями молочного цвета; топазовые глаза сверкали в полумраке. Она наклонилась и подышала на поверхность воды.

— Сьйоветтиры, — прошипела она.

С каждой строчкой она опускалась все ниже, пока ее лицо не оказалось под поверхностью воды. Холод — настоящий холод! — был таким острым, что казалось, будто невидимые руки сдирают кожу с ее щек ледяными ножами. Идуна пыталась не дышать, не втягивать воду в легкие. Вместо этого она с трудом открыла глаза…

…Чтобы посмотреть на искривленный дуб, корни которого глубоко вонзились в кости Мидгарда. Холодный северный ветер шевелит сухие листья. Вокруг нее, под небом цвета кровавого железа, возвышаются восемь камней, покрытых шипами. Нацарапанные руны хранят следы древнего колдовства.

— Что это за место? — спрашивает она, медленно поворачиваясь, и ее голос звучит глухо и кощунственно в первозданной тишине. — Зачем ты привел меня сюда?

Ее кожу покалывает. Что-то движется у нее под ногами, извиваясь, пробиваясь сквозь земную кору. Что-то невероятно древнее. Она чувствует… гнев. Ярость. Жажду мести. Узловатый дуб нависает над ней, его раскидистые ветви принимают форму руки с длинными пальцами. Голос исходит от каждой ветки, ствола, камня, листа и травинки, и его сила такова, что заставляет ее упасть на колени.

Она дрожит, зажмурив глаза. Сквозь ее ужас доносится жуткий звук — звук, похожий на треск рвущейся ткани или дерна. Слишком поздно она осознает его источник. Прежде чем она успевает подняться и побежать, корни дерева — бледные, влажные и извивающиеся — поднимаются из земли, чтобы схватить ее. Ее сопротивление ничего не значит, так быстро корни опутывают ее; извивающиеся, пропитанные соком корни обвиваются вокруг ее ног, поднимаются по туловищу. Они скользят по ее плечам и приковывают руки к бокам. Она бьется, когда корни старого дуба обвиваются вокруг ее головы, заглушая крик.

И последнее, что она слышит, прежде чем ее затягивает в первобытную тьму, откуда она пришла, — это голос духа дуба, полный угрозы:

— Мой!

Идуна отпрянула, отползая от кромки воды. Она кашляла и отплевывалась, ее мокрые волосы белой бахромой обрамляли мертвенно-бледное лицо. Страх затуманил ее желтые глаза — ужас, пронизывающий до костей, дикий и атавистический. Дрожащей рукой она вытерла рот влажным краем рукава.

Справа от себя, сквозь сухие листья и крапиву, она услышала, как стена щитов Манаварга прогнулась под тяжестью натиска Ульфсстадира. Звуки резни приобрели новый смысл, когда это… это существо, принявшее облик Гримнира, сына Балегира, напало на Истинных Сынов Локи. Кем оно было? Чужаком? Каким-то духом, вызванным из Воющей Тьмы и принявшим облик скрелинга? Каким-то древним веттиром, обитавшим под корнями Иггдрасиля, призванным в Настронд обещанием резни? И кто вызвал его? Единственной среди них, у кого были хоть какие-то остатки здравого смысла, была ее шлюха-дочь, Скрикья. Это ее рук дело?

Тогда Идуну пронзила леденящая душу мысль. Что, если этот Гримнир, этот Чужак, которого защищали духи, даже более могущественные, чем он сам, и был идеей мести скрага Снаги? Он был старшим из них всех; у него были тысячелетия, чтобы постичь тайны Настронда… Что, если за всем этим стоял он?

Иссохшие конечности Идуны наполнились решимостью. Она схватилась за свой посох, используя его как костыль, чтобы подняться на ноги. Она должна предупредить Манаварга. Парни Ньола потеряны, но еще есть время увести лорда Каунхейма с поля боя…

СКАДИ КРАЛАСЬ за Гримниром, как охотник за падалью за акулой, жаждущей легкой добычи. В зубах она сжимала кинжал, а на тетиву была наложена последняя стрела. Споткнувшись о ковер из мертвых и умирающих каунаров, она каким-то чудом удержалась на ногах; в последний момент, когда какой-то злобный ублюдок из Каунхейма подошел к Гримниру со слепой стороны, она снова натянула тетиву и тем же движением отпустила ее. Этот железный наконечник, украшенный черными, как ночь, вороньими перьями, пронзил шею воющего врага насквозь; она смотрела, как стрела пронзила этого извергающего кровь дурака и полетела дальше, раскалывая ивовые щиты, кольчугу и кости каунара рядом с ним. И яростный рев этого урода перешел в визг, когда в трех шагах от нее топор Гримнира запел свою предсмертную песню.

И она была не одна. Скади повсюду видела белый череп оленя — эмблему народа Кьялланди. Старинные римские доспехи и щиты сталкивались и лязгали, когда кривоногие скрелинги — похожие на скрюченных духов грабежа и резни — вступали в схватку со своими прямоногими родственниками, Истинными Сынами Локи. Тела бились и корчились; копья находили щели в доспехах, топоры сверкали в вечном полумраке, мечи скрежетали и искрили, раскалывая шлемы и черепа под ними. Лилась черная кровь; ее ручейки стекали в молочно-белые воды залива Гьёлль, образуя на гальке пятно зловонной запекшейся крови.

Скрелинги последовали примеру Гримнира; залитый кровью сын Балегира, охваченный яростью берсерка, создал острие подкованного железом клина. И этот клин вонзился в стену щитов Манаварга, расщепив ее, как гнилую доску.

Скади вытащила кинжал из своих зубов. Рыча, как волчица, она наступила на горло смертельно раненному каунару, которого ранила выстрелом в шею, затем ударила ножом другого, который был сбит с ног щитом скрелинга и теперь пытался подняться. Мимо нее пронеслись другие союзники, на их боевом снаряжении был изображен Красный глаз — недисциплинированная толпа, растекшаяся по флангам клина. Эта передышка дала Скади время перевести дух, собрать стрелы с убитых и подумать.

Будучи у Локейских ведьм, она видела некоторые странные вещи; колдовство и некромантию, вещи, которые не поддавались объяснению. Но такова была природа Настронда, где сверхъестественное и мирское сошлись в борьбе, и каждый ждал пронзительного зова Гьяллархорна. Она никогда не видела, чтобы кто-то из их рода не обращал внимания на смертельную рану.

Фе! Этот проклятый скраг попал Гримниру в спину, и это так же точно, как то, что на ее лице есть нос. По ее мнению, в сердце. И прежде, чем она успела вмешаться, прежде чем она успела даже наложить стрелу на тетиву, этот жирный маленький червяк отдал его сьйоветтирам.

Скади тряхнула головой, пытаясь прогнать туман, окутавший ее воспоминания о том, что произошло дальше. Гримнир ушел под эту взбитую духами пену, из которой, как из сита, сочилась кровь; не прошло и половины удара сердца, как вода в заливе Гьёлль стала неподвижной, как ледяная глыба, — словно кто-то наслал холодный ветер, чтобы погасить гнев сьйоветтиров. Гримнир ушел в воду мертвым; когда он снова вынырнул, невероятно быстро, он ревел, как какой-нибудь легендарный зверь… и на нем не было ни царапины.

— Берегись! — предупредил чей-то голос. Застигнутая врасплох, Скади развернулась, как раз в тот момент, когда окровавленный каунар, пошатываясь, поднялся на ноги позади нее, отмахиваясь от тел мертвецов, которые спрятали его. Он нацелил на нее сломанное копье. Однако Скади задвигалась прежде, чем он успел сделать выпад. Она отскочила назад, ударив костяным концом своего лука. Она попала каунару по глазам. Он с криком повалился набок, его правый глаз лопнул, как перезрелая слива. Прежде чем он успел опомниться, Скади ударила его подбитым гвоздями сапогом по яйцам. Он согнулся пополам, его вырвало; с почти небрежным апломбом Скади вонзила кинжал между бугорками на его позвоночнике и перерезала спинной мозг.

Каунар упал как мешок.

Она посмотрела на своего благодетеля. Возглавляя дюжину бойцов резерва, Гиф шагал по вонючему ковру из разрубленной плоти и разорванных внутренностей. «Этот почти прикончил тебя, маленькая крыса», — сказал он вместо приветствия.

— Почти. — Она оглянулась через плечо на Гримнира, который вызывающе ревел, глядя на тающий урожай Манаварга. — Ты видел?

— Что я видел? — Гиф оглядел павших. Большинство из них погибли от руки Гримнира, у них были раскроены головы и раздроблены грудные клетки. У нескольких были другие раны — от стрел, ножей, мечей. — Что он стал берсерком?

— Не уклоняйся от ответа, — отрезала она. — Ты должен был видеть то же, что и я!

Он перевел взгляд на нее, его полуприкрытые красные глаза смотрели расчетливо.

— Я не знаю, что я видел, маленькая крыса, и ты тоже не знаешь. Я знаю, что бы это ни было, это пошло нам на пользу, поэтому я буду держать свое мнение при себе, пока не услышу, что произошло, из его уст. — Он кивнул на Гримнира, который был теперь в тридцати ярдах от него и не выказывал никаких признаков того, что его ярость утихла. — Согласна?

— Что бы это ни было, это противоестественно, — проворчала она.

Гиф рассмеялся.

— Мы все уже мертвы, ты, драгоценная дурочка. Во всем этом нет ничего естественного. — Он протянул ей новую пачку стрел. — Возьми пару из этих парней и обойди правый фланг. Посмотрим, сможешь ли ты проследить за Манаваргом и Идуной и прикончить их обоих, если у тебя будет шанс. Давай схватим их, пока они не успели слинять, а? Что скажешь?

Скади снова посмотрела в сторону Гримнира. Она прикусила нижнюю губу.

— Я присмотрю за ним, — сказал Гиф, подталкивая ее мешочком со стрелами. Она выхватила мешочек у него из рук.

— Тогда тебе лучше поторопиться, старый пьяница, — ответила она. — Он уходит от тебя.

И с этими словами Скади и четверка скрелингов — на всех была эмблема Кьялланди — двинулись вдоль правого фланга сражения, прыгая, как стая охотничьих собак.

ГРУДЬ ГРИМНИРА вздымалась и опускалась, дыхание со свистом вырывалось сквозь стиснутые зубы. Хотя его иссиня-черная шкура была в царапинах от когтей и клинков, большая часть черной крови, стекавшей по его узловатым рукам, животу и впитывавшейся в грубую ткань брюк, принадлежала не ему. Он купался в мясном бульоне своих жертв, которые лежали позади него, как выброшенные ветром коряги.

Он чувствовал, что вокруг него есть другие, союзники и родственники, которые присоединились к разрушению щита. Он не обращал на них внимания. Они были собаками, тявкающими на волка. И хотя его пальцы судорожно сжимали рукоять затупившегося топора, плечи ныли, а ноги казались налитыми свинцом, демон-убийца, корчащийся в его животе, все еще испытывал жажду.

Он хотел большего.

Больше крови.

Кто-то играет с тобой, закричал этот демон. Голос из глубины, скрюченный человек в шляпе с опущенными полями, его издевательский смех… он играет с тобой!

Старик, который оставляет воронов голодными, повелитель Асгарда!

Гримнир зарычал. Из последней шеренги вражеского строя к нему бросилась воительница каунар, ее узкие глаза в вечном полумраке светили как желтые лампы. Он отбил ее меч в сторону ладонью; ее новый выпад прошел сквозь воздух. Когда она восстановила равновесие, отвела меч назад и приготовилась к новому шквалу ударов, Гримнир шагнул внутрь ее защиты и врезался своей головой в ее. Крепкие, как железо, кости лба Гримнира, движимые жилистыми мускулами, обвивающими его шею, пробили носовую часть ее шлема и нос под ним. Она отшатнулась; проклятия, словно кровь, полились из ее разорванных губ. Ее яростные крики превратились в агонизирующее бульканье, когда зазубренный и покрытый запекшейся кровью топор Гримнира наполовину рассек ее руку, державшую меч, у плеча. Девушка пошатнулась и упала на колени; замах скрелинга сокрушил шлем и череп, погасив ненавистный блеск в ее глазах. Те, кто стоял за ее спиной, казалось, вот-вот сломаются.

— Бегите, собаки! — взревел Гримнир. — Бегите и прячьтесь! Где ваш вождь, а? Фо! Пришлите этого ублюдка ко мне!

— Здесь! — ответил чей-то голос. — Повернись ко мне лицом, ты, проклятый ссаный скрелинг!

Гримнир развернулся к тому, кто бросил ему вызов. Вперед вышел Ньол. Гримнир видел его только издали; вблизи военачальник Манаварга — один из Девяти Отцов — был таким же неприметным, как и остальные. Еще один прямоногий каунар; еще один красноглазый и желтозубый ублюдок с черно-белой бородой, оставшийся с тех времен, когда он был одним из двергов. Еще один идиот, который хвастался чистотой своей крови. Гримнир улыбнулся.

Перед их поединком не было преамбулы, они не оценивали друг друга и не обменивались колкостями. Гримнир просто развернулся и бросился через разделявшее их небольшое расстояние. Используя холм тел как трамплин, он подпрыгнул в воздух; его покрытый запекшейся кровью топор просвистел, опускаясь. Ньол принял удар на круглый щит, на лицевой стороне которого была изображена змея Каунхейма. От второго удара он пошатнулся, а третий рассек лицевую сторону его щита. Гримнир отступил для четвертого удара…

Решив, что он изучил врага, Ньол перешел в наступление. Он ринулся вперед — ураган, закутанный в красный плащ, сверкающий сталью и посеребренной кольчугой; его меч, подобно змее, метнулся к горлу Гримнира. Скрелинг покачнулся и отступил, отбивая удары Ньола своим топором. Разъяренный, каунар пустил в ход свой щит, намереваясь сбить Гримнира с ног железным умбоном.

Однако сын Балегира был сделан из более прочного материала. Он принял этот чудовищный удар на левое плечо и бок, не обращая внимания на то, что зазубренное железо разорвало плоть, и на глубокие синяки. Он выдержал этот удар, лишь раздраженно застонав. И прежде, чем Ньол успел ударить его снова, Гримнир выронил свой топор; его руки, словно железные цепи, ухватились за край щита и крутанули его вправо, вывернув руку каунара под немыслимым углом. Гримнир не останавливался до тех пор, пока не был вознагражден хрустом суставов и треском костей в суставных впадинах.

Ньол взревел от нестерпимой боли. «Грязная маленькая крыса!» — закричал он, брызгая слюной. Его рука со щитом была бесполезна; тем не менее, он развернулся всем телом по кругу — удар слева должен был снести Гримниру голову.

Скрелинг смотрел на меч Ньола, на острое, как бритва, железо, горячее от его крови. Улыбаясь, он перехватил запястье своего врага, когда лезвие повернулось с ошеломляющей скоростью. И, хотя каунар сопротивлялся и бился изо всех сил, Гримнир удержал руку Ньола вытянутой, выбил из-под него ногу… и ударил локоть ублюдка своим коленом.

Кость хрустнула.

Меч выпал из онемевших пальцев.

И Ньол, военачальник Каунхейма, правая рука Манаварга, погибший в битве с асами в Железном лесу, закричал и подавился, когда длинные пальцы Гримнира с черными ногтями впились ему в горло. Затем, торжествующе усмехнувшись, Гримнир вырвал хрящ, который был трахеей Ньола, перебив артерии с обеих сторон. Каунар захрипел и умер.

Оставшиеся Истинные Сыны Локи бежали.

Гримнир отшвырнул труп Ньола в сторону. В толпе разгромленных каунаров он заметил самого хозяина Каунхейма — стройного Манаварга. Рядом с ним стояла та ведьма, Идуна. Улыбка Гримнира стала шире; он слизнул кровь со своей руки, подхватил упавший меч Ньола и пошел за ними.

— СОБАКИ И отродья собак! — Манаварг выпрямился во весь рост. Его хлыст с оглушительным треском рассек воздух. — Вы убежали от этих свиней? — В каждом слове сквозило презрение. — Этих скрелингов? Где ваши хребты, вы, уроды? Где бесстрашные парни, которые стояли на моей стороне против тиранов Асгарда? Где мои Истинные Сыны Локи?

Его горящий взгляд и презрение остановили опустошенных боем каунаров. Без Ньола, который руководил ими, они просто слонялись без дела, тяжело дыша. Некоторые развернулись и снова сомкнули щиты, черпая остатки мужества у своих товарищей по обе стороны. Постепенно их потрепанная стена из щитов восстановилась.

— Пусть они прикроют твой отход, — сказала Идуна, поравнявшись с Манаваргом, и ее голос превратился в тихое шипение. — День потерян.

— Неужели? — прорычал он, поворачиваясь. — Мне следовало бы лишить тебя жизни, ведьма! Это поражение — твоя…

— Нас предали! — ответила она, ударив по земле концом своего посоха. — Разве ты не видел? Подношение было сделано! Соглашение было заключено!

— Тогда почему мы уступаем землю им?

— Потому что сьйоветтиры сбежали, — прошипела она. — Они сбежали от него! — Она мотнула головой в сторону Гримнира. Обнаженный по пояс и перепачканный кровью, скрелинг держал свои пальцы на горле Ньола.

— Это невозможно! — сказал Манаварг.

Желтые глаза Идуны снова обратились к вождю Истинных Сынов.

— Только не для чего-то, вызванного из глубин Гиннунгагапа, из Воющей Тьмы.

— Ты думаешь, этот Гримнир настолько могущественный колдун?

— Нет, — сказала она. — Я вообще не думаю, что он один из нас. Я думаю, что он был призван, Чужак, который облекся в плоть скрелинга. Я думаю, что кто-то стремится истребить Истинных Сынов, милорд.

Это откровение заставило Манаварга вздрогнуть:

— Кто? Балегир? Кьялланди?

— Возможно. — Губы Идуны скривились в гримасе отвращения. — Но я думаю, что истинным виновником был тот, кто называет себя Снага.

— Этот скраг? — Манаварг начал расхаживать взад и вперед, словно лев, запертый в клетке своими врагами. — Каким образом?

— Я выясню, милорд, — сказал Идуна. Она оглядела поле. Гримнир встретился с ней взглядом; его единственный глаз вспыхнул во мраке, когда он слизнул кровь Ньола со своих пальцев. Он наклонился и поднял упавший меч. К ним устремились другие, в том числе — с мрачным изумлением отметила она — ее сын-идиот, Гиф. — Но не сейчас. Нам нужно уходить, пока еще есть время.

Манаварг проследил за ее взглядом. Его губы сжались в тонкую линию.

— Парни! — сказал он. — Займите свои позиции! Образуйте линию! Сомкните щиты! Не продавайте свои жизни задешево! Умрите здесь, умрите сейчас, во славу Каунхейма! — Оставшиеся Верные Сыны повторили его крик, обернулись и сурово посмотрели в лицо своей судьбе. Обращаясь к Идуне, Манаварг сказал: — Твори свое колдовство, ведьма!

Идуна нахмурилась. Хотя она и не могла сравниться в дьявольском мастерстве с Воющей Тьмой, ведьма из Каунхейма не была бессильна. Слова полились с ее губ, соединяясь в мощные строфы и двустишия. Своим посохом — и используя Манаварга как якорь — она очертила вокруг них широкий круг, напевая, пока дерево царапало землю. Там, где посох касался земли, высокая трава буйно разрасталась, скручиваясь и оплетая саму себя, образуя что-то вроде клетки. Манаварг искоса посмотрел на ведьму, которая достала из-за пазухи маленький шелковый мешочек. Она высыпала на ладонь горсть серебристой пыли. Опустившись на колени, она надула щеки и сдула пыль по кругу. Сплетенная трава у их ног приобрела металлический оттенок. Идуна встала, подняла руки, обнажив бледную плоть, покрытую татуировками в виде виноградных лоз и рун, и закричала:

— Ведрфельнир!

Мир вокруг них погрузился в тишину. От корней Иггдрасиля задул горячий ветер, гоня перед собой пыль и мелкие камешки. Небо над Настрондом вскипело, когда что-то зашевелилось, высоко, над бесконечными штормовыми завихрениями. Каунары стояли единым строем, сомкнув щиты; сквозь стиснутые зубы они сыпали проклятиями.

Идуна позади них снова закричала:

— Ведрфельнир!

Гримнир подошел ближе. Он остановился как раз за пределами досягаемости их копий и мечей. Забрызганный кровью, он тяжело дышал, его красные глаза сверкали от неудержимой ярости. «Отойдите в сторону, — сказал он, и его голос прозвучал как удар железа по камню. Он махнул рукой мимо них, указывая на их вождя острием своего похищенного меча. — Мне нужен только он!»

Манаварг зарычал на него сквозь сплетенные из травы прутья, которые все еще натягивались и скрипели:

— Открой клетку, ведьма! Я принесу голову этого ублюдка в Каунхейм!

Идуна, однако, не слышала его. Она стояла неподвижно, глаза ее закатились, руки были подняты вверх. «Ведрфельнир!» — в третий раз закричала она.

С затянутых облаками небес донесся оглушительный визг. Воины Манаварга спрятались за своими щитами; скрелинги Кьялланди и Балегира прекратили наступление, вытянув шеи и устремив глаза к мутнеющему небу. Высокая трава заколыхалась, когда горячий ветер превратился в завывающий шторм, в шквал пыли, гонимый чем-то огромным, чем-то невидимым. На мгновение пелена облаков, скрывавшая Иггдрасиль, рассеялась, и свет Девяти миров окутал Настронд своим разноцветным сиянием, зеленым, желтым, красным и оранжевым, острым, как витражное стекло. Каунары и скрелинги вздрогнули; даже Гримнир отвел глаза, прикрывая хороший глаз окровавленным предплечьем.

Не внезапный блеск далеких миров заставил народ Манаварга сорваться с места и бежать, и не это заставило жителей Ульфсстадира искать укрытие. Нет, это была крылатая тень, пронесшаяся по Настронду… тень, принадлежавшая чему-то огромному, не поддающемуся никакому исчислению.

Пернатый титан. Хищник. Его называли Ведрфельнир, и его домом была самая высокая точка Иггдрасиля. Оттуда он взмывал в пронизанную светом пустоту, охотясь на ветвях Великого Ясеня за сплетницей с острыми зубами, белкой Рататоск.

Чудовищный ястреб опустился на залив Гьёлль, как будто нашел свою добычу.

Гримнир стоял один в тени зверя, и в его глазах горела неприкрытая ярость. Земля задрожала, когда Ведрфельнир на мгновение коснулся земли. Когти одной лапы проделали четыре глубокие борозды в твердой земле Настронда, когда он перенес свой вес; другой, с мягкостью, не соответствовавшей его размерам, он подхватил плетеную клетку из травы. Пронзительно крича, он взмыл ввысь, взмахивая мощными крыльями. Сгорбившись от испепеляющей бури, Гримнир наблюдал, как гигантский ястреб взмыл в мрачные небеса, затемненные клубами кузнечного дыма, поднимающимися из Муспельхейма. Ведрфельнир накренился, описывая круги в восходящем потоке, затем повернул клюв к великому корню Иггдрасиля, к Каунхейму, и его тень уменьшилась.

Долгое мгновение Гримнир стоял неподвижно, словно статуя, высеченная из кровавого хряща. Костяшки пальцев его правой руки, сжимавшей рукоять меча Ньола, побелели и хрустнули; левая рука сжималась и разжималась, мышцы на покрытом запекшейся кровью предплечье ходили ходуном. Ноздри раздулись, тонкие губы скривились, обнажив пожелтевшие клыки, и злобно оскалились, в красноватой глубине его здорового глаза плясала жажда убийства.

— Эй, вот и ты, маленькая крыса.

Гримнир слегка повернул голову на звук голоса Гифа.

— Ты здорово отделал этих уродов.

Сын Балегира резко обернулся.

— Клянусь Имиром, я не был ничьей пешкой в этой жизни! — прорычал он. — И я не буду ничьей пешкой в смерти! Ты слышишь меня, старый пьяница? Я ничья пешка! — Краем глаза он заметил движение; искоса взглянув, он увидел приближающуюся Скади. — Ты слышишь меня?

Нахмурив брови, она начала было отвечать, но жест Гифа заставил ее замолчать.

— Ты не чья-то пешка, — повторил старый каунар. — Ни в жизни, ни в смерти.

Гримнир пристально посмотрел на своего сородича. Наконец, он кивнул. Напряжение спало с его узловатых плеч. Он опустил взгляд на меч, зажатый в кулаке, как будто не мог вспомнить, откуда он взялся. «Фо!» — пробормотал он, отбрасывая клинок и поворачиваясь. Позади него, от гребня хребта до края залива Гьёлль, рядами и грудами лежали тела; трупы и части трупов, изрубленные и окровавленные. Из примятой травы тянулись руки с черными когтями, окоченевшие от смерти. Копья наклонились, их древки обмякли на жаре. Черная кровь растеклась лужицами и воняла. Разбитые щиты и сломанные мечи, стрелы, похожие на сорняки с вороньим оперением, топоры, брошенные у дороги… и почти все это было делом рук Гримнира. Он слизнул кровь с пересохших губ и искоса взглянул на Гифа.

— Кто-нибудь из вас, черви, не догадался принести капельку эля?