Судьба Одина

5 МОЛОТ И НАКОВАЛЬНЯ

Гримнир никогда не встречался с отцом своей матери.

О, он слышал бесчисленное множество историй. Гиф не уставал рассказывать ему о поединке Кьялланди с Балегиром на склонах Оркхауга или об их долгих странствиях на юг с холодного севера Мидгарда. На протяжении всего их пребывания на востоке, Гиф рассказывал ему одну историю за другой, сидя у потрескивающих костров, попивая вино, украденное из погребов русов, или мясо, добытое в сожженных славянских деревнях; истории о кознях Кьялланди против римской империи, о его битвах против прославленных полководцев Мария и Суллы. Гримнир снова и снова слышал рассказ Гифа о последней битве, в которой Кьялланди был предан своими мавританскими союзниками, стремившимися заключить сепаратный мир с Римом. Все это произошло задолго до того, как Гримнир был даже искоркой в глазах старого Балегира, а истории имеют свойство разрастаться с каждым пересказом.

Однако, увидев Кьялланди во плоти, Гримнир задумался, не слишком ли сдерживался старый Гиф. Он последовал примеру Гифа и поднялся на нетвердые ноги. Краем глаза он заметил, что Скади и остальные последовали его примеру — весь народ Оленьего Черепа встал в знак уважения, но лишь немногие из народа Глаза оказали Кьялланди такое же уважение. И никто из его братьев не соизволил встать, даже те, кого родила Скрикья, дочь Кьялланди. Гримнир скрипнул зубами, но ничего не сказал.

Кьялланди сел на трон справа; мгновение спустя Гиф и остальные вернулись на свои места. Темно-красные глаза пристально посмотрели на Гримнира.

— Я вижу, что в тебе течет моя кровь, сын Балегира. Это хорошо. А теперь, мой меч, Сарклунг, давай посмотрим на него.

Гримнир почувствовал, как острый локоть Скади, стоявшей рядом с ним, зарылся ему в ребра. «Я же тебе говорила», — сказала она, делая глоток эля, чтобы скрыть усмешку.

Гримнир снова встал и вытащил Хат. Он поднял длинный сакс, чтобы все могли видеть, а затем вонзил его в доску стола. Кьялланди окинул взглядом оскаленную звериную морду, вырезанную на навершии меча, обтянутую проволокой кожаную рукоять и покрытую шрамами бронзовую гарду. Он снова посмотрел на Гримнира и приподнял бровь.

— И какое отношение имеет твоя маленькая сырорезка к могучему Сарклунгу, Ранящему клинку нашего народа?

Раздались взрывы смеха. Несколько сынов Балегира что-то мрачно пробормотали друг другу, как будто этот допрос, эти вспышки веселья были каким-то образом оскорблением их чести. Гримнир, однако, рассмеялся вместе со всеми.

— Нар, лорд, — сказал он. — Это Сарклунг, или то, что от него осталось. Остальное по сей день покоится в иле на дне реки Волхов. В месте под названием Хольмгард, на старой варяжской дороге, на земле Киевской Руси.

Гиф откинулся на спинку стула и вытянул ноги.

— Да, я помню Хольмгард. Это была крысиная нора. Деревянные улицы, деревянные лачуги, деревянные церкви с деревянными шпилями. Его стены были деревянными, как и этот изъеденный червями мост через Волхов. Ба! Надо было сжечь этот чертов городок дотла, еще в те дни, когда мы скитались!

— И посолить землю кровью этих сукиных сынов бояр! — ответил Гримнир. — Тогда представьте себе это: сейчас глухие ночные часы, разгар зимы. На небе сияет месяц, и даже в этом слабом свете от снежной корки становится светло, как днем. Все это дерево покрыто льдом. Но именно туда убежал Нидхёгг, где…

Кьялланди поднял руку с длинными пальцами.

— До нас дошли слухи. Так, значит, это правда? Злостный Враг вернулся из мертвых, и клятва Радболга нарушена?

Глаза Гримнира сузились. Он перевел взгляд с Гифа на его отца, а затем снова на Скади. Он вспомнил ее слова, сказанные ранее: Нидхёгг, а? Хорошая мысль. Тогда лучше расскажи все начистоту. И внезапно он понял, что она имела в виду, понял ее скептицизм. Они не знали.

— Да, это правда, — сказал он.

Кьялланди махнул рукой одному из своих последователей:

— Тогда приведи Балегира. Этот пес должен быть здесь, чтобы выслушать отчет своего сына.

— Балегир здесь, ты, свинья! — раздался громкий голос. Из задней части большого зала появился кортеж одетых в кольчуги воинов, кривоногих и свирепых, на каждом из которых был знак Глаза. Собравшиеся по всему залу скрелинги выразили свое одобрение, ударяя кружками о доски. Стража расступилась, и Гримнир впервые за тысячу двести лет увидел Балегира. Он ожидал увидеть страшного бугимена из своих детских дней, жестокого властелина, у которого была склонность убивать собственных сыновей, когда они переступали черту дозволенного. Он ожидал увидеть кого-то дикого и царственного, вроде Кьялланди. Кого-то, от кого веяло властью, хитростью и неприкрытой свирепостью, как и подобает тому, кого считают величайшим каунаром из Девяти Отцов.

Однако на самом деле Балегир был, скорее, толстобрюхой обезьяной с большим животом, темной кожей и широкими плечами, хотя и не особенно высоким. Его ноги были кривыми, а руки — длинными и толстыми, с узловатыми мышцами. Шеи, о которой можно было бы говорить, у него не было, а голова напоминала швартовую тумбу — круглая, твердая и покрытая шрамами. Заплетенный в косу пучок серо-черных волос свисал с его черепа на плечо, их концы были перехвачены куском кости с вырезанными на нем рунами. Его правый глаз представлял собой зияющую впадину, рассеченную пополам ужасным шрамом, полученным в результате поединка с Кьялланди; левый пылал, как у Гримнира. Он был одет в алый гамбезон, который любой другой мог бы носить как мантию, без шнуровки и нараспашку, поверх брюк из рыжеватой ткани и кожи. Черный пояс стягивал его немаленькое брюшко. В руке Балегир держал булаву в виде оскалившегося волка, отлитую из почерневшего железа. Это был Могронд, Трупобоец.

За Балегиром последовала свита из родственников и других приближенных, от верных парней, которые были с ним еще до Эриу и великой битвы при Маг Туиред, до сыновей, которые в настоящее время были в фаворе, и среди них Хрунгнир. Даны Копья, воевавшие за короля Хродгара, прозвали Хрунгнира Гренделем, Костемолом, и он был во многом таким, каким Гримнир запомнил его во время их последней встречи на берегах Скагеррака примерно через десять лет после разрушения Оркхауга: сутулый, с прищуренными глазами, с лицом, которое больше подходило хитрому животному, жестокий, но скучный. У него были мускулистые руки и ноги, а кисти были слишком велики для его телосложения — руки душителя, как назвал их Гиф. Это было дерево, на котором росли больные плоды, вроде Бьярки-Полудана, и Гримнир мог их видеть. Хрунгнир посмотрел на него так, словно тот был соперником, которого он собирался раздавить. Гримнир, в свою очередь, обнажил клыки в насмешливой улыбке и коснулся пальцем лба.

В конце шествия Гримнир заметил свою мать, Скрикью. Она, по крайней мере, была такой, какой он ее запомнил, — высокая, светлокожая, как Гиф, но худая и злобная, как хищник; у нее были желтые, как у кошки, глаза. Свои черные волосы она заплетала в толстые косы, в которые были вплетены резные золотые и серебряные нити. Она оценивающе поглядела на Гримнира так же, как львица глядит на свою добычу.

— Так ты один из моих бастардов, да? — сказал Балегир. Гримнир ощетинился; он перевел взгляд с матери на стоявший перед ним мешок с салом. Он встретился взглядом с отцом, ответив огнем на огонь.

— Это ты мне скажи, — ответил Гримнир. — Моя мать королева, или ты родил меня от какую-то дешевой шлюхи, с которой развлекался?

— Следи за своим языком, крыса!

— Следи за своим, червяк!

Еще пару мгновений они сердито смотрели друг на друга, прежде чем Балегир фыркнул и сел на левый трон.

— Да, он один из моих! — Скрикья протиснулась мимо Гримнира и встала между двумя тронами, положив руки на спинки каждого из них.

— Значит, ты был последним из нас, кто оставался наверху, да? — сказал Балегир. Не дожидаясь ответа Гримнира, он взглянул на Кьялланди. — Это доказывает мою точку зрения, прямо сейчас.

— Это ничего не значит, — отрезал Кьялланди.

— Какую точку зрения? — Гримнир переводил взгляд с одного короля на другого, затем склонил голову набок и пристально посмотрел на Гифа. — Нар! Какую точку зрения?

Старый Гиф вздохнул, как будто разговор только разбередил старую рану. Он жестом велел рабу принести еще эля.

— Рагнарёк, — сказал он наконец. — Мой отец считает, что Сумерки богов уже должны были наступить, и, поскольку этого не произошло, значит, что-то произошло в верхних мирах Великого Ясеня. Какое-то предательство, о котором мы не знаем, привело к задержке вызова Вигрида. Балегир, присутствующий здесь, верит в обратное — в то, что все сложится само собой, в свое время. Да, он считает, что мы должны сосредоточить наше внимание на свержении Манаварга и уничтожении так называемых Истинных Сынов, прежде чем беспокоиться о том, что происходит за пределами наших берегов.

Балегир кивнул. «Они — реальная угроза, здесь и сейчас! А не какой-то наполовину выдуманный заговор, который мог состряпать Асгард!» Скрелинги Глаза заулюлюкали в знак согласия, стуча своими кружками и изрыгая проклятия.

— Я никогда не говорил, что Истинные Сыны не представляют угрозы, ты, скотина! — сказал Кьялланди. — Только то, что для нас нет бо́льшей проблемы, чем разрушение Девяти Миров! — Его слова заставили скрелингов из Оленьего черепа вскочить на ноги. Рукояти оружия застучали по столам на козлах; кто-то швырнул в сыновей Балегира кувшином с элем. Казалось, неминуемо новое убийство…

— Тишина! — взревела Скрикья, как Мать Чудовищ, отчитывающая своих детенышей. — Пусть они говорят, вы, свиньи!

Гримнир посмотрел на Гифа:

— А ты? Как ты считаешь?

— А ты что думаешь, маленькая крыса? — ответил Гиф. — Я, конечно, на стороне своего отца. Я бы пошел еще дальше: где Спутанный Бог? — Гримнир заметил, что при этих словах оба лагеря закивали головами. — Никто из нас не видел Отца Локи со Старых времен. Я его герольд, и я не видел его и не слышал его зова с тех пор, как мы потерпели поражение в Железном лесу. Где он? Радболг и еще несколько скрелингов отправились на разведку за пределы Настронда, чтобы собрать все слухи, какие только могли, но никто не вернулся…

— Подожди. — Гримнир поднял руку с черными ногтями. — Что значит, отправились за пределы Настронда? Разве мы не застряли здесь, пока не протрубит Гьяллархорн?

Хрунгнир рассмеялся и хотел было сказать что-то, несомненно, уничижительное, но злобный блеск в желтых глазах Скрикьи заставил его замолчать. Гримниру ответила она.

— Мидгард и верхние миры навсегда закрыты для нас, но мы можем приходить и уходить, когда захотим, в нижние миры. Хотя это… не лишено своих опасностей.

— Да, — кивнул Гиф. — Те, кто живет за пределами Настронда, охотятся на нас, как на паразитов. От троллей, ётунов и мстительных ландветтиров до наших проклятых кузенов двергов и их союзников, жестоких маленьких альвов, эльфов Альвхейма. Все они хотят отхватить кусок нашей шкуры. Что еще хуже, если один из этих игривых дураков решит засунуть тебе в глотку ярд стали… это все. От этого нет возврата. — Гиф позволил болезненной гримасе исказить его черты. — Боюсь, такова была судьба Радболга.

— Напрасная трата хороших парней, — пробормотал Балегир.

Кьялланди искоса взглянул на него:

— Я не согласен.

— Значит, вы все поубивали друг друга из-за этого? — Гримнир покачал головой.

Гиф пожал плечами.

— Мы убивали друг друга и из-за меньшего.

— Не суди нас слишком строго, Гримнир, сын Балегира, — сказал Кьялланди. Его острый взгляд пронзил Гримнира до костей. — Убивать — в нашей природе. Такова наша природа, мы были рождены для разрушения и войны; это цель, данная нам Спутанным Богом. Какая разница, убиваем ли мы из-за малейшей обиды или из-за величайшего оскорбления? — Он поднялся со своего трона и подошел к их столу. Он снял Хат с доски, на мгновение подержал его в руке. — Мы подобны стали в этом клинке, сын моей дочери. Возраст и пренебрежение притупляют его остроту, ослабляют его. Мы подобны этой стали! — Кьялланди занес клинок над головой. — И Настронд — наша наковальня! Здесь мы становимся более смертоносными бойцами, наши навыки становятся отточенными, как клинки, прежде чем мы займем свое место на залитом кровью носу Нагльфара. Эти поля смерти Настронда, они выковывают нас, они дают нам гибкость и силу. А смерть? Смерть — это всего лишь закалка. После того, как мы остынем, мы вернемся к наковальне, и ковка начнется заново. — Рев одобрения наполнил большой зал, вырываясь из глоток скрелингов под обоими знаменами. Даже Балегир поднял свою булаву в знак приветствия, хотя в его единственном глазу промелькнула зависть.

Кьялланди кивнул. Он поднял руку, призывая к тишине. Высокий каунар перевернул Хат, схватив его за лезвие, и вернул Гримниру. «Тебе есть что рассказать. Рассказывай, и дело с концом. Нам нужно спланировать хольмганг, придумать заговоры и подготовиться к новым убийствам — и в первую очередь тебе, если ты хочешь победить Ганга». С этими словами Кьялланди вернулся на свое место.

ГРИМНИР НИЧЕГО не ответил. Он убрал Хат в ножны, сделал большой глоток эля и вытер пену с губ тыльной стороной ладони. Скрелинг огляделся, его красный глаз обвел аудиторию. Бревно сдвинулось с места, потрескивали угли. Гримнир тянул время, пока не услышал нетерпеливое бормотание своих сородичей.

— Клятвы! — внезапно взревел он. Он медленно повернулся кругом. — Нар! Мы все давали клятвы. Мы живем и умираем, следуя своему слову, своим клятвам. Но это странные вещи, ребята. Певцы гимнов Мидгарда произносят их на одном дыхании и нарушают на другом — клянусь Спутанным Богом в том и в этом. Но их Пригвожденный Бог никогда не обижается. Запомни это, Гиф! Он никогда не нападает на них и не создает препятствий на их пути. Но стоит одному из наших людей произнести даже самую бессмысленную клятву, и внезапно все трахающиеся с деревьями разбойники отсюда и до Хельхейма выстроятся в очередь, чтобы испытать нашу храбрость! — Услышав это, Гиф — вместе с теми скрелингами, которые были знакомы с миром Пригвожденного Бога, — глубокомысленно кивнули.

— Мы ожидаем, что наши клятвы будут иметь значение! — продолжил Гримнир. — Мы ожидаем, что даже боги будут их чтить! Фо! Клятва, которая меня погубила, была старой. Впервые я услышал ее в ту ночь, когда Нидхёгг, Злостный Враг, выступил против нас. Да, норны соткали из нее мою песню смерти: Услышь меня, Хитрец, Отец Локи! Будь свидетелем, о Имир, отец великанов и лорд мороза! Клянусь этой кровью, кровью моего рода! Я, Радболг, сын Кьялланди, не успокоюсь, пока не усмирю этого проклятого дракона! Я не успокоюсь, пока Нидхёгг не окажется под моим клинком! И Радболг поклялся в этом на Сарклунге, выкованном гномами Ранящем клинке, все еще мокром от грязной крови змея. Я не обязан рассказывать многим из вас, чем все это закончилось. Вы, несомненно, слышали это из уст самого идиота. И я уверен, что Гиф рассказал вам, что произошло после. Как этот одноглазый старый бродяга, так называемый Всеотец, обиделся. Да, этот ублюдок обманул нас! Радболг честно заслужил свою месть! Но нет! Всеотцу не понравилось, что один из наших соплеменников — один из нас, бедных и непритязательных каунаров — победил его в его же игре! Ему не понравилось, что один из нас всадил фут гномьей стали прямо между глаз его драгоценного маленького питомца! Все это назойливое железо в черепе змея означало, что Один не мог творить свое колдовство издалека и поднять Нидхёгга из могилы, поэтому он сжульничал! Он затопил весь проклятый полуостров, пропел над руинами пророчество о возвращении и ждал своего часа.

Гримнир промочил горло глотком эля, прежде чем продолжить. «Что ж, уроды, вот тут-то и начинается самое интересное. Много лет спустя после того, как я спел предсмертную песнь Гифу на реке Эльбе и забрал в уплату за его кровь плоть сакса, Один пришел и одолжил свой дух — свою хамингью — гному! И не какому-нибудь там гному, а горбатому сын Наинна по имени Нали, которого Один послал в этот мир творить зло!» Зал огласился проклятиями.

Наинн был мастером-кузнецом и колдуном, предателем и нарушителем клятв; в незапамятные времена он возжелал Скрикью и выковал Сарклунг в качестве дара верности. Но когда Скрикья отчитала его и отказалась стать его женой, старый гном ожесточился. Все верят, что именно Наинн предупредил владык Асгарда о планах Спутанного Бога. Собираясь бежать из Нидавеллира, мира гномов, и присоединиться к Отцу Локи в Ётунхейме, Кьялланди убил Наинна над тлеющими углями кузницы и снял с его окровавленного трупа Сарклунг. Известие о том, что сын Наинна был замешан в махинациях Одина, только еще больше разожгло гнев скрелингов.

Гримнир подождал, пока шум утихнет, а затем кивнул. «О, да! Он плел небылицы среди народа Пригвожденного Бога и среди норвежцев с окровавленными руками, надеясь, что какой-нибудь бестолковый певец гимнов или язычник, ищущий себе имя, откликнется на его зов. Он получил и то, и другое». И Гримнир поведал историю о Конраде из Скары и об Ульфрун Железная Рука. Он рассказал им о титанической битве в руинах Вороньего холма и о воскресении мертвого змея Нидхёгга.

— Той ночью, при свете огней ётунов в небесах, я повторил клятву старого Радболга. Сарклунг принадлежал мне, и я поклялся кровью своего рода, что выслежу этого мерзкого змея и окончательно покончу с ним. В последний раз я встану на путь мести прежде, чем Древний Мир исчезнет навсегда. — Гримнир усмехнулся. — Я думал, что к концу года со змеем будет покончено. Но я шел к этому сто тридцать лет! С севера по старой варяжской дороге в Каффу на берегу Черного моря, затем в Миклагард — место, которое певцы гимнов называют Константинополем; я преследовал его через Йорсалахаф, великое Иерусалимскому море, вплоть до Мессины, где он вызвал эпидемию среди местного населения. Я преследовал его через весь Лангбардаланд, вплоть до старого Румаборга, древнего города Рима. — Гримнир широко развел руками. — И там меня убил из арбалета какой-то покрытый чумными бубонами сукин сын, всего в десяти шагах от того места, где прятался Злостный Враг.

Гримнир почувствовал на себе их взгляды. Он медленно повернулся лицом к Кьялланди:

— Нар! Радболг не нарушил своей клятвы. Он честно и справедливо довел дело до конца. И я бы тоже довел дело до конца, но Один, этот старый бородатый ублюдок, решил снова изменить правила! Видите ли, однажды ночью, в Хольмгарде, на реке Волхов я учуял запах змея. Он превратил в раба, тряпку с костями, русского купца, толстого ублюдка без подбородка, у которого были жена и трое сыновей. Я последовал за ним и наблюдал, как он подводит своего младшего сына к месту в центре моста. Смотрел, как он схватил эту маленькую крысу за шкирку и бросил через край.

Злостный Враг спрятался там, затаившись на деревянных козлах. Ублюдок поймал парня до того, как тот упал на лед. Распорол его зубами и проглотил целиком. Трижды купец подходил к центру этого проклятого моста. Последний парень был настроен на драку, но это не имело значения. Отец треснул его по голове и бросил в глотку змею. Имейте в виду, что, когда я видел этого змея в последний раз, он был не более чем скелетом, скрепленным ненавистью и старой чешуей, длиннее скандинавских кораблей-драконов и вдвое шире. Но не тогда! Нар! Змей все еще был покрыт костяными пластинами; у него был длинный шипастый хвост, как и в Старые времена, но тело его было едва ли больше бычьего.

— И все же этот хрен был скользким, как угорь, и хитрым, как лиса… но у меня появилась идея. Ему нужна была и жена. Хорошенькая малышка с золотыми волосами и честным сердцем. Она думала, что ее муж говорил правду, когда сказал ей, что их сыновья на другом берегу реки, греются у огня в их новом доме — прекрасном доме, как он сказал. Новые дрова, свежий тростник и огромный очаг. Она была счастлива. — Гримнир сплюнул. — Она пришла добровольно, думая, что это грандиозное приключение ранней зимней ночью.

Я налетел на них примерно в сотне ярдов от моста. Треснул ее по голове и бросил у костра в лачуге крестьянина. Я выпотрошил его, как рыбу — ого! Он заслужил это и даже больше! Насадил его на багор, как наживку, и обмотал веревкой из тюленьей кожи его грудь и лживый рот. Затем я завернул его в меховую накидку жены, отнес на мост и сбросил за край.

Старый змей был голоден! Он сделал выпад, вцепился в дар в виде теплой плоти… и вместо этого оказался с полным ртом холодного железа! Ха! Подцепил его, как угря! Как он бился, вырывался и пытался ускользнуть! Тогда у меня кровь закипела в жилах. Я держал Сарклунг наготове… Все, что мне нужно было, это поднять его достаточно высоко, чтобы ударить ему в шею.

Гримнир фыркнул от отвращения.

— Но Всеотец заботится о своих, так? Это он доказал, когда Радболг всадил ярд гномьей стали в череп дракона. Я услышал, как хрустнули мои сухожилия, и почувствовал, как рвутся мышцы, когда я перетаскивал шею этого змея через деревянные перила моста. Я увидел возможность, опустил клинок… и почувствовал, что игра снова изменилась! В последнее мгновение старый змей увернулся, словно чья-то невидимая рука схватила его и убрала с пути Сарклунга! Лезвие, конечно, не задело его и глубоко вонзилось в ледяную древесину. А потом хвост змея с визгом высунулся из-за края. Он чуть не ударил шипами по моему дурацкому черепу. Каким-то образом я удержал рукоять Сарклунга и попытался высвободить его, когда хвост вернулся за добавкой. На этот раз он задел меня, но не очень страшно. — Гримнир указал на свой правый бок. — Разорвал меня от плеча до бедра. Он расколол дерево моста, разорвал веревку из тюленьей кожи и отломил Сарклунг примерно в футе от рукояти. Сломал его, как гнилую ветку! Бах! Я выжил, когда меня разорвал костлявый хвост этого негодяя, перековал Сарклунг в огне вулкана в Кавказских горах и оценил змея как следует… только для того, чтобы быть убитым каким-то слабоумным с вывернутыми внутрь коленями? Фо!

Глаза Гримнира сдвинулись, его хороший глаз уставился на Балегира.

— Ты! Ты можешь думать, что нет ничего плохого, и можно продолжать издеваться над этим идиотом Манаваргом, но я с ними. — Гримнир ткнул большим пальцем в сторону Гифа и остальных. — Что-то не так. Нар! Один замышляет какую-то пакость, которая, нравится нам это или нет, скорее всего, не сулит ничего хорошего многим из нас. Мы должны знать, что задумал этот старик, который оставляет воронов голодными, даже если он просто валяет дурака, и сделать все, что в наших силах, чтобы это остановить.

И с этими словами Гримнир отвернулся от тронов двух королей и зашагал между столами, задержавшись, чтобы взять полный глиняный кувшин эля. На мгновение воцарилась тишина. Приближаясь к дверям Варгхолла, он услышал, как Балегир сыплет проклятиями; Кьялланди лишь кивал, глядя вслед удаляющейся спине Гримнира и задумчиво поглаживая бороду.

Когда больше ничего не было сказано, Хрунгнир решил выразить гнев своего отца. Он встал.

— Эй, ты, болтливый коротышка! Ты не должен поворачиваться спиной к нашим королям, ты, крыса, тем более к своему собственному отцу! Вернись сюда и прояви хоть немного уважения!

Гримнир остановился на пороге. Он полуобернулся, его взгляд на мгновение скользнул по Скади, а затем снова вонзился в Хрунгнира, его единственный глаз кипел, как котел ненависти.

— Что ты знаешь об уважении, ты, маленькая марионетка, способная только вылизывать задницы? — Гримнир сплюнул. — Сядь, свинья! Пей свой эль и помни, кто исправил твои ошибки! Кровь Имира! Вы, черви, столетиями обходились без меня. Уверен, вы сможете продержаться несколько часов без того, чтобы я держал вас за руки. Мне нужно спланировать хольмганг и подготовиться к небольшому убийству!

Гримнир выскользнул из Варгхолла, и эхо проклятий Хрунгнира сопровождало его шаги.

И Гиф — старый, терпеливый Гиф — только улыбнулся и вернулся к своей кружке.

ВСКОРЕ СКАДИ разыскала Гримнира. Сначала она последовала за грубыми жестами привратников, которые направили ее за окованные железом стены Ульфсстадира. Оттуда она выследила его по отпечаткам подбитых гвоздями сапог в пыли. Он свернул с дороги и направился к роще из ив и ясеней у подножия каменистой тропинки, которая вела к заднему крыльцу. Вверху плыли клубы дыма от какого-то большого пожара в Муспелльхейме, приглушая огни Иггдрасиля и принося на берега Настронда намек на настоящую ночь. И все же даже при слабом сиянии, пробивающемся сквозь клубящиеся облака, — как звездный свет ясной ночью, — Скади могла идти по следу Гримнира.

В самом центре рощи она заметила проблеск света; ее острый слух уловил тихий скрежет стали по камню. Она с удивлением обнаружила вокруг себя заросшие плющом руины, низкие стены из изъеденного камня и колонны, обломанные, как гнилые зубы. Хотя какие руки создали эти строения, она сказать не могла.

Там она нашла Гримнира, сидящего у небольшого костра. Он разбил лагерь у ручья, который бил из скал; сын Балегира снял кольчугу и гамбезон. Обнаженный по пояс, он обрабатывал лезвие своего топора точильным камнем. Рядом с ним стоял глиняный кувшин с элем, и время от времени он останавливался, чтобы погрызть одну из сосисок, которые он прихватил из кладовой ведьм. Он услышал приближение Скади.

— Я же говорила тебе, что это скраг, — сказала она, кивая на сосиску.

Гримнир пожал плечами и откусил еще кусочек.

— На вкус как свинина.

— Ты думаешь, здесь безопасно, когда народ Ганга жаждет твоей крови?

— Так же безопасно, как и там. — Гримнир мотнул головой в сторону Волчьего логова, затем выплюнул кусочек хряща в огонь. — Скорее, даже безопаснее. Ты здесь, чтобы меня защищать.

— Фе! Я отдам тебя им, никчемный червяк.

Губы Гримнира скривились в усмешке. Краем глаза он заметил, как Скади расстегнула пояс с оружием и отложила его в сторону; он наблюдал, как она снимает кольчугу. Она расправила ее, накинув на один из участков разрушенной стены, не так густо заросший плющом, и осмотрела звенья на предмет ржавчины и поломок, прежде чем сесть. Гримнир вернулся к заточке своего топора.

Молчание. Огонь костра щелкал и потрескивал. Камень царапал сталь. Скади расстегнула воротник своего гамбезона и посмотрела на затянутое облаками небо.

— Ты скучаешь по нему?

— По чему?

— По нему. По Мидгарду. По своему старому дому.

Гримнир поднял голову, проследив за взглядом Скади. За деревьями, за облаками виднелись полосы зеленого и золотого света, а еще выше — мерцающие красные и желтые огни верхних миров, чужие солнца, вечно горящие в пустоте между бескрайними ветвями Иггдрасиля.

— Скучаю по этому? Нар! Пусть им владеют певцы гимнов, и скатертью дорога! По чему я скучаю, так это по Старым временам. По временам скитаний после Маг Туиред, когда Гиф передал волчью мантию Хрунгниру и позволил этому идиоту править нашим народом. Мы бродили, он и я. Ха! Тогда мы были сами себе хозяевами. Сотни лет мы странствовали — от Балтики до великого каменного города, Миклагарда. Да, мы брали, что хотели, ходили туда, куда хотели, и у нас не было так называемых лордов, которые могли бы все испортить.

— У тебя было много женщин?

— Я не такой, как Хрунгнир или мой старый отец. Фо! Никогда не понимал их увлечения белокожими ghæsh. — Гримнир использовал сленг для обозначения женской анатомии; Скади, стоявшая рядом с ним, подавила усмешку. — Грязные создания.

— Хорошо, — сказала она. Она медленно потянула за следующий шнурок своего гамбезона. Шнурок за шнурком, пока передняя часть не распахнулась. Скади откинулась назад, опершись локтями о сломанную колонну позади нее. Она потерла мускулистый живот, теребя шнурки на брюках. — Я бы тоже никогда не позволила белокожему прикоснуться ко мне.

Гримнир отложил топор и точильный камень в сторону.

— Я действительно не охочусь за человеческими ghæsh, но это не значит, что я буду бегать за любой дымчатой лагерной шлюхой.

Не успели слова слететь с его губ, как Скади вскочила и ударила его тыльной стороной ладони по щеке.

— Дымчатая лагерная шлюха? — прошипела она, раздувая ноздри. — Так вот что ты обо мне думаешь?

Гримнир не стал уклоняться от удара, и от боли тонкая улыбка, изогнувшая уголки его рта, стала еще шире. Он тихо фыркнул.

— Я думаю, — прошипел он, — что на тебе ездили верхом больше раз, чем на любимой кобыле Одина.

— Ублюдок! — Скади ударила его еще раз. Словно кремень по стали, этот удар зажег что-то в глубине глаза Гримнира, что-то горячее, темное и похотливое. Она знала, что он видит то же самое и в ее собственном взгляде. Тонкие губы Скади приоткрылись. Ее язык скользнул по острым зубам; в третий раз шлепок плоти о плоть эхом разнесся по роще. Она замахнулась, чтобы ударить в четвертый раз, но была остановлена Гримниром, который с почти небрежным презрением схватил ее за желтоватое горло кулаком с черными ногтями.

Скади невольно ахнула, ее янтарные глаза расширились.

— Ты пришла сюда подраться? — спросил Гримнир яростным шепотом; он притянул ее к себе и вдохнул ее запах, сопя, как животное. — Или ты пришла сюда за чем-то… другим?

Она вцепилась в жилистые мышцы его руки, в плечи, оставляя борозды на его коже, пытаясь притянуть его ближе. «Есть ли разница?» — сумела выдавить она.

Глухо рыча, Гримнир разорвал шнурки на ее брюках. Влажное тепло сочилось из-под ее бедер. Она сбросила с плеч гамбезон, и стеганая ткань упала позади нее. Скади услышала, как с его губ сорвалось шипение; его единственный глаз загорелся, когда он скользнул взглядом по ее стройному телу, покрытому твердыми мышцами. Его хватка на ее шее ослабла.

Скади воспользовалась этим минутным замешательством; она отбросила его руку в сторону и усмехнулась. Она прижалась к нему, двигая бедрами, как танцовщица. Выгнув спину, она протянула руку и запустила пальцы в его темные волосы, притягивая его еще ближе. В прикосновениях Гримнира не было и намека на нежность. Твердые мозоли прошлись по ее груди и бокам; недобрые пальцы стянули с нее брюки и нащупали ее лоно, уже расплавленное и сочащееся влагой. Дрожа от возбуждения, она стала извиваться под ним.

Зарычав от свирепого вожделения, Гримнир достиг предела. Он наклонился и сбросил брюки. Скади ответила первобытным рычанием; обнажив зубы в мстительной улыбке, она раздвинула ноги и поднялась ему навстречу. Без дальнейших предисловий Гримнир погрузился в нее. Скади не питала иллюзий; это не было проявлением любви. В нем не было и намека на нежность. Нет, это была первобытная схватка — возможно, самая настоящая первобытная схватка — жестокое столкновение плоти с плотью, когда два животных боролись и царапали когтями свой путь к кульминации. И именно она достигла этого первой: она закричала, вращая бедрами, ее тело содрогалось в конвульсиях, когда она взывала к темной матери их народа, Ангрбоде. Мгновение спустя Гримнир запустил пальцы в ее волосы и глубоко вошел в нее, рыча и извергая свое семя.

Долгое мгновение они стояли, прижавшись друг к другу, тяжело дыша, их пот смешивался, охлаждая их плоть. Гримнир запрокинул ее голову и лизнул в ухо. Скади выгнулась, как кошка, все еще прижимаясь к нему.

Она подняла глаза, и жар похоти в ее взгляде был подобен тлеющим углям в камине. Она усмехнулась.

— Первый глоток бесплатно, — пробормотала она. — Второй будет стоить…