Судьба Одина

1 НАСТРОНД

Мужчина вырывался из объятий воды; он бился, хотя холодное течение затягивало его все глубже в темноту. Он ощутил вкус горькой соли и пепла, как от сгоревшего плавника. Его изодранная кольчуга, тяжелые сапоги, кожаный оружейный пояс… все это никак не помогало ему противостоять цепким пальцам сьйоветтиров, которые тянули его за ноги. Он мог видеть их, этих духов рек, ручьев и фьордов, похожих на пятна мертвенно-бледной плоти в глубине; их глаза казались черными впадинами, а волосы, похожие на озерную траву, колыхались вокруг костлявых лиц. Он мог слышать их тихие песни:

Их издевки, их смех — вроде бульканья покидающих губы тонущего пузырьков воздуха — воспламенили нечто горячее и рьяное в груди мужчины. Он обнажил неровные желтые зубы, стиснув челюсти, чтобы не глотнуть воды; его единственный красный глаз засверкал во мраке. Мускулистые ноги стали бороться с течением. Они думали, что знают, что такое ненависть, эти сьйоветтиры? Они думали, что знают, что такое ярость? Нар! Он покажет этим грязным духам, что значат такие слова! Он вынырнул на поверхность.

Скрелинг, так они назвали его. Сын Балегира. Да, он был всем этим. Теперь он вспомнил. Он был всем этим и еще многим другим. В его жилах текла горячая кровь Ангрбоды и холодный ихор Отца Локи, но родоначальником его народа был Имир — Повелитель Морозов. Он был каунаром. Его звали Гримнир.

Гримнир.

Словно кремень и сталь встретились над остывшими углями, имена столкнулись и заискрили, высвечивая грани тьмы, окутавшей его разум.

Гримнир.

Сын Балегира.

Скрелинг.

Каунар.

И сквозь эту тлеющую пелену проступили призраки воспоминаний…

Древние руины в сердце болота, почерневшие и гниющие. Купола из старого мрамора покрывают святилища еретических богов и забытых нимф. Он крадется по разрушающейся дороге — дороге, окаймленной осокой и корявыми кипарисами; он держится в тени, сумрак сгущается по мере того, как солнце клонится к западу. Подбитые гвоздями сапоги хрустят по старому римскому камню.

Впереди он замечает тех, кто защищает его добычу: дюжину худых и истощенных фигур — наемников в кольчугах, опирающихся на тяжелые копья; арбалетчиков с арбалетами за плечами. Их называют Отрядом Серпа. Слабоумные дураки! Они — рабы змея, и они стоят между ним и его врагом, драконом Нидхёггом, проклятым Злостным Врагом. За это они должны умереть.

Они охраняют странный транспорт: пышную повозку со сломанной осью, безвкусный корабль на колесах, предназначенный для двора земного вождя Пригвожденного Бога, так называемого Папы Римского. Рим. Место, где прячется зверь.

— Расставь своих людей, — раздается голос. Голос евнуха, тонкий и пронзительный — священник из Мессины, одетый в черную сутану и грязный. — Этот дьявол все еще на свободе.

Ему отвечает гигант, чье тело затянуто в кольчугу из пластин; у него аристократический нос и глаза, которые видели смерть.

— Дьявол? — насмешливо спрашивает он. — Я трахну в жопу твоего дьявола, священник! Он ничто! Ты слышишь меня? Ничто! Молокосос, сын шлюхи!

Гримнир шипит в ответ на вызов, его единственный глаз горит яростью. С невеселой улыбкой он вынимает свой длинный сакс…

Гримнир бьет ногами и руками; без предупреждения его нога касается твердой почвы, каменистой и покрытой толстым слоем ила. Он идет вперед, пока его голова не пробивает поверхность. Он кашляет; отплевываясь, он набирает полные легкие едкого воздуха.

Он наносит удар с наступлением сумерек, когда солнце опускается за край света. Он наносит удар тогда, когда на заросшей сорняками площадке, камни которой были уложены во времена цезарей, разжигают костер. Потрескивают старые дрова, дым от тлеющих углей поднимается в холодный ноябрьский воздух.

Его первая жертва отворачивается от созерцания танцующих пылинок пепла. Он молод, едва достиг зрелости, с желтушным, изуродованным оспой лицом и водянисто-голубыми глазами. Его последнее видение по эту сторону могилы — горящий глаз, окутанный тенью; он открывает рот, чтобы закричать… и умирает, когда длинный сакс Гримнира вонзается ему в глотку. Он падает, захлебываясь кровавой пеной.

Раздаются крики. Крики предупреждения.

И тень, Гримнир, движется среди них, собирая красную жатву. Их кольчуги бесполезны; их копья и арбалеты только мешают им, их мускулы истощены из-за болезни, которую источают челюсти змея, — той самой болезни, которая поразила Мессину две недели назад. Они двигаются слишком медленно. Их визг и крики вызывают у него смех; сталь скрежещет о сталь, железо пронзает плоть, и полдюжины оставшихся на ногах наемников разбегаются в разные стороны.

Их предводитель-великан приходит за ним, но Гримнир не дает ему передышки. Лезвие длинного сакса мелькает, быстрое, как удар змеи. Только резкий прыжок в сторону спасает человека от раскроенного черепа; тем не менее, он ревет от боли, когда лезвие клинка Гримнира рассекает хрящ его уха. Смеясь, Гримнир врезается плечом в живот мужчины, сбивая его с ног и отбрасывая назад, чтобы запутать ноги визжащего жреца.

Путь вперед открыт; змей, Нидхёгг, у него в руках. Он протягивает руку с черными ногтями и срывает с петель дверь в задней части повозки…

Гримнир пополз по острым, как ножи, камням, скользким от грязи. Он поперхнулся и сплюнул, и желудок его наполнился кислой водой. Вокруг него шелестели камыши на теплом ветру — ветру, который пах дымом и золой, обугленным мясом и опаленным металлом, как ветерок с поля боя.

Удар, который убивает его…

— Я мертв? — Его голос осквернил тишину.

Удар, который убивает его, наносится изнутри фургона. От больного арбалетчика, слишком изуродованного кровоточащими язвами и бубонами, чтобы ходить; его глаза расширяются от ужаса при виде этого залитого кровью людоеда, в единственном сверкающем глазу которого пляшет жажда убийства. Скользкая от пота рука умирающего наемника слишком сильно сжимает резной дубовый приклад своего оружия. Он кричит, зажмуривая глаза, чтобы не впасть в забытье. Два пальца судорожно сжимают спусковой механизм. Ровный щелчок арбалета едва слышен. Гримнир чувствует это, как удар кулаком в грудь. Он отшатывается. Стрела входит ему в грудь под прямым углом, ее ромбовидный железный наконечник пробивает кольчугу и кожу и расщепляет кость под ними. Он, шатаясь, выходит из фургона, не веря своим чувствам.

Первый болт — это везение, да. Но второго отправляет в полет какой-то ублюдочный авантюрист, который видит в этом возможность сделать себе имя. Он слышит крик тревоги, слышит глухой щелчок тетивы; потом болт прорывается сквозь кольчугу и мышцы и вонзается в сердце Гримнира. На мгновение он чувствует ледяной ветер, пахнущий дымом и кровью.

Гримнир, сын Балегира — скрелинг, каунар — шатается. Его пятки натыкаются на скользкий от грязи край канала; он поскальзывается и падает обратно в болото…

Он успел опереться на сжатые кулаки, прежде чем упасть лицом на мелководье. На него смотрело слабое отражение в воде, подсвеченное небом цвета тлеющих углей. «Я умер?» взревел он, и от его горячего дыхания по темному лицу пробежала рябь.

Это лицо было ему знакомо, это отражение: широкий лоб, надбровные дуги, выступающие скулы, переходящие в твердый заостренный подбородок; старый шрам пересекал левую половину его лица, начинаясь от переносицы, пересекая левый глаз и доходя до линии роста волос на виске. Этот глаз был холодным и мертвым, шар из резной кости, инкрустированный серебром. Тонкие губы скривились в усмешке, обнажив пожелтевшие клыки.

Сквозь завесу черных, как ночь, вьющихся волос — в которые были вплетены потертые костяные диски и бусы из резной кости, серебра и янтаря, а также все еще яркие цилиндры из золота, тяжелые и древние, — его правый глаз горел огнем, горячим и красным, как кузнечный горн. Он запрокинул голову и издал нечленораздельный рев.

— Отвечай мне, навозная крыса! Я мертв? — Его отражение в воде не ответило. — Фо!

Гримнир сплюнул, приподнялся и сел на корточки. Пальцы с черными ногтями обшарили насквозь промокшую одежду и кольчугу в поисках пары арбалетных болтов с кожаным оперением. Он ничего не нашел. Гримнир вдохнул, выдохнул и не почувствовал боли в грудной клетке. Его сердце было целым. Но был ли он мертв? Вот в чем вопрос. Поднявшись на ноги, он побрел к берегу.

Что бы с ним ни случилось, он был уверен, что находится уже не в старом Лангбардаланде — месте, которое эти несчастные певцы гимнов называли Италией; нет, пейзаж вокруг него был каменистым и пустынным, как побережье озера Венерн в стране шведов. И было совершенно тихо, если не считать мягкого плеска волн о скалы и шелеста ветра. Никакие насекомые не стрекотали на болотистой опушке, где рос густой тростник; никакие птицы не вспархивали, предупреждая о его бедственном приближении. В этом месте было тихо, как в могиле.

Под небом, лишенным луны и звезд, под густыми несущимися облаками, подсвеченными сзади каким-то едва заметным космическим пожаром, Гримнир увидел перед собой непрерывный вал деревьев, густых и первобытных, поднимающихся от края озера. В основном это были черные сосны, хотя он заметил среди них раскидистые ветви древнего ясеня и ивы. Он ожидал увидеть в изобилии папоротник, орляк и плющ, но вместо этого увидел колючий кустарник, жгучую крапиву и другие растения. Здесь волчий аконит рос рядом с бледным змеиным корнем; там в изобилии росли смертоносный паслен с чемерицей, живокость с желтым олеандром и болиголов. Ядов достаточно, чтобы убить каждого целователя креста в Лангбардаланде дюжину раз, и ни один из них не был смертельным для него.

Нет, это была не старая Италия.

Тонкий, как бечевка, Гримнир крался вперед, как изголодавшийся волк, жаждущий горячей крови и отборных кусков мяса. У него были длинные руки, покрытые узловатыми хрящами и сухожилиями; грубая кожа цвета старого сланца, испещренная шрамами и татуировками из золы и вайды. Он был одет в те же боевые лохмотья, что и раньше. Его брюки и гамбезон промокли насквозь, как и подбитые гвоздями сапоги. Его кольчуга — снятая с убитого турка в Каффе[3], в Крыму, и подогнанная по размеру, — была украшена серебряными стальными вставками, поблескивавшими в сумерках. Из серебра были сделаны и детали на его оружейном поясе. На правом бедре у него висел короткий бородовидный топор; на левом из позолоченных ножен торчала резная костяная рукоять длинного сакса. Длинный сакс, называемый Хат — Ненависть, — содержал в своем сердце осколки Сарклунга, Ранящего клинка, выкованного двергами, когда мир был молод.

Гримнир внезапно остановился, пораженный чем-то большим, чем просто отсутствием шума. Он посмотрел вниз. Ему потребовалось некоторое время, чтобы понять, в чем дело. Когда он это сделал, уголки его тонких губ изогнулись в лукавой полуулыбке. Его кости больше не болели. В Риме — как, впрочем, и во всех районах Мидгарда, отравленных влиянием Пригвожденного Бога, — существование Гримнира было омрачено постоянной болью. Она просачивалась из земли, терзая его голени, прежде чем перейти на бедра и позвоночник: ощущение того, как железные гвозди впиваются в кости, как острые, как бритва, плети хлещут по плоти. Это ослабляло его, лишало сил и грозило разорвать последние связи с Древним миром и колдовством древних богов.

А теперь это исчезло, как и вонь, которую он привык ассоциировать с безжизненной природой бога певцов гимнов: запах железа, сваренного в рассоле.

Гримнир пошевелил пальцами, сжимавшими его меч. Его мышцы и сухожилия словно возродились, наполнившись силой. И он почувствовал в воздухе запах крови, медно-сладкий и только что пролитый. Он раздул ноздри и запрокинул голову, наслаждаясь им… и в то же время понимая, что ничего хорошего это не сулит. Это место напомнило ему о чем-то, о каком-то нескладном стишке, который любил повторять старый Гиф.

Как там было?

— Я знаю зал, стоящий далеко от солнца… — пробормотал Гримнир. Остальная часть куплета оборвалась, когда в его размышления вторглись звуки — скрежет отодвигаемого камня, тихое шипение и едва слышный стук кости, как будто от браслета или бус. Он поднял взгляд, окидывая здоровым глазом линию деревьев слева от себя. Что-то или кто-то пытался напасть на него, и его рука легла на рукоять Хата.

— Нар! Перестань прятаться и покажи себя, негодяй, — взревел Гримнир. — И если ты собираешься попытаться отрезать кусок от моей шкуры, то делай это!

Долгое мгновение не было слышно ничего, кроме эха вызова Гримнира. Затем: «Не нервничай по пустякам, — ответил кто-то голосом, которому еще не хватало нескольких лет зрелости. — Нам просто любопытно, вот и все».

Гримнир скрыл свое удивление при виде пары молодых каунаров, появившихся из-за ствола поваленного дерева, прямо на опушке леса. Говоривший был худощавым парнем, почти такого же роста, как Гримнир, но почти невесомым — манекен с темно-желтой кожей, обтягивающей острые кости; кожу украшали потрескавшиеся белые сигилы, нарисованные известью. Белым был и череп, нарисованный на красноглазом лице юноши, скрывавшем россыпь старых шрамов; его густые черные волосы были собраны в пучок на макушке, перевязаны кожаными ремешками и украшены перьями цвета воронова крыла. Ожерелье из косточек пальцев звякнуло о его впалую грудь. Гримнир не упустил и топор с каменным лезвием, который юноша старался держать подальше от глаз.

— Любопытно, а?

Его спутник был невысоким и толстым, с длинными руками и тонкими ногами, которые уже изгибались наружу. У этого человека было грубое лицо с носом картошкой, мясистыми губами и высунутым языком. У маленького крысенка было только полголовы черных волос; левую сторону он давно сбрил, открывая над ухом грубо татуированный полумесяц. Был одет в лохмотья разного происхождения и обрывки меха, связанные сухожилиями и сушеными кишками, а с его импровизированного пояса свисала целая коллекция мешочков и перевязанных ленточек. Он тяжело опирался на посох из обожженного пламенем ясеня, укрепленный железными ремнями и утыканный ржавыми гвоздями.

Высокий кивнул:

— Ага. Мы уже целую вечность не видели, как рыба барахталась на мелководье. Подумали, что в этом может быть что-то для нас.

Гримнир посмотрел на них.

— Ты же знаешь, что говорят о любопытстве. — Быстрый, как змея, он выхватил Хат и наставил длинный сакс на третьего юношу-каунара, который попытался приблизиться к нему со слепой стороны. Лезвие остановилось в дюйме от носа мальчишки, который отшатнулся, но не отступил. — Это убьет тебя. — Гримнир кивнул на кончик клинка. — Иди к твоим товарищам, ты, навозная крыса.

Голова третьего юноши, самого маленького из троих, едва доставала Гримниру до груди. Юноша был босиком и носил длинный бесформенный мешок из залатанной мешковины вместо одежды, и Гримнир не смог различить, мужчина это или женщина. Но это не имело значения. Прямые черные волосы скрывали почти все лицо, за исключением ярко блестящих глаз, и придавали юноше жуткий вид призрака, намеренного выпустить кровь двумя ножами с тонкими лезвиями, которые он сжимал в своих маленьких руках.

— Шевелись, ты! — зарычал Гримнир.

Тот неохотно подчинился.

— Что ж, подумать только, — сказал Гримнир, оценивающе глядя на троицу. Сталь зашуршала по коже, когда он вкладывал Хат обратно в ножны. — Три маленьких скрелинга. Красота. Думали, что застанете меня врасплох, да? Ответьте мне, и, возможно, в этом будет что-то для вас: как называется это место?

Высокий посмотрел на своих приятелей, затем снова на Гримнира:

— Ты смеешься над нами, ага? Ба! Ты там, куда уходят мертвые, приятель.

И тут ему вспомнился куплет, который когда-то пел Гиф. Он сказал:

— Ничего не знаю обо всем этом, — ответил высокий юноша. — Но у нас с тобой разные проблемы.

Гримнир скривил губы в рычании. «Да, проблема в том, что, если я стою здесь, значит, эти сукины дети, которых я выслеживал на Сицилии, все-таки добрались до меня. Фо! Я был так близок! Так близок к тому, чтобы увидеть, как этот проклятый змей получит по заслугам!» Гримнир в отчаянии сжал челюсти.

Высокий парень нахмурился, на лбу у него появились морщинки от белой краски.

— Это тоже не наша проблема. Слушай внимательно, длиннозуб. Проблема в том, что это наш берег. И ты вторгся на нашу территорию.

— Ваш берег, а? — Гримнир усмехнулся, но в глубине его глаз плясали убийственные огоньки. — Что ты собираешься делать? Прогонишь меня пинками? Ха! Ты нахальный маленький мерзавец! Я могу облюбовать этот берег и сделать его своим.

Высокий парень двинулся вперед, подняв топор.

— Вали отсюда, ты, говнюк! Этот участок берега принадлежит нам по праву! Мы заслужили его, сражаясь за команду Ньола и Дреки! И если мы не разрешаем тебе здесь находиться, значит, ты вторгся на чужую территорию! Кто ты? Один из парней Ганга? — Юноша откашлялся и сплюнул. — Это старое ведро для мочи, он всегда пытается нас обмануть!

— Я ничей не парень, мразь! — зарычал Гримнир. — И передай этому толстяку, что, если он будет продолжать прыгать с ноги на ногу, я его распотрошу и сделаю из его кишок колбасу! — Действительно, толстый парень переминался с ноги на ногу, все время пытаясь ухватить приятеля за локоть, чтобы привлечь его внимание, но не осмеливаясь прикоснуться к нему.

— Снага, — пробормотал он едва слышно. — Снага!

Юноша набросился на него.

— Что, Блартунга? Выкладывай, ты, бесполезный мешок с салом!

Толстяк Блартунга пробормотал извинения, схватил своего приятеля за узкое плечо и потащил его вниз, чтобы что-то прошептать ему на ухо. Через мгновение высокий, чье имя, как понял Гримнир, было Снага, что на языке их народа означает «Шип-топор», выпрямился. Под маской из белой краски лицо Снаги приобрело землистый оттенок.

— Интересно, — сказал он, искоса поглядывая на третьего члена их маленького трио, который сидел на поваленном бревне, скрестив ноги, и издавал раздражающий шорох, скребя друг о друга тыльными сторонами своих ножей. — Это очень интересно. Блартунга считает, что мы, возможно, начали не с того. Он говорит, что слышал, что в том мире остался только один из нас, — он небрежно указал на небо, где облака скрывали огромное пламя; вспышки красного, оранжевого, желтого и зеленого сияния отбрасывали рябь теней на мрачный ландшафт Настронда. — Тот, кто поклялся выследить змея, этого старого Злостного Врага. И что ты, должно быть, он. Ты Гримнир.

Малыш перестал скрести ножами и поднял голову. Блартунга стоял чуть поодаль, прячась в тонкой тени Снаги. Гримнир наслаждался запахом их страха. Однако, к его чести, Снага встретил его взгляд, не дрогнув. Его взгляд был острым и расчетливым. Гримнир обнажил свои пожелтевшие клыки:

— А что, если это я? Что такого в этом имени, что заставило вас изменить свое мнение, а? Что вы слышали?

— О, мы слышали, что он хороший парень, — ответил Снага. — Надежный парень. Такому мы бы разрешили пересечь нашу землю. Даже предложили бы ему мяса и эля, если бы он захотел немного посидеть.

Гримнир огляделся. Он посмотрел на унылый берег, свинцовую воду, темный, как ночь, лес. Он был мертв, и это была его награда, его загробная жизнь. Пока Гьяллархорн не протрубит предсмертную ноту, которая возвестит о Рагнарёке, Последней войне и Сумерках богов, именно это его и ждет. Где-то там у него были родственники; возможно, кто-то из них даже будет рад его увидеть. И уж, конечно, он не хотел впервые за много веков предстать перед ними в виде грязного бродяги, выловленного из воды стайкой мальчишек.

— Нар! Почему бы и нет? — Гримнир сплюнул. — Вы, маленькие крысы, не разведете ли вы огонь? Мы могли бы высушить мои боевые лохмотья, если все, что мы собираемся делать, — это вилять подбородками и пить пойло.

ПЛАМЯ ПОТРЕСКИВАЛО. Из сердцевины костра вырывались тлеющие угли, горящие, как крошечные звезды, и, закручиваясь в вечных сумерках, танцевали на сквозняках и вихрях воздуха, пока не гасли в темноте. Гримнир поймал одну тлеющую пылинку кончиками пальцев и погасил ее сияние. Он стряхнул потухший пепел.

Мясо, которое они ели, было свининой, эль — сносным; теперь, с полным желудком, сын Балегира обратил внимание на трех своих спутников. Коротышка из стаи, которого остальные звали Кётт, Кот, свернулся калачиком у костра, вынув ножи из ножен и сжимая их в грязных руках с черными ногтями. Толстяк, Блартунга, доказывал, что он полезная крыса, отчаянно жаждущая угодить. Он уже залатал дыру в кольчуге Гримнира серебряной проволокой, которую выудил из одного из своих мешочков; теперь он немелодично насвистывал, намазывая свиным жиром кожаные сапоги.

Снага, который, казалось, родился раньше Гримнира, наблюдал, как тот плюнул на лезвие своего длинного сакса и провел точильным камнем по его лезвию. Скрежет и шипение стали перекрывали треск огня.

— Значит, здесь нет ни дня, ни ночи? — спросил Гримнир.

Снага поворошил костер палкой.

— Только этот жалкий полумрак. Иногда из-за дыма и гари в Муспельхейме тучи сгущаются, и для разнообразия наступает настоящая ночь. Но, как говорится, это такая же редкость, как золотые волосы на заднице.

Гримнир указал на небо своим саксом:

— Тогда что же это такое, а? Уж не солнце ли это, ты, червяк?

Блартунга хихикнул, затем умолк, виновато взглянув на Снагу. Высокий парень выдавил из себя редкую полуулыбку.

— Здесь, внизу, нет солнца, длиннозуб. Это свет из Миров Наверху, в ветвях Старого Ясеня.

— Иггдрасиля, — ответил Гримнир.

— Вот тебе еще кое-что, — сказал Снага. — Здесь тоже нет ни севера, ни юга. Настронд — остров. Расположен посреди чертова озера; Источник Хвергельмир питает озеро, а озеро питает реку Гьёлль. В ту сторону, — юноша указал обугленной палкой на свет, которым был отмечен древний Иггдрасиль, — мы называем «к Дереву». В другую — «к Корню». Потому что на том конце острова есть корень Старого Ясеня, выступающий как плато. На этой стороне есть линия холмов. Другая сторона спускается к вонючим болотам.

Гримнир кивнул:

— И на этом корне находится большой зал нашего народа, да?

Слабая полуулыбка Снаги вернулась; Блартунга, стоявший рядом с ним, хихикнул.

— Один из них. Теперь их — сколько там? — четыре? И только два — настоящие чертоги, по правде говоря. Скрелингсалр Лютра, расположенный на холмах в центре острова, и Ярдвегур, чертог Храуднира и его народа, расположенный на болотах. Ульфсстадир, Волчья обитель, — это крепость на вершине холма к Дереву, где Балегир и Кьялланди правят на равных. Последний, тот, что находится на Корне, называется Каунхеймр — теперь это город, правильный и пристойный. Манаварг правит им вместе с Истинными Сынами, теми каунарами, которые погибли, сражаясь с асами в Железном лесу. Они презирают скрелингов, которые бежали из той битвы и спрятались в Мидгарде. Твоего старого папашу, в первую очередь.

— Яйца Имира! — прорычал Гримнир. — Неужели все, чему научил меня этот старый пьяница Гиф, неправда?

Снага пожал худыми плечами.

— Та милая песенка, которую ты пел, была написана каким-то беднягой, нога которого никогда не ступала на берег Настронда. Он никогда не стоял на оконечности острова, в свете Старого Ясеня, и не смотрел через воду на холодные стены Хельхейма. Не поднимался по Тысяче ступенек на вершину Корня, самую высокую точку Настронда, просто чтобы посмотреть, что ведет к Источнику Хвергельмир, где берет начало Река трупов. Но, клянусь Имиром, теперь он это сделал, так?

Гримнир погрузился в молчание. Он плюнул на лезвие, и скрежет стали о камень возобновился. Через мгновение он поднял глаза и спросил:

— Где ваш народ, а? К какому из этих залов принадлежите вы, крысы?

— Ни к одному из них, — ответил Снага. — Я, Блартунга, маленькая Кётт, вон там, и еще десятка два других… мы те, кого вы называете скрагами[4]. Мы на самом дне кучи отбросов. Мы умерли детьми и остаемся детьми. Слишком маленькие, чтобы сражаться в строю, и никто из нас не хочет быть рабами, так что, по их мнению, мы просто бесполезные рты. Иногда крупные парни нанимают нас, чтобы мы расправились с соперниками или пополнили их ряды бойцами, прежде чем они отправятся в бой. Обычно, однако, мы просто подстерегаем их и забираем добычу. Или же они выслеживают нас и убивают, как собак.

Гримнир в последний раз провел точильным камнем по лезвию, затем тщательно обтер его о штанину, прежде чем вложить в ножны. Он был обнажен по пояс, его грудь была покрыта шрамами и татуировками, тонкие мышцы соединялись с костями и узловатыми хрящами.

— А когда вы умираете где-нибудь здесь? Что тогда?

Снага и Блартунга обменялись злобными ухмылками.

— Мы похожи на тех ульфхеднаров, ага? На тех маленьких игрушечных воинов Одина, которых забрали с поля боя, где они погибли, и засунули в эту дыру, Вальхаллу! Мы пьем, сражаемся и умираем, как и они. И, как и они, мы возвращаемся как новенькие. Это не легкая прогулка. Ты чувствуешь прикосновение каждого клинка, поцелуй каждого наконечника копья и стрелы. Быть убитым — это больно, длиннозуб. Не позволяй этим парням в залах убеждать тебя в обратном. Ты узнаешь, кто тебя убил, и захочешь немного отплатить, когда вернешься, запомни мои слова. Но таков наш путь, верно?

На губах Гримнира медленно появилась улыбка. Он посмотрел на них троих, как волк смотрит на свою добычу.

— О, да, это по-нашему, маленькая крыса. Что насчет еды? Кто контролирует мясо и медовуху?

— Послушай себя, — сказал Снага. — Ты говоришь как какой-нибудь высокопоставленный генерал, планирующий вторжение.

Гримнир наклонился вперед.

— Фо! Мне нравится знать, откуда я получу еду в следующий раз и чью задницу я должен поцеловать, чтобы ее получить! Ты и твоя Кошка, может, и достаточно опытные охотники, чтобы подстрелить пару поросят, но этот неумеха, — Гримнир ткнул пальцем в Блартунгу, — не производит впечатления каунара, умеющего приготовить эль. И это заставляет меня задуматься, где ты, маленькая свинья, его взял?

Снага прищурился.

— Иногда большие парни платят нам продуктами, которые мы не можем достать, особенно это касается народа Лютра в Скрелингсалре. Элем, медовухой, маслом и сыром. Мы приносим им диких кабанов и оленей, может быть, пару кроликов или немного болотных цыплят для обмена, или же добываем их другим способом. Мы, скраги, часто видим и слышим то, чего не должны, то тут, то там, и мы быстро делимся этим, если это значит, что в этом есть что-то для нас.

— Нар! Хитрые маленькие ублюдки! — Гримнир взял у Блартунги сапоги, натянул их и встал. Его гамбезон, некогда черный стеганый хлопок, покрытый ржавыми пятнами и все еще местами отсыревший, висел рядом с костром. Гамбезон он тоже надел. — Когда я устроюсь в Ульфсстадире, найдите меня. У меня найдется работа для всех вас, запомните мои слова. — Следующей он надел турецкую кольчугу. В отличие от прежних хауберков, этот Гримнир натягивал на себя как тяжелый плащ; по всей длине его украшали пряжки из меди и кожи, а грудь и живот укрепляли пластины из покрытой эмалью бронзы, каждая из которых была покрыта непостижимыми рунами сарацинского Востока. После этого он застегнул свой оружейный пояс, повесив на бедра топор и длинный сакс. — Клянусь Имиром, я отплачу вам за гостеприимство тем же.

Первый намек на то, что ветер принес неприятности, дала Кётт, которая с шипением проснулась. Вздрогнув, Блартунга вскочил на ноги. Снага тоже поднялся. Гримнир посмотрел на Кётт, чьи ножи сверкали в свете костра. Кошка нюхала, сверкая красными глазами. Гримнир тоже уловил запах — приторно-сладкий запах духов.

— Что это? — спросил Гримнир.

— Он здесь, да? — пробормотал Снага, взглянув в сторону Кётт. — Сколльвальд?

Кошка кивнула.

И из-за света костра Гримнир услышал раскат дикого смеха…