Судьба Одина

7 ДОРОГА В РИМ

— ОН МОЙ!

Сила, прозвучавшая в этих словах, обрушилась на Гримнира, как удар ладонью по щеке. От потрясения, от внезапного возвращения в сознание у него перехватило дыхание. Его глаза распахнулись — один холодный и мертвый, словно вырезанный из кости труп; другой — красный и мерцающий в ночи уголек.

— МОЙ… Мой… мой…

Эхо затихло, оставив после себя странное ощущение чего-то знакомого. Он узнал этот голос; узнал его из смутных и полузабытых воспоминаний, но каждый раз, когда воспоминание приближалось, что-то отбрасывало его прочь. «Фо», — пробормотал он. Он лежал на спине на холодном мелководье — где он? неужели это залив Гьёлль? — прислушиваясь к легкому ночному ветерку, который шевелил камыши вокруг него. Он чувствовал тяжесть своего тела. Его кости ныли, как будто какой-то жестокий бог проткнул его мозг раскаленной проволокой и туго затянул их. Над головой, сквозь разрывы в облаках, он мог видеть холодные яркие звезды, кружащиеся в безмолвном величии.

Звезды. Он может видеть звезды.

Он застонал, зарычал, перекатился на живот и пополз вверх по скользкому от грязи берегу, цепляясь за камыши и зарываясь локтями в землю. Два арбалетных болта, словно фетиши, свисали со звеньев его турецкой кольчуги…

Кольчуги? Он был без кольчуги, там, в конце, когда этот жалкий скраг Блартунга проткнул его копьем насквозь. Он вспомнил; он расстегнул ремни на своей кольчуге и сбросил ее. Он разорвал шнурки на своем гамбезоне, стянул его и тоже бросил на землю. Он вспомнил боль. Агонию…

— Во имя Имира, где?.. — пробормотал он. Перед глазами все поплыло. Он моргнул, пытаясь прояснить зрение. Где копье? Что случилось?

В ответ он услышал скрипучий голос, говоривший по-сицилийски с сильным арагонским акцентом:

— Кости Христа! Дьявол еще жив?

Откуда-то поблизости доносились невнятные отрицания и проклятия, гортанные молитвы; он слышал скрип стальных планок, когда невидимые руки пытались перезарядить арбалет. Неужели ему все это приснилось? Темные берега Настронда, Волчье логово, поединок в заливе Гьёлль? Он посмотрел на болты, застрявшие в его кольчуге, и вспомнил… древние руины в сердце болот, почерневшие и гниющие. Купола из старого мрамора покрывают святилища еретических богов и забытых нимф. Дорога; подбитые гвоздями сапоги дробят каменную крошку. Фургон, безвкусный и разбитый, покачивается на сломанной оси. Он останавливается. Он втягивает носом воздух; он чувствует их запах. Он чувствует запах их лихорадочного пота, их разложения; он чувствует запах гноя, который сочится из язв на их истощенных телах. Он скалит зубы в предвкушении. Они мертвецы, сицилийские рабы чудовища.

Сицилийцы. Один из них стрелял в него из задней части фургона бродячих комедиантов… скользкая от пота рука слишком крепко сжимала резной дубовый приклад его оружия. Арбалетчик отводит взгляд. Два пальца судорожно сжимают спусковой механизм. Едва слышен ровный треск стальных планок. Он ощущает это как удар кулаком в грудину…

Он был уверен, что болт попал в него, а второй последовал за первым по пятам; их совместные удары, должно быть, сбили его с толку. Неужели холодная болотная вода лишила его рассудка? Не привиделась ли ему каждая царапина с тех пор, как в него врезались эти два болта? Настронд? Его мертвый род?

— Давай, за ним! — услышал он команду скрипучего голоса. — Принеси факел, ради Бога! Принеси его и поднеси поближе! Я не оставлю это на волю случая.

Гримнир откашлялся и сплюнул. Значит, это был Лангбардаланд. Италия. Что означало, что он все еще жив. Все еще на Аппиевой дороге, там, где она пересекала Понтийские болота, в двух неделях пути к северу от разрушенной чумой Мессины. Все еще охотится на этого крадущегося змея, Злостного Врага. Но как он мог остаться в живых?

— Не играй с ним, Пандольфо. — От этого нового голоса Гримнир заскрежетал зубами. Он был свистящим и достаточно высоким, чтобы принадлежать кастрату. Гримнир был уверен, что это священник. Священник из Мессины. Глупец, ответственный за переправку Нидхёгга с Сицилии на материк. — Ты видел, какое зло он может причинить. Прикажи своим людям проткнуть его, и дело с концом.

Мокрый и грязный, Гримнир поднялся из тростников на краю болота. Его волосы свисали длинными прядями, скрывая черты лица; его единственный красный глаз сверкал в ночи, пронизанной огнями. Тот, кого звали Пандольфо, был тем самым гигантом, которого Гримнир протаранил плечом, оторвав ему ухо. В его покрасневших глазах, глубоко посаженных на изможденном лице, покрытом шрамами от чумы, светилась ненависть. Свисающие черные усы, скользкие от слизи и утяжеленные бусинками позолоченной меди, обрамляли его тонкие губы. Когда он поднял свой длинный меч, из остатков уха закапала кровь.

С ним были еще четверо: арбалетчик с длинными сальными волосами и гноящимися глазами; два кондотьера со стертыми ногами, в забрызганных грязью кольчугах, с тяжелыми копьями в руках, их конечности дрожали от чумы и слабости. Последний стоял в стороне, парень, едва достигший зрелости; окруженный трупами, он изо всех сил пытался удержать факел над головой. За ними Гримнир заметил облаченную в черную сутану фигуру священника из Мессины — бледного, как полотно, коротко подстриженного, с тонзурой. Гримнир протянул руку с черными ногтями и вытащил болты из звеньев своей кольчуги.

— Да, Пандольфо, — сказал он, обнажив пожелтевшие клыки. — Проткни меня, и дело с концом. Нар! Если этот лишенный яиц ублюдок хочет моей смерти, пусть попробует! Ты слышишь меня, священник? Пришло время тебе вложить сталь в свои проклятые руки и проверить своего бога против моего!

— У тебя нет богов, исчадие ада! — ответил Пандольфо. — И очень скоро ты останешься без головы!

Гримнир посмотрел на каждого из них по очереди и цокнул языком.

— Вам не снести мою голову, даже если бы вас было вдвое больше, чем сейчас. Ха! Моя голова в безопасности, как младенец у материнской сиськи.

Пандольфо, шаркая, шагнул влево, его сапоги заскрипели, как когти по грифельной доске. Глаза кондотьера заледенели; его потрескавшиеся губы сформировали приказ, но дыхание, которое могло бы придать этому слову звучание, все еще удерживалось в его расширяющихся легких. Он отвел свой длинный меч назад, его лезвие поднялось в боевую стойку. Двое других солдат переглянулись, костяшки пальцев на древках копий побелели. Факелоносец пошевелился, затрещали угли, а арбалетчик с мучительной медлительностью поднял свое оружие. Легкий ветерок прошелестел в высокой траве.

Внезапно Гримнир атаковал; одним плавным движением он выхватил из-за пояса бородовидный топор, развернулся и метнул оружие в арбалетчика. Топор кувыркнулся один раз, переворачиваясь; он на волосок не задел поднимающийся арбалет и вместо этого попал мужчине в лицо. Топор ударил под углом между носом и кончиком подбородка, рассекая плоть и кости и ломая зубы.

Мужчина закричал и отшатнулся, из его рассеченной лезвием челюсти хлынула кровавая пена. Он замахал руками. Его рука судорожно сжала спусковой рычаг.

Стальные планки звякнули.

И тут раздался тошнотворный хруст, когда болт вонзился в спину ближайшего копейщика, пробил его кольчугу и вонзился в позвоночник по самое деревянное оперение. Мужчина, пошатываясь, подался вперед. Он издал жалобный стон и рухнул лицом на землю, его оружие загремело.

В следующее мгновение воцарилась смесь хаоса и чистого ужаса; факелоносец и оставшийся солдат тревожно закричали. Приглушенные стоны арбалетчика, жалобное хныканье упавшего копейщика и громкие приказы священника усилили панику. Только Пандольфо сохранил самообладание. Он выругался и прыгнул.

Гримнир встретил его на полпути.

Кольчуга гремела и лязгала; жилистые мускулы, выкованные в огне Древнего мира, столкнулись с плотью и костями уроженца Сицилии. Налитые кровью глаза Пандольфо расширились; тонкие губы скрелинга растянулись в презрительной усмешке, когда Гримнир перехватил лезвие длинного меча сицилийца у рукояти и отвел его в сторону. Прежде чем Пандольфо успел освободить клинок, прежде чем он смог ударить своего врага свободной рукой, Гримнир всадил использованные болты, зажатые в кулаке, в незащищенную шею кондотьера. Железо чиркнуло по кости, когда один из болтов застрял в челюстном суставе сицилийца; другой вонзился глубоко, проткнув хрящ его трахеи. Из глубокой раны хлынула зараженная кровь.

— Возьмешь мою голову, ага? — прорычал Гримнир. — Фо! — Он вырвал длинный меч из ослабевшей руки Пандольфо и отшвырнул умирающего прочь. Он оглянулся через плечо на оставшихся копейщика и факелоносца. — А вы… вы пришли поиграть или так и будете стоять здесь, как бесполезные куски сала?

— Убейте его, глупцы! — закричал священник.

— Эй, живее, черви! Подними свое копье, негодяй, если собираешься им воспользоваться!

Смерть была близка. Эти люди чувствовали ее — холодную железную косу скелета, La Morte[12], прижимающуюся к их затылкам. Это место станет для них концом; здесь и сейчас или через несколько часов, исход, тем не менее, будет один и тот же. Молитва непроизвольно вырвалась изо ртов солдат:

— Отче Наш, — пробормотали они почти в унисон, хотя и не совсем правильно. — Отче Наш, который… который на небесах, да святится имя т-твое…

Священник пришел в ярость:

— Что вы делаете, имбецилы? Ангел Господень требует вашего служения! Вашей жертвы!

— Заткни пасть, священник, — прошипел Гримнир. Он повернулся и широко развел руки. — Вы будете молиться или будете сражаться?

Оставшееся копье со стуком упало на землю. Юный факелоносец бросил факел к ногам Гримнира. Взметнулся сноп искр и тлеющих углей, окутав скрелинга огненным ореолом.

— Мы будем молиться, — сказал копейщик, хватаясь за руку своего спутника, чтобы не упасть. Оба мужчины покачивались и дрожали, чума, терзавшая их тела, уже почти их прикончила. Они отступили к потрескивающему костру в центре древней площади. — И да смилостивится Господь над нашими душами.

— Смилостивится? — завопил священник из Мессины. — Нет милости предателям Господа! Его ангел…

— Я сказал, заткни свою пасть, певец гимнов! — Гримнир вонзил длинный меч Пандольфо острием вперед в мягкий суглинок на краю болота. — Ты думаешь, ты этим занимался? Ухаживал за ангелом своего драгоценного повелителя? Ба! Открой глаза, свинья! Тебя одурачила ненависть, древняя как мир! — В два длинных шага скрелинг приблизился к хнычущему арбалетчику, все еще живому, несмотря на изуродованное лицо. Гримнир цыкнул языком.

Без предисловий он поставил подбитый гвоздями сапог на грудь мужчины. Сицилиец вцепился в ногу Гримнира, когда тот наклонился и вырвал свой топор. Кровь брызнула фонтаном, пена заглушила его мучительный крик. Тем же движением Гримнир нанес ему еще один удар — на этот раз, расколов арбалетчику череп надвое. В груди сицилийца раздался хрип, и он обмяк.

— Его зовут Нидхёгг, — сказал Гримнир, искоса поглядывая на жреца. — Злостный Враг! Он пьет кровь и выдыхает испарения Нифльхейма, черную смерть, которая уже распространяется среди вас, мочеглазых нищих Мидгарда! Гримнир вложил свой окровавленный топор в ножны и поднял упавший арбалет. Ему не нужен был механизм «козья ножка» на поясе убитого арбалетчика. Он вставил сапог в стремя, затем, стиснув зубы, оттянул тетиву арбалета, его руки были защищены толстыми гребнями мозолей. — Восток охвачен чумой, — продолжал он, доставая пару болтов из сумки на поясе мертвеца и вставляя один из них в паз. — Мессина потеряна. Неаполь, Таррацина, остальные города на вашем пути? Они следующие. Призови своего ангела, священник. Мы можем покончить с ним прямо сейчас…

— Лжец! — ответил священник, делая шаг вперед. — Благословенный был послан Господом Богом Всемогущим! Послан судить нас! Послан принести нам благую весть: Господь грядет! Зло пройдет, и воцарится Царство Небесное! Что же касается тебя и тебе подобных, исчадие Ада, то Бог накажет вас! Бог низвергнет всех вас в Бездну! Бог…

Гримнир выстрелил в него. Тетива глухо бухнула, и болт, пролетев короткое расстояние, попал священнику в живот. Мужчина задохнулся, внезапно потеряв способность дышать. Грязные руки схватились за живот. Стрела пронзила ткань, мышцы, внутренности и кости и вышла из спины. Она с громким треском ударилась о деревянную обшивку фургона бродячих комедиантов. Гримнир плюнул в него.

— Твой бог бесполезен, ты, неуклюжий коленопреклонитель.

Священник пошатнулся, не в силах вымолвить ни слова. Он отвернулся от Гримнира, повернулся к светлой каменной ленте, обозначавшей Аппиеву дорогу. Хрипя и булькая в агонии, он побрел в ночь… следуя за чем-то, что мог видеть только его умирающий взгляд. Гримнир что-то проворчал; он натянул тетиву и вставил последний болт. Он оглядел двух солдат, которые еще оставались в живых, ища признаки того, что к ним вернулось мужество, но оба мужчины отводили глаза. Они пристально смотрели в самое сердце потрескивающего костра. Пот выступил на их воспаленных лбах.

Кивнув, Гримнир подошел к задней части фургона. К тому месту, где его пронзил первый арбалетный болт. Ба! Почему я еще не умер? В зарослях осоки, все еще липкой от черной крови, он нашел свой длинный сакс, Хат, с костяной рукоятью, вырезанной в виде огромного северного дракона. Он схватил его. Железо заскрежетало, когда он вложил меч в ножны.

Гримнир отошел в сторону и, держа арбалет наготове, распахнул сломанную дверцу фургона. Голос, слабый и прерывистый, густой от слизи, поприветствовал его:

— Это… это сделано? Я п-прикончил его?

Скрелинг заглянул внутрь. В слабом свете костра он увидел измученного болезнью сицилийца в грязном гамбезоне, его изможденное лицо покрывали гнойные бубоны и некротические язвы; мужчина лежал среди багажа, неспособный ходить. На коленях у него лежал разряженный арбалет.

— Р-разве я…?

— Чтобы убить меня, нужны не такие, как ты, червяк, поющий гимны, — сказал Гримнир, появляясь в поле зрения. В слезящихся глазах мужчины мелькнул страх. Он поднял руку к рукояти арбалета. Однако его пальцам не хватило сил схватить его, так же, как и рукам не хватило сил перезарядить. Он снова осел. Гримнир кивнул в сторону передней части фургона.

— Где он, этот твой так называемый ангел, а? Где он прячется?

— Он ушел, — ответил парень.

— Ушел? Куда? Вверх по дороге? В болото? Говори громче, навозная крыса!

— Я… я не знаю. П-просто… ушел.

— Фо! Тогда какой от тебя толк? — Мужчина начал что-то говорить, но Гримнир поднял арбалет и всадил стрелу в открытый рот умирающего сицилийца. Он отбросил разряженное оружие в сторону, когда умирающий захрипел и задергал ногами. Гримнир порылся в узлах и тюках с припасами и выудил пузатую бутылку вина с длинным горлышком. Он вытащил пробку и сделал большой глоток. Вытерев рот тыльной стороной ладони, он повернулся и посмотрел на двух солдат у костра. Они дрожали, их лихорадило; охваченные ознобом и кашляя, они прижались друг к другу, молясь и погрузившись в собственные мысли. При приближении Гримнира мужчины вздрогнули. Он подтолкнул одного из них бутылкой.

— Пейте, — сказал Гримнир. — Вам это нужно больше, чем мне. — Он отошел к дальнему краю костра и присел на корточки.

— Ты… ты убьешь н-нас прямо сейчас? — спросил копейщик, делая глоток вина и передавая его своему спутнику.

Гримнир нахмурился. «С чего бы мне это делать? Нар! Я позаботился о тех, кто этого заслуживал, например, о том болтливом священнике и его комнатной собачке, Пандольфо! И о тех двух уродах с их проклятыми арбалетами! Остальные из вас…» Гримнир цокнул зубом.

Факелоносец вздрогнул и заморгал.

— Вот… — начал он, взглянув на своего товарища. — В окрестностях Неаполя ходит легенда. Седобородые старики рассказывают о звере по имени хуорко, который принимает облик человека. Ты…?

Гримнир рассмеялся, звук был такой, словно камни скрежещут друг о друга.

— Да, драгоценный дурак, — ответил он. — Я он, и даже больше. Куда вы все направлялись, а? Как вы оказались втянуты во все это?

Копейщик взял бутылку у другого и приложился к ней.

— Мессина, — сказал он, смахивая капли с нижней губы. — Мы направлялись в Мессину.

— Энрико… — произнес факелоносец с ноткой осторожности в голосе.

— Ну и что с того, Уго? — спросил Энрико, показывая на полупустую бутылку. По его щекам текли слезы. — Какое это имеет значение? Мы уже мертвы, ты и я. — Он вытер глаза тыльной стороной ладони. — Мессина, как я и сказал. Мы возвращались из Кротона, где Пандольфо был по делам герцога. Мы встретили фра Бенвенуто…

— Священника?

— Да, мы встретили его в холмах Регия, и он нуждался в нашей помощи. Сначала Пандольфо отказывался, но священник явил нам Ангела Господня, и мы смирились.

Гримнир даже не попытался скрыть насмешливую ухмылку.

— А священник? Куда он направлялся?

— В Авиньон, — ответил Энрико. — Через Рим. Но он не мог справиться в одиночку, потому что — как он выразился — за ним гнался дьявол. Пандольфо вызвался помочь ему, и плевать на герцога Джованни. А потом ты начал убивать нас. — Наконец оба мужчины подняли глаза и встретились с ним взглядом. Он увидел гнев, кипящий в глазах фанатика, и жажду мести.

— Ага, — сказал Гримнир, сузив глаза. — Я это сделал. И что же? Обнажи сталь, если хочешь отомстить.

Юный Уго сплюнул кровь в сжатый кулак, вздрогнул и отвел взгляд. Энрико взглянул на него; огонь в его глазах погас так же быстро, как и появился. Он вздохнул, снова вытер глаза и покачал головой.

Гримнир презрительно фыркнул:

— Где же теперь ваш ангел, а? Куда он слинял?

Энрико пожал плечами:

— Он бросил нас здесь в сумерках, после того как у фургона сломалось колесо. Велел следовать за ним в Рим.

— Что будет теперь? — Голос Уго дрогнул.

Гримнир поднялся. Он выпустил струйку слюны между зубами; она с треском упала среди тлеющих углей их костра.

— Выпейте своего вина, пробормочите свои грязные молитвы и умрите. Перережьте свои жалкие глотки, если вы жаждете быстрой смерти. Мои зубы не оставят следов на вашей коже. Я… — Он пожал плечами, поворачиваясь. — Мне нужно убить змея. — И с этими словами Гримнир направился вверх по Аппиевой дороге, предоставив мертвых и умирающих самим себе.

Пройдя дюжину ярдов, он обнаружил священника из Мессины, фра Бенвенуто. Мужчина упал на колени и полз по осыпающемуся каменному мосту, с каждым вздохом бормоча имя своего Бога. Кровь — его оставшаяся жизнь — сочилась из отвисших губ.

— Бродил я, в мысли погружен, — промурлыкал Гримнир, присев на корточки рядом со священником, — услышал я вороны стон[13]. Где же теперь твой так называемый ангел, маленькая ворона? Где же твой бесполезный бог, а? — Фра Бенвенуто попытался схватить Гримнира за руку, чтобы подняться. Скрелинг, однако, оттолкнул руку священника. — Нар! Оставайся на коленях, негодяй! Там твое место.

— Ты… Ты не м-можешь это остановить, — сказал священник. — Ангел… Господень. Он… п-приносит очищающий огонь! Г-гнев Божий! Ты… Ты н-не можешь…

— Я единственный, кто может остановить этого проклятого Нидхёгга, певец гимнов, — прошипел Гримнир. — И я остановлю. — Скрелинг встал и схватил фра Бенвенуто сзади за грязную черную сутану, заставив священника подняться с колен. — Я похороню этого змея в вашем драгоценном Риме. Тебя я похороню прямо здесь. — Зарычав, Гримнир сбросил священника из Мессины с мощеного моста в Понтийские болота. Мужчина что-то бормотал и молотил руками, прежде чем погрузиться в заросшую тростником воду. Всплеск отозвался эхом и затих вдали. И с тех пор священника из Мессины больше не видели по эту сторону Ада.

Гримнир откашлялся и сплюнул. Рассвет был не за горами, и у Нидхёгга была целая ночь впереди. Вытерев нос тыльной стороной ладони, Гримнир отправился в путь. Его шаг стал длиннее, он двигался вприпрыжку, как волк на охоте…

ГРИМНИР НЕНАВИДЕЛ солнце. Он ненавидел его на Севере, где в это время года оно представляло собой водянистый диск, скрытый густой пеленой облаков. Он ненавидел его на окутанном туманами Западе, где оно висело, как красный коршун над осенними лесами и твердыми черепицами. Он ненавидел солнце на гористом Востоке, где оно было таким же резким и ярким, как ледяной ветер, и отражалось в снежной корке, покрывавшей высокие перевалы. Здесь, на Юге, он ненавидел его больше всего на свете. В этих землях, окружающих Йорсалахаф, Иерусалимское море, солнце горело в окутанном туманом черепе Имира, как клеймо, не тускнеющее от смены времен года.

Гримнир зарычал на него на бегу, с его прямых волос стекал пот.

От края болот Аппиева дорога тянулась через холмы и лощины почти по прямой линии, как будто перст какого-то мертвого бога прочертил ее на земной коре. Ее глубоко установленные булыжники и заросшие сорняками бордюры пересекали необработанные сельскохозяйственные угодья; по бокам росли фруктовые сады, а между ними — леса из сосен, кипарисов и платанов. От них ответвлялись узкие улочки, изрытые колеями дороги и козьи тропы, которые вели к уединенным фермам или небольшим деревням. И повсюду, в какую бы сторону Гримнир ни повернул, он видел следы древнего величия Рима. Щурясь от яркого света, он видел каменных призраков, изрытых стихиями, безликие статуи на истертых от времени постаментах, увитые плющом гробницы и памятники с глубоко вырезанными рунами, возвещавшими о деяниях давно умерших людей.

И среди этих руин Гримнир наткнулся на следы Нидхёгга. Сначала мертвый домашний скот. Пара волов, лежащих на боку, разорванных, засиженных мухами и раздувшихся; козы, расчлененные на окровавленной траве. Присев на корточки возле этих ужасных останков, Гримнир заметил следы когтей и зубов. Зверь не пытался спрятаться, не так, как в Каффе на берегу Черного моря, затем в Миклагарде и снова в Мессине. Казалось, он отчаянно хотел добраться до Рима.

— Почему? — пробормотал Гримнир, поднимаясь. Он бросил взгляд на древний город, все еще представлявший собой лишь полоску серого дыма на горизонте. — Что такого есть в Риме, что тебя так волнует, ты, слизкий червяк?

Около полудня он нашел своего первого мертвеца. Ублюдок лежал в тени ворот, на дорожке, ведущей к поместью какого-то местного вельможи, — босой труп, одетый в льняную ночную рубашку, без головы и обескровленный. Откуда-то издалека Гримнир уловил запах дыма, горелой плоти и вонь разложения. Он не услышал криков. Даже собаки молчали.

С каждой пройденной милей следы бесчинств змея, его ненасытного голода становились все более очевидными — крепостной, убитый в поле, обескровленный и облепленный мухами; пара всадников и их лошади, разорванные на части, обглоданные до костей; голова женщины, лежащая в траве, темноволосая, с молочно-голубыми глазами; ее сожранное тело, несомненно, томилось в животе Злостного Врага. Но там, где обычный человек впал бы в безумие и заплакал от ужаса, Гримнир только усмехнулся.

Этот ублюдок Нидхёгг слишком упростил охоту.

Однако приближение зверя не осталось незамеченным. День клонился к закату, и Гримнир был вынужден замедлить шаг. Отряды всадников в кольчугах, одетых в яркие желто-синие плащи, появились из приземистой круглой крепости, расположенной на вершине невысокого холма. Некоторые скакали между фермами и виллами, привлеченные столбами дыма, застилающими вечернее небо; другие заняли позиции на перекрестках и мостах, высматривая признаки вторжения. Их присутствие заставило Гримнира свернуть с дороги. Он прокрался через поле, поросшее высокой желтой травой, к роще деревьев, где колонны торчали, как сломанные зубы; поваленные стены образовывали древнюю границу, возможно, храм. Мраморная брусчатка была перекошена и выворочена корнями, это была священная роща, где когда-то находились священные камни.

Из-под замшелых камней бил родник. Гримнир присел в тени колодца, прислонившись спиной к низкой стене, и зачерпнул пригоршнями воды. Он сплюнул пыль, выругавшись себе под нос… а затем остановился. Он склонил голову набок, прислушиваясь.

Там.

С другой стороны рощи послышался топот копыт. Он прижался к стене и вытащил сакс. Лошади заржали, а люди окликали друг друга всего в дюжине ярдов от него.

— Синьор! Синьор Каэтани! — пропел один из всадников, его юношеский голос дрожал от волнения. — Кола ди Риенцо зовет на помощь! Колонна и проклятый Орсини заключили перемирие против него… и намерены избавиться от него сегодня ночью!

Гримнир услышал усталый вздох. Ответил голос гораздо более пожилого человека:

— Так это правда, Якопо? Я знал, что эти собаки не замышляют ничего хорошего.

Гримнир услышал топот копыт и звяканье цепей, когда третий всадник, даже моложе первого, выехал вперед. В его словах слышался страх:

— Мы должны предупредить кого-нибудь, отец! Ди Риенцо, Колонна, Орсини… это не имеет значения! Им нужно рассказать о том, что мы видели! Это… Это нечто большее, чем любая вражда между дворянами!

— Что он имеет в виду, синьор?

В ответе старика прозвучала резкая нотка неодобрения:

— Мой сын имеет в виду, что по всей Аппиевой дороге бушуют пожары. Фермы сожжены, трупы брошены гнить. Там, где юный Джанни видит руку дьявола, я вижу дело рук мародеров. Скорее всего, они направляются в Рим.

— Вы видели то же, что и я! — огрызнулся Джанни.

Якопо заговорил прежде, чем отец и сын успели перейти к словесной перепалке:

— Тогда нам следует поторопиться, синьор! Это могут быть безбожные союзники Колонны, стремящиеся разделить наши силы.

— Я тоже так думаю, — ответил старый синьор Каэтани. — Собирай людей, Джанни!

— Зубы Господни! Но…

Голос старого синьора прозвучал как удар хлыста:

— Наш покровитель, Папа римский — а, возможно, и сам Бог — хочет, чтобы Кола ди Риенцо остался у власти! Каэтани поспешат ему на помощь! А теперь собирай людей и держи язык за зубами!

На мгновение воцарилась напряженная тишина, затем Гримнир услышал, как юный Джанни развернул коня и легким галопом поскакал обратно тем же путем, каким и приехал. Двое других мужчин направили своих лошадей на другой конец рощи, в сторону Рима.

— У вас ведь есть свой сын, Якопо, так? — спросил старик, помолчав.

— Да, синьор, но он еще молод.

Синьор Каэтани снова вздохнул, его голос затихал:

— Ни один человек не должен прожить достаточно долго, чтобы стать злодеем по отношению к своему сыну…

Гримнир таился в тени у разрушенной стены, пока люди не ушли, а затем, словно призрак, двинулся через поля. Он прокручивал в голове слова старого Каэтани. Беспорядки на улицах означали благодатную почву для наживы змея. Пока никто не видел, пока правители Рима сражались друг с другом, Нидхёгг выискивал самых бедных, подлых, отчаявшихся среди них и искажал их умы; он превращал в рабов тех, кого никто другой не захотел бы использовать… но это могло сыграть на руку Гримниру.

Это означало, что он найдет змея среди римских отбросов.

Ближе к закату Гримнир взобрался на невысокий горный хребет и впервые увидел Вечный город. О, он слышал истории от старого Гифа, который посещал Рим в пору его расцвета; рассказы о обширном лабиринте из известняка и мрамора, раскинувшемся на семи холмах, где жили миллионы белокожих, их жены, отпрыски и рабы. Город храмов и памятников, духов и богов, где благочестие и извращения соседствовали с цивилизованностью и дикостью. Глаза старого пьяницы вспыхивали, как угли, когда он рассказывал о своем пребывании там.

Это был не тот город, который предстал перед Гримниром. Нет, за пеленой дыма, освещенной умирающим красно-золотым сиянием солнца, он увидел жалкий и унылый городок; городок, съежившийся, как побитая собака, у подножия единственного холма, Mons Vaticanus[14], а между ними — мутные коричневые воды реки Тибр. Он увидел буйство куполов и башен, яркий мрамор и старую терракоту рядом с изъеденным временем известняком и кирпичом; он заметил виллы и городские дома, растущие, как молодые побеги, среди старых камней. И церкви. Десятки из них, словно личинки, копошились в мертвой плоти империи. Кавалькада святых и мучеников танцевала на костях древних богов, безымянных и призрачных; зловещие глаза наблюдали из теней за осквернением, совершаемым певцами гимнов.

Таков был Рим: навозная куча, притулившаяся к зловонной реке, и все это было защищено каменными стенами, древними и грозными — зубчатыми и крепостными валами, башнями и укрепленными воротами. Каждый пункт въезда был похож на маленькую деревушку, со зданиями из дерева и добытых на свалке камней, примыкающими вплотную к стенам. Гримнир не стал тратить время на размышления о том, как такой зверь, как Нидхёгг, мог проникнуть в город средь бела дня. Он предположил, что змей, должно быть, уполз на запад, в Тибр, и плыл вверх по реке, пока не нашел канализационное отверстие или что-то в этом роде. Отлично для этой чешуйчатого червя, но Гримнир не полезет в воду и не попытается последовать за ним. Нет, у него на уме было что-то другое.

Гримнир двинулся направо и шел вдоль стены, пока опускался осенний холод, пока поднималась раздутая луна, только что миновавшая полнолуние. Он держался низко, его здоровый глаз блестел, когда он бродил, охотясь. Путь вел его на восток, мимо одиноких ферм и вилл, где дрожащие руки зажигали лампы, чтобы не пропустить наступление ночи. Собаки выли при его приближении. Испуганные глаза смотрели наружу, ничего не видя.

Гримнир усмехнулся. Слепые глупцы!

Прошел час с лишним, прежде чем он нашел то, что искал. К востоку от Аппиевой дороги местность стала болотистой, заросла густой травой и рощицами ив и кипарисов. Через поля журчал ручей. Он тянулся прямо к стенам и исчезал в водосточной трубе с железной решеткой. И в том месте, где ручей исчезал, Гримнир увидел очертания замурованных задних ворот. Это было небольшое сооружение — одинокая арка без защитных башен, просто туннель в стене, закрытый железной решеткой и деревом. Теперь он представлял собой фасад из обожженного в печи кирпича, плохо затвердевшего на растворе, изъеденного временем и стихиями.

Это был его путь внутрь.

Гримнир остановился, оглядел стену в поисках часовых, но никого не увидел. Даже на ближайших к нему башнях было мало людей — пара силуэтов, сгорбившихся над потрескивающей жаровней. Кряхтя, Гримнир выскочил из своего укрытия и, никем не замеченный, пересек открытое пространство, добравшись до подножия стены. Он подпрыгнул, зацепился пальцами с черными ногтями — твердыми, как железо, — за шов между кирпичами и подтянулся. Длинные руки и узловатые ноги подтягивали его все выше; подобно пауку, он карабкался по стене. Дыхание прерывалось короткими, резкими вздохами; лязгнула сбруя, и подбитые гвоздями сапоги откололи от стены куски кирпича и известкового раствора, когда Гримнир добрался до краеугольного камня первоначальной арки.

На мгновение он задержался там, слегка расставив ноги на выступе шириной менее двух пальцев, и уставился вверх, на зубчатую вершину. Следующая секция стены была еще более изрыта ямами и трещинами. Сущий пустяк для ребенка с далекого Севера, из затерянного Оркхауга, который карабкался по голой скользкой скале в том возрасте, когда белокожие сопляки едва могли ходить. Это было легче, чем идти по лестнице. Он вскарабкался.

Едва переведя дух, Гримнир забрался в амбразуру. Он пригнулся, как чудовищный хищник, оглядываясь по сторонам в поисках часовых. Люди на башне — в двадцати ярдах от него и в двадцати футах выше того места, где он стоял, — собрались вокруг жаровни, прислонили к плечам копья, грели руки и разговаривали между собой. Гримнир ухмыльнулся. Он спрыгнул на парапет. Подобно быстро движущейся тени, он перешел на противоположную сторону и обнаружил ступени, вырубленные с внутренней стороны стены. Он спустился по ним по две за раз. У подножия стены ручей снова вытекал из водопропускной трубы и с плеском устремлялся вниз по выложенному камнем руслу. В темноте, освещенной лунным светом, горел его единственный красный глаз, и Гримнир пошел вдоль ручья прочь от древних стен, в пасторальное сердце Старого Рима…

ОН ОЩУТИЛ вкус пепла. Холодный воздух был насыщен им, с осенних высот спускались клубы дыма. Ночь пропахла обугленным деревом и гортензиями; вонь от сгоревших трупов смешивалась с запахом цветущего жасмина. Гримнир крался по краям колоссальных руин, заросших плющом, где лунный свет пятнами проникал сквозь кроны каштановой рощи с желтыми листьями; на севере и востоке, частично скрытое массивом одного из семи холмов Рима, небо отливало цветом расплавленной меди. В том направлении пылали яростные пожары; острый слух Гримнира уловил эхо лязга клинков и крики людей, насаженных на копья. Он спросил себя, чем закончилось восстание, о котором беспокоился старый синьор Каэтани. Гримнир отхаркнулся в пыль. Пусть себе сражаются, пока это отвлекает их от всего остального.

Эта часть Рима напомнила ему пейзаж вдоль Аппиевой дороги — ничего, кроме монастырей и базилик, приютившихся среди виноградников, извилистых проселочных дорог там, где когда-то пролегали мощные улицы. И руин. Сплошные руины, как будто мертвым постоянно нужно напоминать живым, что они тоже когда-то ступали по этому месту.

Поравнявшись с огромной осыпающейся аркой, Гримнир услышал звон осыпающихся камешков. Он повернулся на звук, и его сакс со скрежетом вылетел из ножен. Сквозь арку, увитую виноградными лозами и изъеденную эрозией, он увидел широкую площадь, вымощенную крошечными разноцветными камешками, изрытую оспинами и заросшую сорняками. Напротив, из-за другой арки, в тумане возникло движение.

В поле зрения появилась пожилая женщина. Она была седовласой и худой, почти как скелет, несмотря на холод, ее худощавая фигура была закутана в лохмотья. Старуха подняла грязную руку, вытянув указательный палец и указывая на него — жест судьбы.

— Скрелинг, — прошипела она, и ее голос эхом разнесся по улице. — Он хочет тебя, скрелинг!

— Тогда веди меня к нему, ведьма! — ответил он, проходя через арку. — Отведи меня к этому мерзкому змею, и я положу конец этой маленькой погоне!

Старуха рассмеялась и убежала, вприпрыжку, как ребенок, вдоль разрушенной веками колоннады. Гримнир бросился за ней.

— Веди меня к своему хозяину, я сказал! — прорычал он.

Старуха исчезла между колоннами. Гримнир увидел, как она танцует на другом полу — на этот раз на разрушенной временем мозаике, с которой на них смотрели лица давно умерших римлян, изрезанные трещинами и грязные.

— Хозяину? — промурлыкала она. — У меня нет хозяина, скрелинг.

Гримнир пробежал через колоннаду и бросился на старую каргу, волосы которой в лунном свете казались серебристой завесой. Ее глаза… один был мутным и мертвым, другой сверкал, как огни ётунов в бушующем море. В ее смехе слышались крики воронов, скрежет железа по кости и грохот барабанов. И тогда Гримнир почувствовал это: дуновение морозного воздуха, пахнущего старым деревом, мокрым железом и кровью. Дрожь дурного предчувствия пробежала от макушки скрелинга к подошвам его ног. Он резко остановился…

Мозаичный пол треснул и осыпался под ним. Внезапно мир завертелся. Гримнир упал навзничь, размахивая руками; его ладони искали опору, какую-нибудь стену или что-то еще, чтобы остановить падение.

Не было ничего.

Ничего, пока кости его шеи не наткнулись на бордюр из холодного, твердого известняка. И под его весом, при том, что он был согнут, не выдержали даже окованные железом позвонки каунара. Гримнир почувствовал приступ агонии; он услышал, как хрустнул его позвоночник, и внезапно его конечности сковал паралич. Он не мог ни дышать, ни двигаться. Его бесполезное теперь тело обмякло, голова была повернута под нелепым углом. Подняв глаза, он увидел силуэт старухи примерно в тридцати футах над собой, обрамленный кружащимися звездами.

Нет, подумал он, и темнота подступила к его глазам. Не старухи. Фигура, смотревшая на него сверху вниз, действительно походила на человека, хотя и была сгорблена и скрючена, как и посох, на который он опирался; он был одет в просторный плащ и низко надвинутую шляпу с широкими полями. Из-под полей шляпы сверкал единственный злобный глаз.

Гримнир задохнулся, с трудом выталкивая последний вздох из измученных кровью легких.

— Т-ты…

Фигура рассмеялась, звук был похож на грохот боевых барабанов:

Гримнир зарычал, не сдаваясь до последнего. Его единственный глаз сверкнул. Он почувствовал, как жизнь покидает его. Его лицо почернело и опухло, легкие горели в груди. Все, что он мог делать, это смотреть на фигуру в плаще, наблюдая, как она истончается и становится похожей на лохмотья, рассеиваясь, как ночной туман.

И там, во мраке древнего подземелья, Гримнир умер…