Сборник проза и блоги

Полтора большевика

дата публикации:10.01.2024

— Коваль! Сёма! — воззвал восседающий на громадном коне, тощий как жердь командир отряда, — начальство мне какое найди местное. Говорить буду.

Этой фразой и начался новый декабрьский день, суливший очередные хлопоты для почетного Городского бедняка пана Кулонского.

Стоит сказать, что занявший город отряд красных был одной из наиболее боеспособных революционных частей, расползавшихся от границы. Обогнув Киев с севера, он направлялся на северо-запад, преследуя смешавшиеся вражеские части. Командовал им бывший рабочий Обуховского завода — Федор Иванович Тарханов. Наводящее трепет прозвище: «Полтора большевика», относилось не к нему самому, хотя при своем росте этот пламенный боец с контрой вполне его оправдывал, а относилось оно к полному командному составу отряда. Включавшего помимо самого красного командира еще одну примечательную личность — товарища комиссара Певзнера.

Зиновий Семенович, мостившийся на гнедой кобылке по правую руку от Федора Ивановича, проник в революцию без затей: быстро, как коровья лепешка из-под хвоста, выпав из ворот покинутой надзирателями Харьковской пересылки. Удивленный тишиной и распахнутыми дверьми он долго крутил головой на пороге. Пока, не заметив ничего стоящего внимания, не плюнул себе под ноги и бодро зашагал в светлое будущее, сияющее огнями постоялого двора неподалеку. Кроме него в тот же день пересылку покинуло еще полтораста невинно осужденных царской охранкой.

Обладающий малым ростом Зиновий Певзнер был давним пламенным борцом с капиталом. Это обстоятельство еще долго вспоминали купцы Харьковской губернии, которых товарищ комиссар, образно говоря, оставил нести чемодан, продав подряд на триста пудов пшеницы. Подряд был один, а купцов семеро. И вопреки наивным надеждам товарища комиссара, это счастливое число не помешало судье, глядевшему в чистые слегка навыкате глаза подсудимого, закатать тому пять лет.

Присев на грязные нары с кишащими насекомыми соломенными тюфяками, товарищ Певзнер задумался. Время летело за решетчатыми окнами, а этап все запаздывал и запаздывал, словно сам безвинный Зиновий Семенович заткнул тот неширокий трубопровод, по которому текли бумажные мысли Фемиды. Просидев таким образом четыре месяца, он вышел в майскую грозу, имея при себе выписанный собственноручно документ, из которого следовало, что податель сего суть существо невинное и страдающее за правду.

— Что за место, Федя? — поинтересовался комиссар, облаченный в щегольской тулуп, национализированный в пригородах Киева.

— Да Город, вроде. — ответил тот и надрывно крикнул. — Коваль, подавиться тебе веником, начальство где?!

— Ведут уже, товарищ командир, ведууут! — откликнулся веселый голос. Ниже по улице, скрываясь временами за суетой, располагавшегося на постой отряда, маячила скромная фигурка председателя исполкома Кулонского. Вид почетного бедняка, навевал мысли о великомучениках, влачащих цепи по пути к крестам.

— Надо бы праздничный митинг организовать, Федя, — доверительно проговорил товарищ Певзнер, глядя на компаньона снизу вверх. — Сознательных собрать. И всех поздравить с освобождением.

— Так собирай, Семеныч, — недовольно предложил тот, присматриваясь к бредущему в сопровождении двух бойцов пану Антонию. — Я вот сейчас с товарищем поговорю и тоже поучаствую. Только, чур, следующий раз я первый выступать буду. А то ты уже четвертый раз выступаешь. Совесть есть у тебя?

Все эти разы и споры, кому выступать первым, имели под собой тонкую подоплеку легкого недоверия, возникшего между Полутора большевиками сразу же после знакомства. И дело было вовсе не в том, что Зиновия Семеновича навязало товарищу Тарханову неожиданно сошедшее с ума командование. Нет. Корни этой неприязни лежали в том обстоятельстве, что прибывший из Харькова с маловразумительной бумажкой, товарищ Певзнер, тут же предложил сыграть по маленькой в «черта». И игра эта, начавшаяся с сущих безделиц, окончилась полнейшим и бесповоротным банкротством привыкшего к игре в фабричных кабаках Федора Ивановича.

— При старом режиме, за такое везение, можно было и по морде получить, просто так, — горько изрек Федор Иванович, вспоминая лихую кабацкую игру.

В ответ Зиновий Семенович выразился в том ключе, что старые времена прошли и думать нужно о будущем народовластии. А если бы и вернулись они — эти порядки, то и при них у людей были слепая удача и невероятное везение.

Подошедший к грозным Полутора большевикам пан Кулонский оправил красный бант, сбившийся набок и, мысленно перекрестившись, прыгнул с разбегу в холодные воды неопределенности.

— День добрый, товарищи! — похоронным голосом произнес он.

— Здравствуйте, товарищ… — Федор Иванович сделал паузу.

— Кулонский, — угодливо подсказал градоначальник и уточнил собственные регалии, — председатель исполкома, комиссар Комбеда.

— Вы сочувствующий, товарищ, или борец?

Услышав до такой степени коварный вопрос, пан Антоний изобразил гениальнейшую из находок, много раз репетированную дома. Кивнул в той неопределенной манере, где кивок с равной долей вероятности мог означать и да, и нет, и воздерживаюсь.

— Хорошо, — одобрил он смелую позицию градоначальника, — провианту бы нам, товарищ Кулонский и овса пудов тридцать найти нужно. У сочувствующих.

— Найдем, — быстро заверил собеседника товарищ Кулонский, в душе надеясь, что этой малой кровью все неприятности закончатся и отряд, занявший Город, организованно провалится в преисподнюю. Надежда эта, полупрозрачная и слабая, парила в светлых глазах почетного бедняка, упрятанных за очками в золотой оправе. И как водится в безумном времени всех скучных декабрей, беды пана Антония незамедлительно не только не иссякли, но и приросли еще больше, заняв все видимое до горизонтов.

— Контра в Городе есть? — невинно поинтересовался командир отряда и предложил собеседнику папироску. — Боретесь?

— Что вы, пан товарищ, — пискнул почетный Городской бедняк, подумав о беспокойном пане Вуху, — повывели совершенно еще в прошлом годе!

Округлив глаза за мутными стеклами очков, смелый городской голова, сделал широкий жест, которым хозяин номеров доказывает очередному клиенту, что клопов потравили только вчера. При этом не имело особого значения, что мелких паразитов перебирающих лапками в щелях никто никогда не тревожил со времен царя Гороха.

— Отлично, товарищ комиссар! Надо теперь комитет самообороны создавать, из сознательных. Чтобы не вернулась ненароком. Как говорит товарищ Троцкий, подавиться мне веником? Искоренять гидру контрреволюции повсеместно силами сочувствующих и борцов! Под корень ее выводить, чтобы не встала она и не ударила в спину нарождающейся мировой революции. Борьба должна вестись планомерно и охватывать все прослойки революционного общества, — заключил собеседник и значительно посмотрел на некурящего пана Кулонского. Тот старательно затягивался табаком, стараясь при этом не закашляться. В его разуме, высоко закидывая ноги, плясала канкан классовая борьба всех со всеми.

— Революция, как говорится, где?..

Испуганные глаза председателя исполкома забегали, и он выдавил.

— Революция тут, пан товарищ красный командир.

— Да нет, же… — раздраженно отмахнулся тот, делая рукой неопределенные жесты. — Революция…

— Революция, извиняюсь, там, — поправился обмерший собеседник.

— Революция в опасности, дорогой мой товарищ, — веско сказал Тарханов. В ответ городской голова судорожно кивнул и подумал: чтоб тебя черти съели.

Вокруг беседующих суетились бойцы красной армии, разворачивающие под руководством деятельного товарища Зиновия агитацию, выражавшуюся в двух транспарантах. На первом худой крестьянин с глазами больной ящерицы бил вилами контру, изображенную в виде нескольких черных клякс в углу. А на втором веснушчатый и веселый красноармеец давал здорового леща упитанному усатому пану, как две капли воды похожему на товарища Кулонского. Углядев эти художества, городской голова совсем пал духом и чуть не пропустил мимо ушей очередные задачи, которые ставила перед ним мировая революция, ртом под пышными усами товарища Тарханова.

— … комитет помощи. И людей побольше обхватить. Разъяснительную работу вести. Агитировать необходимо. Народ собирать постоянно, понимаешь, товарищ?

— Понимаю, — понуро откликнулся градоначальник. — Вам провизию, да овес — то, к какому дню везти?

— Ты уж постарайся, товарищ Кулонский, к послезавтра. Понимаю, тяжело, — прервал товарищ Федор, начавшего было возражать несчастного собеседника, — Прояви сознательность и пролетарскую смекалку. Не то не успеем мы к сроку выйти. А то расскажу тебе случай был: маскировался тут один под идейного. Я говорит, товарища Ленина лично видел, делу революции предан по самую душу. Так расстреляли в Речице!

У ломавшего голову над проблемами сбора необходимых припасов пана председателя отчаянно зудел затылок, а злосчастная папироска дымила желтым вонючим дымом, не давая сосредоточиться на главном. И думал он вовсе не о клопах. А думал храбрый комиссар о Городских запасах, не соотносившихся с частой сменой властей. Те медленно, но, верно, подходили к концу. А далее неумолимо маячила очередь сытой Веселой горы, уютно расположившейся в подбрюшье у Города. Но там у каждого первого был обрез, а то и винтовка. И договориться со жадными крестьянами, имевшими два ответа на все возможные вопросы: «Трохи» и «Тильки закинчылося», было труднейшей задачей.

— Сам-то с пролетариата или с прогрессивной интеллигенции будешь? — участливо поддержал пожухлого как трехлетнее объявление на столбе пана Антония собеседник.

Потомственный дворянин Кулонский в очередной раз изобразил гениальнейший, точно отрепетированный универсальный жест на все случаи жизни, после чего товарищ Тарханов дружески хлопнул его по плечу и произнес:

— А ты молодец! Ничего не боишься. А ведь контры вокруг ще ой — ой сколько!

На что осторожный почетный бедняк тоскливо оглянулся на толпу сытых обитателей бывшего имения помещика Сомова сверливших его глазами и подумал про себя: «И то, правда». На этом тягостные для него разговоры прекратились, потому что кругом образовался праздничный митинг, организованный стремительным комиссаром Певзнером.

— Товарищи! — обратился к собравшимся на площади жителям Города и усатым обитателям Веселой горы товарищ Зиновий. Он стоял на телеге, возвышаясь над всеми, в руке оратора была зажата великолепная казацкая папаха, а из — за пазухи выглядывал любопытный котенок, национализированный им в Трутове у пустого амбара.

— Товарищи! — повторил он, и в толпе зашушукались, обсуждая маленький рост грозного участника дуэта Полутора большевиков. — Наступил новый век! Новое время стучит в наш возмущенный мировым капиталом разум!

— Что говорит? — спрашивали стоявшие в задних рядах у бывших поближе. От декабрьской скуки на рыночную площадь навалило столько народа, что, несмотря даже на зычный и глубокий баритон говорившего, до дальних рядов долетало лишь отрывистое стаккато бессмысленных звуков. Находившиеся в толпе доброхоты по цепочке передавали смысл стоявшим далее, превращая сказанное в полнейшую белиберду.

— Мировая революция твердой поступью надвигается, искореняя своими трудовыми мозолистыми ногами старые порядки! — говорил комиссар Певзнер.

— Мозоли лечить будут, — предполагали стоявшие позади.

— Кому?

— Кому— кому… Всем. Искоренять будут поголовно.

— Да зачем-то?

— Как зачем? Потому что большевики! Стары порядки вона… отменили, провалиться мне на этом месте. А по новым все мозоли — искоренить! А иначе, к стенке.

При этих словах из толпы словно мошкара, разносимая ветром, повалили самые осторожные. Мало ли что там еще взбредет в голову, рассуждали они, вон при Петлюре объявили самостийность. И что? Немногочисленные вывески, еще остававшиеся в Городе, заставили переписать. А народонаселение приказали выучить украинской мови в кратчайшие сроки. Для какой цели из Киева даже выписали профессора Звидригайло, бывшего при царе половым в трактире. Светило украинизации прибыло в Город в изрядном подпитии и долго мучило горожан, принимая в управе экзамены на знание языка. Что заключалось в правильном произношении единственной фразы: «Звыняйте дядьку». Профессор пригибал бугристую голову в пучках жиденьких волос, направляя на собеседника толстое ухо. Это казалось очень зловещим. Неспособные к языку при этом мямлили и потели. Впрочем, к общей радости все обошлось парой ведер чистейшего бимбера и волчьей шубой помещика Сомова, преподнесенной в самой торжественной обстановке.

— Все, что украдено буржуазией у нас на Родине, должно быть возвращено народу! — надрывался товарищ Зиновий.

— Говорит, возвращайтесь на родину… — доносили до подпиравших забор.

— Это куда? — недоумевали в задних рядах.

— Куда, куда, в Палестину! — додумывали на ходу переводчики. — Идите, говорит на родину Господа нашего, в Палестину. Чего непонятного?

— Так он же большевик?

— Так у него на лице написано, какой он большевик.

Леонард, затесавшийся в толпу, мило развлекался подобным образом на протяжении всей речи товарища Зиновия. Коверкая любую мысль, изреченную маленьким комиссаром. Особенно ему удался пассаж про всеобщую и повальную национализацию и борьбу за светлое будущее.

— …зажжет новые горизонты! И это слово — национализация! Излишки поступят в общее распоряжение и будут поделены!

— Говорит, излишки отнять и сжечь за горизонтом, — перевел он глуховатой бабке Вахоровой, топтавшейся рядом.

— Дерьмище, эт самое, — точно определила ситуацию та и выпустила из-под пыльных вишенок облачко пара. Когда речь зашла за излишки, толпа толстых жителей Веселой горы заволновалась. Каждый поглядывал на соседа, а то и на голодных Городских обитателей. У кого они были? И что есть излишки в этих скучных временах? Ответов на эти вопросы не знал никто.

Зато предложение яростной классовой борьбы встретило шумное одобрение, тем более что пан Штычка перевел товарища Певзнера следующим порядком: классовую борьбу назначить на среду, и с каждого двора выбирать борца. А бороться следует по правилам, в глаза не тыкать и на нежное сапогами не наступать.

— Это що, вроде как ярмарца буде? — уточнил у музыканта рябой крестьянин в перелицованной австрийской шинели, на спине которой красовалась криво зашитая дыра в бурых пятнах.

— А то! — заверил его тот. — Еще и товару хозяйственного завезут.

Под мышкой у отставного флейтиста был зажат веник, его он намеревался подарить своей милой пани Смиловиц. А в желудке тихо переливалась из стороны в сторону звенящая пустота.

— Веник-то с Ляшек у тебя, пан? — спросил собеседник, уловив мысль про хозяйственный товар.

— То не веник вовсе, — важно ответил отставной музыкант.

— Так что же? — удивился рябой.

— То не веник, пан, то есть знак большой неразделенной любви! — Леонард сцементировал сказанное, помахав перед пораженным крестьянином невольным даром изобретателя Хворовского.

— …и чтобы это будущее наступило скорее, всем записаться в рабоче-крестьянскую армию! — оглушительно прервал разговоры оратор. — Каждому записавшемуся — отрез на обмотки и брошюру «О мировой революции». Каждый ее незамедлительно получит, товарищи!

Охотников на запись не нашлось. Тем более что подозрительная, состоявшая из пятнадцати страниц книжица была плодом фантазии самого товарища Певзнера и содержала туманные рассуждения о повальной национализации всего и вся. Особенное внимание автор уделил всеобщей национализации женщин. Описанные на первых десяти страницах откровения были настолько поразительны и безыскусны, что наивная порнография мужских привокзальных уборных на их фоне казалась сущей ерундой.

Впрочем, божья роса в карих навыкате глазах Зиновия Семеновича, не просыхала ни при каких моментах, и он продолжил агитацию, неожиданно свернув с темы грядущей мировой революции на светлый проспект изобличения старых времен.

— Не везде еще видно то самое сияющее лучами народовластия будущее, — надрывался товарищ Зиновий, — не все контрреволюционные элементы в жизни и быту искоренены! Но мы должны бороться. Бороться всеми силами с мировым капиталом, опутывающим трудового человека! чтобы никакая болезнь или, скажем, хворь… Кхм… Вот скажу вам, про эти случаи…

Тут он немного прервался, потому что подобающих случаев не помнил. Единственной болезнью, которую на его памяти, трудовой человек получил посредством мирового капитала, был перелом ноги форточника Башука. Который был получен в ходе ограбления квартиры главы уездной канцелярии в Волчанске. Умело замаскировав паузу, товарищ Певзнер погладил национализированного котенка и продолжил в новом ключе.

— Есть приметы, товарищи!

И торжественно указал на плакат с человеком-ящерицей, накалывающим на вилы пару темных пятнышек.

— Вот они! Приметы новых времен, что наступают сегодня! Их нужно видеть и им следовать. Верить! Потому что возврата к старому уже не будет! Они повсюду.

— Чтой-то? — уточнила любопытная бабка у пана Штычки.

— Про приметы говорит, пани Вахорова. Вот я вам скажу, что примета на сегодняшний момент самое что ни на есть первое дело. Был у нас прапорщик один в полку, так обязательно как с пушек стреляют, так в штаны срец. И ни разу не ошибся на этом деле, лопни мой глаз. А если в штаны навалить, то это к чему?

— К чему? — спросила собеседница и пожевала усы.

— К печалям и огорчению, пани.

Та согласно кивнула и добавила еще, что если куда пошел да споткнулся, то это тоже не к добру и лучше сидеть дома. Еще лучше плюнуть три раза за порог, тогда вообще ничего дурного случиться не сможет.

— Тише! — шикнул на разговаривающих рябой крестьянин, потому что Зиновий Семенович уже рассказывал о будущем.

— Коровы и лошади уйдут в прошлое, товарищи! Грядет повсеместная и неумолимая механизация и индустриализация быта трудового народа!

— А що будет, заместо коровы, товарищ комиссар? — подал голос кто-то смелый.

— А вместо коровы в каждом дворе будет механическая корова, товарищ. И даже не с двумя! А даже с одной сиськой! И сиськи этой хватит на удовлетворение потребностей всего трудового человека!

— Так у коровы то четыре, товарищ комиссар? — робко кукарекнул собеседник.

— Контра, да? Провокатор мирового капитала? Продался империалистам? — обвинил его маленький товарищ Зиновий. В ответ, задающий вопросы, незримо растворился в толпе и более себя не проявлял.

— Только искоренением! Искоренением мы войдем в будущее, товарищи, — зло заявил в след неосторожному контрреволюционеру Зиновий Семенович, и немного успокоившись, погладил котика, — будущее такого не стерпит! И стряхнет весь мировой капитал в темные глубины истории. Кто был ничем, тот станет всем! Сбросит оковы старых порядков и заживет красиво!

Упомянутые каким-то бесом порядки заставили оратора опять свернуть в сторону и перейти к религиозным вопросам.

— Вот ты! Да, ты! — обличающий палец товарища Певзнера выделил из толпы глупо хлопающего глазами Леонарда, — ты какой веры будешь, солдат?

— Не верующий я, пан комиссар, не верую ни в Бога, ни в черта, — искренне ответил тот и перекрестился. — Вот те крест святой!

— Хорошо! — одобрил собеседник и неожиданно заключил. — Будешь у нас комиссаром.

Пока ошеломленная толпа волновалась с целью выяснить, кого там за просто так назначили комиссаром, товарищ Певзнер воздел руки, как раввин над ковчегом завета, рукоположил пана Штычку в сан:

— И будешь теперь, товарищ солдат, комиссаром музея мирового капитала! Потому что скоро о нем никто не будет помнить. Но нашим первейшим долгом является то, что мы должны сохранить то, с чем каждый прогрессивный борец обязан бороться изо всех сил. Пусть наши потомки ходят и видят, с чем боролись их отцы!

Выражая восторг, Леонард приветственно помахал веником. Сцена при этом выходила совсем торжественной, вроде той, когда алжирского дея обмахивают опахалом от мух. Хотя те вокруг Зиновия Семеновича не кружились по причине зимы.

«Крупы дадут», — подумалось пану Штычке.

— И наделим мы тебя, товарищ, самыми что ни на есть полномочиями! С мандатом! — добавил комиссар Певзнер. Услышав про полномочия и мандат, толпа ахнула.

«И сала», — подумалось пану Штычке еще раз.