Сборник проза и блоги

Цветные сны другого мира

дата публикации:14.11.2015

Посылки. Такие унылые ящики бережно обитые штапиком. С криво выписанными чернильными буквами. Иванову Иван Ивановичу город Иваново, глубокомысленно сообщает адрес. Вселенски везет человеку. Только он этого не понимает. И брюзжит о детях, прокисшем борще и жене украшенной кружками огурца и сметаной. Так вот, Иван Иванович из Иваново — забудь об этих мелочах, заклинаю тебя! Тебе посылка, и это эмбрион твоего непонятого счастья. Как подарок на Новый Год и двадцать третье февраля. Невероятное ослепительное везение сосредоточено в тщательных дрожащих кривых твоего адреса и имени. Железобетонное подтверждение существования. Возрадуйся, неизвестный товарищ в отвисших трениках, трудящийся над тарелкой прокисшего борща! Ты существуешь! Что в посылке, неважно и вторично. У каждого оно свое. Банки с вареньем, старые носки, макароны, забытая в Ялте у тетушки книга Бидструпа, пыль и любопытный таракан возжелавший поселится у тебя за обоями. Всякая всячина. У меня, предположим, было два килограмма подгнившей чиримойи. И надпись: 3-я областная психоневрологическая больница.

— А это чо там? — спросил санитар Прохор угощенный чиримоиной. На крышке сиял невероятный обратный адрес: cl. S-Dali 37, St Cristina, Barcelona, Espana. Чуть ниже по — русски: Лучникова Вера Павловна.

— От Веры Павловны? — логично допустил он и, повертев в руках подарок размером с кулак, положил его в рот.

— Ага, — согласился я, наблюдая, как Прохор со скрежетом и скрипом крушит зубами базальтовые косточки. Со своей окладистой бородой он смахивал на Менделеева. Огромную такую помесь медведя с ученым. — В Испании она, прикинь?

— Угум, пфамся- захлебнулся тот, изо рта сочилась белая каша с вкраплениями молотых темных осколков. Он произвел звук вантуза и перешел на понятную речь — Вкусно, дай еще а?

— Держи, — я вновь одарил его зеленой шишкой с потеками коричневого. — Только косточки выплевывай, они ядовитые.

— Как называется эта винтивля? — еще раз уточнил он.

— Чиримойя, Прохор, чиримойя.

— Чиримойя, хех. — удовлетворенно прогудел санитар и вразвалочку направился к зданию больницы. У распахнутой по случаю жары двери он остановился и крикнул мне — В Испании, да?

Я кивнул и взял ящик подмышку.

«Анатоль», — написано во вложенной в него записке — «Я уехала несколько неожиданно для себя. Мы так и не закончили нашу беседу о Бальмонте. Увы, обстоятельства, обстоятельства. Они выше нас и наших устремлений. Тем не менее, высылаю вам обещанные фрукты. Не знаю, насколько быстро дойдет посылка, не обессудьте если что — то получится не так. Пишите на мой адрес, я вам обязательно отвечу.

С теплом,

Вера Павловна

П.С. Передавайте Дарье Агаповне приветы!»

Вера Павловна, Баронесса в скучном сером. Счастья вам, в этом неведомом cl. S-Dali 37, St Cristina, Barcelona, Espana. Есть ли там «Родопи»? Или вы вынужденно перейдете на сигары? Я брел к своей сторожке, вдыхая странноватый еловый запах фруктов.

— Говорят, Вера Павловна объявилась? — Марк Моисеевич как всегда неожиданен. Его круглое лицо лучилось особой любезностью психиатров. Этакой актерской масочкой. Доктора любезны по определению своему и с участием рассматривают поры на вашем носу. Они глубокомысленны, эти поры. И несут кучу диагнозов. Из одной торчат уши лихорадки Эбола, другая помахивает бругиозом — Посылочку, говорят, прислала?

Уточнение было лишним, ящик и адрес были неколебимыми доказательствами.

— Да вот, — я мялся, памятуя его беды с кожаными сиротами. — Фрукты прислала.

— Фрукты? Геге, — хохотнул он — Витамины? Ну, кланяйтесь ей от меня. — И потопал прочь. По спине Марка Моисеевича, скромного гения в белом халате, метались эмоции.

Квартира Веры Павловны была подарена семь раз, как оказалось. И вся эта круговерть вокруг квадратных метров (интересно, бывают метры круглыми, трапециевидными или овальными?), которая затеялась после ее отъезда, окончилась грандиозным побоищем в сиреневых кустах. Мощным цунами, состоявшим из обездоленных посетителей в кожаных куртках. Фиеста, по которой он лишь слегка царапнул своими холеными маленькими ручками, принесла учтивому доктору чистую прибыль в виде двух синяков и спорадических болей в брюшине. Кому досталась, в конце концов, квартира, было покрыто мраком протоколов задержаний и прочей канцелярщины.

— Недееспособна! Недееспособна! — торжественно аргументировал допрашиваемый Марк Моисеевич.

— Да, понятно уже, — поморщился следователь и хлопнул папочкой. Дело было закрыто, а одаренные щедрой гражданкой Лучниковой многочисленные внуки и сироты сами собой утерялись в ворохе сиюминутных радостей жизни.

— Лелик! Дай фруктик! — попросила меня серая будочка, присевшая на один бок. Мне, как сторожу, полагались определенные привилегии, одной из которых был уличный пуленепробиваемый нужник модели революции 1905 года. Устроенный за сторожкой в окружении кустов сирени он обретался своей жизнью, излучая заточенное между ветками и стеной дома зловоние.

— Лелиик! — потребовала уборная голосом бабки Агаповны. Родившись в одной из близлежащих деревень и просуществовав пятьдесят лет с мамой, Агаповна основательно выехала из настоящего после похорон родительницы.

«Надо прожить до двухсот лет, а там посмотрим», — твердо решила бабка доев остатки поминальной кутьи и обрела Великую идею. Глубоко и всесторонне обмозговав намеченное, она изобрела простой и гениальный способ. Решила жить не более трех дней в году. Первого января, восьмого марта и третьего июля — на свой день рождения. Прочие даты в ее календаре за 87 год с улыбающейся Софией Ротару, оставались не зачеркнутыми.

Вспыхнувший было интересом к долгожительству Петя- «Чемодан» обстоятельно расспросив бабку о ее чудесной методе следовать ей все же не решился. Потому как в любой момент в сини небес могли распуститься оранжевые купола и его папа- космонавт, с кряхтением выбравшись из спускаемого аппарата, не увидел бы сына. Как угадаешь, в какой день это могло произойти? Да в любой! Это была Загадка, терзающая Петю последние тридцать лет. К Агаповне он стал относиться с уважением и иногда беседовал с ней на околокосмические темы.

— Лелиик!

— Выходи, Агаповна. — крикнул я, притуливая ящик у веющей унынием входной двери сторожки. — Я туда не попрусь.

После обнадеживающего шуршания газетой, серая дверь скрипнула и родила бабку. Сквозанув по тропинке та цопнула из ящика мягкий зеленый шарик и зачаровано уставилась на него.

— Шишка! — объявила она и засмеялась — Мне Марк Моисеевич обещал новый халат!

— Приветы тебе от Веры Павловны, — сообщил я ей. — Гостинец вот прислала.

— Мне Марк сказал, что бы я про нее молчала. Гугу, мне сказал. Дам новый халат и коробочку, — доверительно проинформировала она. — Она ему подарила квартиру и ключик. А деньги он не отдал. Сказал, отдаст потом, и не отдал.

— Иди, Агаповна. — вздохнул я, одаривая ее парой фруктин. Марк Моисеевич совершил очередной прыжок в моих глазах. — В палате поешь.

Лето летало кругом. Шелестело сиреневыми листьями. Гоняло по небу стрижей и облака пара из столовой. Санитар Арнольд, загадочно шевеля губами, конвоировал группу алкоголиков с энурэзниками. Им предстояла трудотерапия, один из тех странных способов лечения, практикуемых нашим предупредительным главврачом. Целительный эффект этого ультраметода состоял в постоянном мытье его серой «Волги» и больничной дряхленькой «буханки», в купе с возделыванием полугектарного картофельного поля. Причем, мордатым гогочущим энурэзникам доставался обычно огород. Тихие же алкоголики, вооруженные тряпками, воевали с пылью. Тщедушные пациенты, воровато оглядываясь, по трое таскали ведра. Временами они с таинственным бульканьем затихали в зарослях. Процесс наведения чистоты всегда затягивался до того момента, пока заскучавший Арнольд не сгонял жертв стакана пинками назад, в палаты.

— На процедуры! На процедуры! — орал конвоир. И все, мокрые и счастливые отправлялись за таблетками.

— А ведь сволочь, этот Арнольд! — заявил материализовавшийся из тополиного пуха Герман Сергеевич. — Только вчера видел. Он за двести рублей Коропову с третьей, продал бутылку водки. А Прохор украл мешок.

Горошко Г.С. — местный Джордано Бруно. Твердо, стоящий на своих тестикулах человек. Это неудобно, вероятно. И доставляет массу геморроя. Но пепел Клааса стучал в его лобные доли и сам Марк Моисеевич вздрагивал, стоило тому раскрыть рот.

«Земля круглая, понятно!?»- утверждал Джордано — «Все это исходит из секстанта, опунции и Божьего провидения. Я это вычислил. Я это видел! КРУГЛАЯ — как ваша голова или арбуз».

«Она плоская, синьор». — Возражала инквизиция, поглаживая тонзуры. — «Если она как арбуз, то где же хвостик?»

«Сволочи вы все, подонки. Я плюю в ваши самодовольные рожи, понятно? В столовой не докладывают яблок в компот. И Марк сливает бензин из больничной машины, я видел!» — Все. После этой фразы мог быть только костер.

— Прохор, говорю, мешок украл. — повторил без малого мученик, заглядывая в мой полупустой ящик. — А чего это у вас?

— Фрукты…чиримойя, — безучастно ответил я, с целью не ввязываться в разговор. На мое счастье из столовой стали выносить помои, и собеседник потерял ко мне всякий интерес.

— Хорошо! Вы поправляйтесь. — Бессвязно рекомендовал мне Герман Сергеевич, самонаводясь на новую жертву, — я буду на связи.

Посудомойка Люся, оснащенная парой эмалированных ведер, заметив его маневр, свернулась в шар на манер тех забавных зверюшек, обитающих в Южной Америке, и по- утиному переваливаясь, припустила с грузом. Дальнейшее скрыли от меня кусты сирени, в лабиринте которых покоился наш мирок.

— Отстань, ирод! — полоскалось над зеленью, придавливаясь к земле задорным бормотанием — Вы на меня не кричите. Есть компетентные органы….

Что ты чувствуешь, заедая водку чиримойей в кустах сирени? Что за разряды бродят в клетках твоего головного мозга? Нечто бредовое, броуновское, вечернее. Хаотическое движение малых токов, превращающихся в никчемности вроде появления восторженного Сани с двумя тысячами и сообщением о нашедшей его работе.

— Прикинь, у них три овощных ларька, а я директор по маркетингу!

Целый директор по невероятному маркетингу в стоптанных кедах Ереванской обувной фабрики имени Коминтерна. Я поедал фрукты с нежной мякотью проткнутой темными продолговатыми косточками. Мякоть была сладкой и чуть отдавала смолой. В моей голове Кльелл Нордстрем в оранжевых сланцах танцевал в кучке праха здравого смысла. Моего здравого смысла.

— Генерального нашего зовут Вардан Хугедович… — сообщил мне танцор — Я им такую вещь в газету задвинул! «У Вардана- как у мамы»! Прикинь?…

— Что как у мамы?

— Нууу… слоган такой… Аперпциативный… Ты не поймешь…

— Не пойму, Сань,… По-моему, оборжаться..

— Ты чего? Это, блин, модно! Тут деньги крутятся ой ёй какие… Маккей Харви — читал? Глубокое проникновение на рынок. На огурцах и бананах люди состояния сделали.

В ответ на эту сентенцию я гыгыкнул.

— Темный ты человек, — заявил он, — сидишь в этом загоне и сидишь. А в мире вон что творится.

— Что, предположим?

— Да, все, — отрезает Саня и морщится теплой водкой. — Кха.

Все что происходит в мире, меня волнует мало, и остаток вечера мы пьем водку и разговариваем о чепухе. В жужжании комаров и заполошно мечущихся у фонарей мошек директор Саня уходит.

— Ты зайди ко мне во вторник. Хватит тут сидеть! Закрутим дело, какое нибудь. Сейчас на шлепанцах турецких можно приподняться.

Я смотрел ему в худую спину, прислонившись к воротам, и думал: «А ведь я не охраняю мир от больных, я охраняю здоровых от больного мира». Мысль о том, что я страж на грани рассудка, доставила мне удовольствие, и я пьяно засмеялся. Скрипучие ворота отделяли вселенную турецких тапок от сиреневых джунглей. Оба мира что-то сонно пели друг другу.

Бабка Агаповна, тихо посапывая, засыпала. В голове ее вращалась коробочка с арабской вязью и надписью по- английски. «Колор дримс» — утверждала коробочка и подмигивала левым глазом крупно сложенной одалиски. Маде ин Пакистан, что значило, произведено в иной реальности.

«Фрукту съем на Новый год» — сонно думала бабка, поглаживая надетый на голову лиф. Габариты предмета, состоявшего из двух сшитых парашютными стропами мешков, выходили далеко за возможности Агаповны и не найдя иного применения она пристроила одну из чашечек в качестве ночного чепца. Второй мешок свисал сбоку, придавая бабке вид воина расы брюнен-джи.

«Ой ей гооо, бум барадей»- проносилось в ее сознании и она моргала разрезанному тенями потолку.

Марк Моисеевич ворочался на жесткой кушетке в ординаторской. Ключик от квартиры Веры Павловны, дарственная и сорок коробов с женским бельем «Колор дримс» танцевали по стенам. Ему хотелось, что бы все у всех было хорошо. Что бы у каждой женщины были большие груди. «Как арбузы» — представил главврач. — «Или даже, чуть больше». Женщины с арбузными грудями закрутились в воздухе. Где твои «Цветные сны» Марк? — гомонили они, доктор счастливо жмурился и разбрасывал коробочки движениями сеятеля. Они взлетали над головами и превращались в Лучниковых Вер Палн с тонкими стрекозиными крылышками с волшебными палочками в руках, а Марк Моисеевич, испытывая страдания от отсутствия спроса на лифчики размера дубль-вэ, с облегчением обнаружил, что у него самого отрастают полновесные литые женские груди.

Человек- хаос Витя Чуров вообще ничего не думал. Мозг его, с равной вероятностью способный родить черную дыру и пособие по холодному термоядерному синтезу, бороздили всполохи внесистемных образов. То ему виделась улыбка Софии Ротару с густыми усами маршала Буденного. То маленький кувшинчик, на донышке которого грустно сидел на коробках «Цветных снов» санитар Прохор. Витя даже плюнул в горлышко, метко попав в Прохора. Тот вскочил и яростно погрозил кулаками огромному глазу, наблюдающему его страдания.

Сам же санитар третий час трудился в туалете, проклиная собственное любопытство и неведомый фрукт чиримойя. Единственным развлечением Прохора был обрывок газеты, на котором под фотографией печального толстяка с волосатыми ноздрями было указано задорное «У Вардана — как у мамы!». Перечитывая в свете тусклой желтоватой лампочки всю эту жизнерадостную ересь, он хмурился и сопел.

Сидя у сваренных из водопроводных труб синих ворот я глупо улыбался, охраняя один безумный мир от другого.