Роксана. Детство

Глава 16

Предполагая, что мне крепко нагорит за позднее возвращение, в дом я решила зайти потихоньку и с чёрного входа.

Дверные петли хорошо смазаны, половицы новые, поэтому ничто не скрипнуло, выдавая моё присутствие. Спать хотелось невероятно, и я старалась побыстрее прокрасться к своей постельке, чтобы наконец-то погрузиться в объятия Морфея.

В проходной комнате между гостиной и кухней, служившей столовой, сидели бабушка и папенька. Перед ними стояли чашки с остывшим чаем, тарелки с нетронутыми закусками, вазочки с вареньем и мёдом, плетёнки с пряниками и баранками.

В доме было так тихо, что тиканье ходиков, висевших на кухонной стене, казалось стуком молота по наковальне. Вот только тишина не была мирной. Так затихает природа перед страшной бурей, когда всё живое прячется, чувствуя предстоящую опасность, когда даже листва замирает, прижимаясь к родной веточке, словно ища защиты.

И началось…

— Ты никогда меня не любила! — фраза, наполненная пафосом и драматизмом, была достойна сцены. Вот только бесчестно взрослому мужчине обвинять в подобном мать. Мать, которая в тридцать лет, оставшись вдовой, не вышла замуж, потому что десятилетний сыночка этого не желал и устраивал безобразные истерики. — Ты всегда думала только о себе и своих развлечениях. Что за необходимость была тащиться в гости к этой полоумной Жени́ и её отцу-паралитику? Хорошо, захотелось у моря погреться… Но что там было делать почти два месяца?! Ты не думала, как мне здесь одному живётся? Что я ем? Что пью? Есть ли у меня чистые сорочки? Конечно, не думала! Ты всегда была легкомысленной…

Я стояла так, что Петра мне видно не было, а вот спину Глафиры я видела отлично. Как и то, что от каждого несправедливого обвинения её спина ссутуливалась всё больше, а плечи опускались всё ниже. Бог мой, она же верит его словам и считает себя виноватой!

Забыв, что я сейчас всего лишь девятилетний ребёнок, подбежала к Глафире, обняла её за плечи и буквально зарычала на Петра:

— Да не охренел ли ты, папочка?! Как смеешь обвинять ту, что положила половину своей жизни на твой жертвенный алтарь? Знаешь ли ты, скольким людям бессчётное количество писем с мольбой о твоём освобождении написала княгиня? Сколько бессонных ночей провела в молитвах за твоё здравие? Знаешь ли ты, что мать твоя рассудка от горя по тебе едва не лишилась? Если бы не Прасковья, сумевшая излечить бабушку, то не барствовал бы ты сейчас в уютном доме в атласном халате, который, кстати, она тебе купила, а сдох бы или в тюрьме, или под забором около утлой хибары, в которой мы жили до недавнего времени. Служанка нужна, чтобы тебе угождать? Так найми. Моих денег, что ты у Трофима забрал, должно хватить. Что смотришь? Думаешь, не знаю, как ты пытался на себя моё дело перевести? Своё просрал, теперь за моё взялся? А вот фигушки тебе, папенька. Взрослый уже мальчик, научись сам задницу вытирать!

Выдохнув всё это и через бесконечно долгую секунду поняв, что я орала, чуть сознания не лишилась. Боже милостивый! За три года пребывания в этом мире, в этом теле, я почти вжилась в роль княжны Верхосвятской — милой, воспитанной барышни. Но сейчас во мне бушевала Роксана Петровна Федорчук, усиленная остатками ведьмовского дыма из трубки с длинным мундштуком.

— Роксаночка-детка, — только и смогла вымолвить Глафира, на что я крепче обняла её.

— Да как ты… — лицо Петра побледнело, он дышал, приоткрыв рот. Потянулся, схватил чашку с давно уже остывшим чаем, осушил её в три глотка. — Да как ты смеешь?! Я отец твой, ты в воле моей. В монастырь сошлю!

— Ошибаетесь, папенька, — самым сладеньким голоском, на какой только была способна, пролепетала я. — Я ведунья с магическим даром. А значит, имею право независимо от возраста сама выбирать опекуна и наставника. Да, и ни один монастырь меня не примет. Ведовской дар мой не вписывается в рамки отречения от мира. — Видя, как округляются глаза бывшего князя, я продолжила: — Не знал, да? Так если интересовался бы дочерью хоть немного, папенька, был бы готов к таким жизненным поворотам.

О моём особом положении в этом мире Прасковья рассказала, когда я поделилась с ней своими сомнениями. Планируя будущее, но не зная местного законодательства, я тревожилась лишь об одном: как бы папенька не наложил загребущие ручонки на мои доходы. Не будучи игроком и мотом, он без счёта вкладывал средства в свои опыты и эксперименты. Иногда совершенно безумные. Думаю, что если бы не конфисковали у него поместье, он бы его всё равно спустил на свои прихоти, не оставив мне приличного наследства.

— Не о чем тревожиться, — успокоила наставница. — Тебя защищает специальный Указ о магах, обременённых ведовским даром. Очень уж вы редкие и ценные. Вот магический Совет и рекомендовал императору вынести вас чуть ли не в отдельное сословие и относиться, как к особым гражданам. Если хочешь, могу дать почитать.

Конечно же, я хотела знать о своих правах и обязанностях из первоисточника, а не в пересказе наставницы. Поэтому-то так долго и засиделась в гостях — пока дважды не прочитала книжицу от корки до корки, не выпустила её из рук.

Знание — сила!

— Ба, пойдём отдыхать. Утро вечера мудренее… — ласково позвала я Глафиру, а про себя добавила: «жена мужа удалее». — Прости меня за поведение непотребное, но довёл же… — щадя бабушку, «козла» я тоже проглотила. — Больше так не буду. Идем, родная, идём…

Пётр сидел, театрально уронив голову на перекрещенные на столе руки, играя оглушённого горем человека. Ни грана искренности не чувствовала я в нём. Злость — да, неудовлетворённость — да, а ещё желание отомстить…

Милость Триединого! Он жаждет мстить дочери и матери? Что ж тебя, чудовище ты безобразное, каменная лихоманка не забрала?

Глафира безвольной куклой шла, глядя куда-то в пространство. Мне стало боязно за неё. Видела я этот взгляд, когда очнулась. Такое же непонимание и неприятие действительности.

Эх, бабушка, что же ты у меня такая слабенькая? Ну да ничего. Пусть из нас двоих бойцом являюсь я, но мы с тобой выстоим!

Уложила женщину на постель, сняла башмачки, носочки тёплые на ноги натянула, чтобы согреть ступни холодные, одеялом укрыла и присела рядом, за руку взяла.

— Всё хорошо будет, родная. Не кручинься, никому тебя в обиду не дам, — как заклинание наговаривала я, грея ледяную ладонь бабушки между своими ладонями. — Завтра вернёмся домой, там тепло, солнышко, море… Надия чай вкусный приготовит, варенье из черешни белой принесёт, мёд акациевый, и ты отогреешься, моя хорошая.

Я бормотала всякую чушь, что приходила на ум, пытаясь заболтать Глафиру и вырвать из плена горестных дум. Мне-то проще отрешиться от «папеньки», моему сознанию он никто. А ей сейчас очень больно. Кажется, Пётр впервые так неприкрыто выказал свои агрессивные претензии.

Ох, как же мне хотелось спуститься вниз и настучать ему по эгоистичной башке! Но я продолжала успокаивать бабушку. В какой-то момент, не зная, что ещё сказать, я стала петь колыбельную:

— Спи, моя радость, усни!

В доме погасли огни;

Пчелки затихли в саду,

Рыбки уснули в пруду.

Месяц на небе блестит,

Месяц в окошко глядит…

Глазки скорее сомкни,

Спи, моя радость, усни!

Усни, усни…

Вскоре услышала, что дыхание Глафиры стало спокойным и размеренным, а там и похрапывание подтвердило, что женщина уснула.

Отчего-то я не захотела уходить в свою комнату, перебралась на диванчик у окна и тоже уснула.

Втайне я боялась, что Пётр, томимый жаждой мщения, устроит нам ночью какую-нибудь подлянку, но, к счастью, обошлось.

Разбудил нас Аким, устроившийся в углу у печи и с громким шуршанием перебиравший свои пожитки.

— Так не терпится переехать в новый дом? — разминая слегка затёкшее тело — спать на маленьком диване всё же была не лучшая затея, — поинтересовалась я у домового.

— Хочется покинуть этот… — слегка смутившись, ответил Аким.

Похоже, ночной скандал не остался незамеченным, и неловко за шум было не только мне, но и моим домашним.

Глафира была молчалива и грустна. Она доставала вещи из шкафа, аккуратно складывая их на кровати. С каждой минутой гора прибывала — платья с пышными юбками требуют много места.

— Аким, дружочек, а можно будет сундук из сарая сюда доставить, а потом через портал транспортировать? — попросила я помощника, отвлекая от шуршания.

— Дык… можно, чего ж нельзя-то… — охотно отозвался домовой, и минут через десять со стороны лестницы раздался шум ползущего вверх по ступеням сундука.

Глафира, выходя из ступора, всплеснула руками:

— Роксаночка-детка, да зачем он нам?

— Чтобы все разом поместилось, — бодро ответила я. — Смотри, сколько у тебя платьев, постельное бельё опять же. Рукоделие своё здесь оставишь? Моя одежда, книги, тетради, игрушки. Зачем нам несколько сундуков, когда можно все в один сложить? — я подошла к Глафире, обняла за талию, прижалась головой к боку. — Ба, этот монстр дорог мне как память. Пусть я совершенно не помню родового поместья, но он часть той жизни. Да и здесь я столько времени спала на нём. Жалко бросать.

Одинокая слезинка покатилась по щеке княгини. Должно быть, что-то трогательное вспомнила, вздохнула я, глядя на бабушку.

— Управится ли Аким с такой тяжестью? — согласившись сложить скарб в сундук, забеспокоилась Глафира.

— Так мы с Прасковьей поможем, — беззаботно отмахнулась я от тревог.

— Прасковья Вадимовна согласилась на переезд? — от неожиданной новости женщина чуть было не села на корзинку с мотками ниток и спицами. Хорошо бдительный и расторопный Аким выхватил её в последний момент из-под попы хозяйки.

— Согласилась. И ближе к вечеру жду её с вещами. Как только приедет, так и пойдём домой. Ты не против, родная? — я ласковым котёнком крутилась около бабушки, желая хоть как-то утешить и отвлечь от грустных мыслей.

— Не против, — княгиня привлекла меня к себе, поцеловала в макушку. — Ты правда считаешь виллу нашим домом?

Отстранилась чуток, чтобы, глядя в глаза, сказать:

— С первой секунды, как увидела дом, участок, пляж, я поняла, что хочу там жить. Мне кажется, что нет лучше места во всём мире, — говорила искренне, эмоционально, но вдруг вспомнила вчерашние слова Прасковьи о моём напоре и спохватилась, что я не одна: — А тебе не нравится поместье?

Ответ был немного грустным и несколько не таким, как хотелось бы:

— Мне нравится быть с тобой рядом, лапушка. Вилла уютная и удобная для жизни. Парк, пляж, сад… всё отличается от привычного, но очень мило. Главное, что ты счастлива, Роксаночка.

Ну вот… опять она не своей жизнью живёт, а моей. Неисправима! Но я люблю её всем сердцем.

Пожалуй, не меньше, чем свою бабушку из прежней жизни.

— Яр, может быть, всё же с нами? — ещё раз спросила я бывшего дворового.

Но тот только отрицательно головой покачал.

— Главное, Рыжика не забирайте. Сроднился я с ним. А причуды Петра Андреевича… так мне не привыкать. Прежний хозяин тоже чудаком-учёным был, такие фордыбачи порой учинял, что потом и сам диву давался. На том и сгинул. Но я теперь уже опытный, присмотрю.

Мы сидели во времянке и ждали Прасковью. Монстровидный сундук, заполненный под завязку нашими вещами, ждал своего часа посреди двора. Дождь прекратился, и даже солнышко проглядывало сквозь тучи, подсвечивая то дальний лес, то блестевшую от влаги траву.

— Смотрите, радуга! — ткнул пальцем в небо Аким.

— Двойная — к счастью, — прокомментировал явление Яр. — Хороший знак в дорогу.

Пока мы любовались радугой, к ограде подъехала телега, на которой сидела Прасковья. Рядом с ней на повозке стоял небольшой сундук, два узла и книги, связанные стопками.

— Тпру-у-у-у! Слезай, приехали! — объявил заросший по самые глаза мужик и спрыгнул на землю. — Куда носить прикажете, мадама?

Он окликнул Глафиру, и княгиня, не отводя взгляда от целительницы, показала в сторону сундука.

Прасковья, завидев нас, кивнула с грустной улыбкой и ухватила узел. Обе женщины тайком посматривали то на дом, то на теплицу. Должно быть, надеялись, что Пётр хотя бы проводить выйдет, но тот даже носа не показывал. Дамы страдали.

Грустный отъезд получается, — констатировала я, глядя на происходящее. — Надеюсь, что обживаться веселее будем.

Когда вещи всех отъезжающих были собраны в одну большую кучу, Глафира решила, что пора открывать портал.

Капелька силы, влитая для активации в амулет — и вот уже посреди двора световой овальной рамой зияет проход. В него, как в открытое окно, лёгкий ветерок задувает ароматный воздух, настоянный на цветах, травах, созревающих фруктах и сосновой хвое.

Даже глаза прикрыла, вдыхая горячий и вкусный, словно от свежеиспечённой сдобы, дух.

Резкий толчок и падение в непросохшую холодную лужу мгновенно приводит в чувство. Пока дамы суетились около поклажи, а я млела, предчувствуя возвращение, папенька потихоньку выбрался из дома и прокрался к порталу.

Кажется, Пётр решил не только воспользоваться переходом, но и перехитрить нас захотел. Уже нагнулся, чтобы амулет, лежащий на земле, схватить. Сейчас ещё один шаг — и он в моём поместье, щелчок артефакта, и проход закроет. Он там, а мы здесь… и что последует за этим, не известно.

Может быть, постарается документы на себя оформить, может, шантажировать начнёт. С этого человека всё станется.

Но в планы папеньки ворвалась поправка в виде оскаленной собачьей морды. Дружок внезапно появился на пути прохиндея и тихо, но очень убедительно зарычал, демонстрируя, что враг — каковым он считал Петра — не пройдёт.

Мужчина замер. Моего пса он недолюбливал с первого дня. Ворчал, что от него всюду шерсть, что мечеными углами воняет, что жрёт без меры, а толку от него нет, что кобель постоянно лежит на его пути, так что по двору не пройти, не наткнувшись на «облезлую шавку».

Дружок был мудрее. Не от страха, а ради спокойствия он выбирал для лёжки самые дальние и тихие места, на брань в свой адрес никак не реагировал. Разве что морщился и вздыхал, когда голос папеньки становился визгливым.

И вот они встретились по разные стороны неширокого портального прохода. Петру надо или напролом идти, или повернуть назад; он замер, не решаясь ни на одно, ни на другое. А время утекает, энергия амулета не бесконечна, застрять здесь желания нет. Поэтому встаю из лужи, подхожу к Петру, которого не могу больше даже мысленно называть отцом или папенькой, и спокойно забираю из его руки амулет.

— Уйди, а? Не доведи Триединый, пёс бросится. Порвёт же… — устало прошу его, и мужчина безропотно отходит.

Не знаю, как у нас сложатся отношения в дальнейшем, но сейчас даже «прощай» говорить не хочу.

Глафире с Прасковьей словно кто «отомри!» сказал. Разом засуетились, старательно не глядя в сторону уходящего Петра, принялись быстро перекидывать узлы, перекладывать книги и с помощью Акима левитировать сундуки.

И вот мы со всем скарбом по другую сторону перехода.

В закрывающийся проход видно голубое небо над деревней, омытую дождём крышу дома, из которого мы ушли, двор с примятой сундуками травой. Яр прощально машет у двери времянки с Рыжиком на руках, грустный Пётр, сидящий на крыльце, виновато — неужто искренне? — отводит взгляд.

Прощай, деревня! У нас начинается новая жизнь.

Конец второй части