Роксана. Детство

Глава 11

— Доброго дня, милостивая госпожа! — голос неожиданно вошедшего мужчины заставил вздрогнуть и разомкнуть объятия.

Это у них здесь фишка такая — без стука входить?

— Добрый день и вам, любезный господин урядник, — поднялась Глафира. Спина прямая, плечи развёрнуты, взгляд… Вот как она так может? Только что носом хлюпала и на жизнь сетовала, а вот уже царицей Савской на мир взирает. Полна чувства собственного достоинства и родовой гордости. — Проходите, Гаврила Давыдович. Чай предложить не могу, но есть похлёбка с зайчатиной. Будете?

— С зайча-а-тиной? — удивлённо протянул представитель власти, снимая фуражку и вытирая лысину большим клетчатым платком. — На охоту ходили?

Урядник пошутил, а я насупилась. Это мои слова… были. Это я так Марфу поприветствовала. И отчего-то говорить, что Дружок у нас добытчик, не захотела.

— Он сам пришёл, — хмуро ответила я на шутку. — В ограде запутался, а пёс наш его придавил.

— Вы и пса завели? — продолжал удивляться полицейский.

— Он тоже сам пришёл, — всё так же неприветливо отчиталась я.

Дядька, глядя на мою хмурую мордашку, продолжал шутить:

— Вот бы к вам во двор корова сама забрела или хотя бы коза. Глядишь, хозяйством обзавелись бы.

— Их кормить надо, а у нас сена нет, — приветливости в моих словах не добавилось, но разговор поддерживать надо, а Глафира или что-то делает, или говорит.

Сейчас она доставала с полки миску и наливала в неё похлёбку. Отвлеки её на беседу, и случиться может всё что угодно. Или чугунок перевернёт, или ошпарится супом горячим, или миску из рук выпустит.

Наконец-то еда стояла на столе, и урядник с удовольствием вдыхал аромат наваристой похлёбки.

— Глафира Александровна, никак, готовить научились? — втянув в себя первую ложку супа и хмыкнув от удовольствия, обратился он к моей опекунше.

— Поздно мне уже учиться, — отмахнулась бабушка. — Это Марфа Кузнецова — добрая душа, за денежку малую взялась нам с Роксаночкой помогать.

Урядник, услышав новость, нахмурился, отложил ложку — благо, что уже доел всё, — и вытер платком усы.

— Марфа, говорите? — потянулся к отложенной форменной планшетке, достал из неё серый конверт с большой печатью и как-то просительно посмотрел на бабушку. — Глафира Александровна, голубушка, помогите, Триединого ради!

— Да чем же я вам, господин Замыков, помочь-то могу? — женщина, чувствуя подвох, смотрела на урядника строго.

Дядька помялся, покрутил головой, повздыхал и наконец решился:

— Мужика у неё убило. Вот из полка известие пришло. Передать надо, да я слёз бабьих терпеть не могу. А она точно выть будет. Может, вы сами как-нибудь, по-свойски, по-бабь… ну, в смысле по-женски, известите…

Урядник что-то ещё говорил и не слышал, как у него за спиной по косяку входной двери сползала Марфа, услышавшая страшное известие о своем Ванечке. И не выла она, как того боялся полицейский, и сознания не теряла, чего боялась я, а просто смотрела вопросительно на Глафиру, словно та ответ знала, и шептала безостановочно:

— Да как же это? Как?

Опекунша подхватилась, зачерпнула в кружку воды, сунула в руку несчастной и сама присела на пороге, забыв и о титуле княжеском, и о воспитании институтском.

— Ты попей, Марфа, попей водички, — уговаривала она вдову.

Но та продолжала вопрошать:

— Как же это?

Единственный мужчина в комнате притих, как мышь под метлой. И было видно, что неловко ему не столько от того, что наблюдает эту сцену неподдельного горя, сколько за то, что он, крепкий мужик, ничего не может сделать, исправить и как-то помочь. Ему куда проще и понятнее было бы, если Марфа, к примеру, сознание бы потеряла. Тогда надо поднять, донести до лежанки, положить аккуратно. А сейчас что? Ответа на вопрос он не знал. Утешать бесполезно. Вот и мучался Гаврила Давыдович, поминутно вытирая пот с лысины.

— Тётя Марфа, ты письмо читать будешь? — решила я выводить бедняжку из ступора.

— Какое письмо, Ксаночка? — безжизненным голосом спросила меня Марфа, едва сфокусировав на мне взгляд.

Пользуясь моментом, Глафира подхватила её под локоток, привела к столу и усадила на лавку, настойчиво подвигая кружку с водой.

Я приподнялась на лавке на колени, легла животом на стол и дотянулась до серого конверта с печатью. Мельком глянула на герб. Двуглавого орла в императорской короне не было. В центре круга серафим — ангел Господень — два крыла раскинул, словно обнять хочет, двумя крылами ноги прикрыл, а два над головой скрестил. Ну я и так уже поняла, что мир этот не только наличием магии от моего отличается. Даже названия географические разнятся, так чего ж от государственной символики ждать.

Мелькнули мысли и пропали, мне Марфу в чувство приводить надо. Урядник, осознав, что хоть какое-то дело появилось, потянул конверт из моих загребущих лапок. Вытащил лист с вензелями по верхнему краю и стал вслух читать:

— Сим извещаем, что солдат Его Величества пехотного полка имени святого Александра Иван, Афанасия сын, рода Кузнецовых, урождённый деревни Калиновка Волождского уезда Нижеградской губернии, погиб. Вдове Марфе, дочери Егора, по мужу Кузнецовой, назначается пенсия в размере двух зубров в месяц пожизненно, малолетнему сыну Тимофею назначается пенсия в размере одного зубра до дня совершеннолетия. Дата, подпись.

Повисла тяжёлая тишина. Письмо не дало ответа на Марфин вопрос: «Как же это?». Погиб, и всё. Как? Почему? Где похоронен? Ни словечка. Три пары глаз вопрошающе уставились на урядника. Человек при государственной должности, значит, должен знать.

— Всё… — растерянно показал он нам лист с куцым посланием. — Больше нет ничего.

Для наглядности еще и перевернул, показывая, что на обратной стороне ничего не написано.

Но тут господин Замыков стукнул себя по лбу и воскликнул радостно:

— Забыл! Как Бог свят, забыл! — вскочил и выскочил на улицу.

— Куда это он? — заозиралась Марфа.

— Забыл что-то… — объяснила Глафира в стиле капитана Очевидность.

Топот по крыльцу, дверь нараспашку, запыхавшийся урядник на пороге с непонятным мешком в одной руке:

— Вот! — потряс он полупустой торбой. — С письмом переслали. Это вещи мужа тваво, Марфа Егоровна.

Гаврила Давыдович с видимым облегчением передал котомку вдове и плюхнулся на прежнее место. Приняв небогатое имущество мужа, вдова прижала мешок к груди и наконец-то облегчилась слезами, щедро полившимися из закрытых глаз. Без рыданий и воплей.

Урядник мялся, кряхтел, показывая, как же ему хочется поскорее сбежать от скорби, свидетелем которой он ненароком стал, но дела, приведшие его в нашу избу, были ещё не закончены.

— Глафира Александровна, — наконец не выдержал он. — Поймите правильно, у меня ещё дела есть. Примите уж, Триединого ради, деньги по счёту, и я поеду.

Бабушка почти не глядя расписалась в ведомости, смахнула в ладонь причитающиеся нам монеты и сунула их в карман.

— Спасибо, господин урядник. Не тревожьтесь, у нас всё хорошо. Гостей недозволенных не было, посланий тоже. Так своему начальству и доложите. Ждём в следующем месяце.

Полицейский последний раз промокнул лысину платком, надел форменную фуражку и, открыв плотным задом дверь, вывалился на крыльцо. Даже о работниках, вошкающихся на дворе, ничего не спросил, а не заметить их он не мог.

Такой тонкой душевной организации дядька. И как только в полиции служит?

Мы Глафирой рядком сидели на одной лавке, а напротив нас через стол плакала Марфа. Мы не утешали её, не успокаивали, понимая, что ей просто необходимо выплакаться, чтобы не прижился в груди ком горя.

Но вот всхлипывания стали реже, и платок, сдёрнутый с головы в качестве носового платка, уже больше не нужен. Ещё один всхлип-вздох, и Марфа посмотрела на бабушку несвойственным ей растерянным взглядом:

— А как же я теперь-то?

Здра-а-асти, приехали! Она что это, всерьёз спрашивает? Столько лет одна хозяйство тянула и не спрашивала, а тут вдруг растерялась.

— Тётя Марфа, а раньше вы как жили? — наивно похлопав ресничками, спросила я.

— Да как… Ванечку ждала.

— Он вам содержанием помогал? — мягко спросила Глафира.

— Да какой там! — отмахнулась вдова. — Раз в два, а то и три месяца передаст с оказией зубр, и то хорошо.

— Ну и что изменилось в вашей жизни после этого письма? — все так же мягко продолжила задавать вопросы моя опекунша. Страшных слов «смерть» и «похоронка» она избегала, чтобы не затронуть свежую рану.

Нет, ты посмотри на неё! Ну прям психолог доморощенный. Мозгоправ уездный. Сама-то едва умом не тронулась, а туда же… Но да Господь с ней. Правильные вопросы задаёт, на нужные мысли настраивает.

— Мужа теперь нет… — нижняя губа Марфы задрожала, но женщина сдержалась.

— А он разве был? Вы семь лет без него жили. Или такая любовь сильная была? — голос бабули мягкий, как мех на её шубке, а вопросы жёсткими стали.

— Кака така любовь? — вскинула омытые слезами очи на Глафиру Марфа, а я чуть с лавки под стол не свалилась, услышав знакомую фразу. — Нас оженили потому как я сиротой осталась, и он тоже. Только у меня хозяйство справное от родителей осталось, а его дядька со двора погнал. Пришёл как-то староста к вечеру, Ваню за рукав тянет, как телка, право слово. Вот, говорит, девка, мужа тебе привёл. Завтра рид приедет, окрутит, а сегодня уж так живите. Дозволяю. И ушёл. А мы дети-детьми. Мужу пятнадцать всего, а мне и того меньше — тринадцать. Правда, Ванечка мне сразу сказал: "Ты, — говорит, — Марфа, не бойся. Я тебя трогать не буду — мала дюже. Мне есть с кем миловаться, а ты расти". Так и жили, пока мне семнадцать не стукнуло, да и то… Бабы-соседки шептаться стали: чегой-то я не понесу никак? А как понести, если муж дома пару раз в неделю ночует, да и то спим поврозь. Ну, я его, Ванечку, и спросила. А он так посмотрел на меня удивлённо, плечами пожал — ну, если хочешь, говорит… А потом оказалось, что он к старостихе молодой, к Дуське, ходил всё это время. Они сызмальства женихом да невестой прозывались. Их даже замужество Дуськино не остановило. Она мужа сон-травой напоит, а Ванечка шасть к ней… Двое деток родили. Как росинки на одной травинке с Тимкой схожи. Потому-то его в солдаты и забрили, чтобы из деревни выслать, — и вновь взгляд как у Богородицы иконописной. — Это любовь?

Бли-и-и-ин! Даже и не знаю, смеяться или плакать. А чего ж она сейчас рыдала-то? Плясать надо, что свободу получила. Ой, дуры бабы!!! Дуры!

Вырасту — ни в жисть такой не стану.

— Даже не знаю, как теперь предлагать тебе место… — показательно загрустила вдруг Глафира.

Марфа, не до конца пришедшая в себя, удивилась:

— Почему, барыня?

— Ты же теперь свободная, обеспеченная женщина, — чуть ли не по слогам ответила ей моя опекунша. — Зачем мы тебе…

Ну прелесть тётка! Вот может же быть умной. Я голову ломаю, как бы намекнуть вдове, что печалиться не о чем, а она быстро сообразила.

Марфа с недоумением посмотрела на нас. Мы в унисон кивнули.

— Как это? — всё ещё не понимала вдова.

— Вот ты говорила, что муж твой покойный высылал тебе зубр раз в два месяца. Так? — женщина кивнула. — А теперь ты содержание будешь получать, как вдова солдата. Два зубра в месяц за себя и зубр за сына. Итого три зубра каждый месяц. — Марфа прикрыла ладошками рот, а Глафира продолжила: — Раньше ты ничего самостоятельно не могла в своей жизни поменять. На любое твоё мало-мальски серьёзное действие необходимо было письменное согласие мужа. Теперь же ты можешь покупать, продавать, переезжать, не спрашивая ни у кого на то позволения. До той поры, пока снова замуж не выйдешь…

Глафира говорила с уверенностью человека, знакомого с вопросом не понаслышке. Похоже, до вдовства она тоже под плотной опекой мужа жила. Ничего себе у них тут законы. Домострой в действии.

Кажется, до Марфы дошло окончательно, что положение её изменилось не в худшую сторону. Она задумчиво развязала торбу, доставшуюся ей в наследство от мужа, и высыпала на стол её содержимое. Два почти одинаковых платка, три свистульки и две пачки писем, перевязанных шпагатом. Одна толще другой раза в четыре.

— Вот это мои… — вдова накрыла тоненькую стопку загорелой ладонью.

Конверты в ней были аккуратные, видно, что их редко брали в руки и уж тем более перечитывали. Зато вторая связка была как популярная книга из муниципальной библиотеки — затёртая, засаленная, в непонятных пятнах. Рыдал он над ними, что ли? Даже спрашивать не надо, кто писал Ивану эти письма.

Бразильский сериал, а не сельская жизнь в уездной глубинке! Наверное, не понять мне, зачем люди так свою судьбу нагибают. Если староста знал, что парень с его женой путается, отчего не прогнал неверную? Или парня сослал бы куда Макар телят не гонял. Нет же… нашёл выход из положения — женил! Кого и когда это действо останавливало? Ладно бы новобрачная была командно-волевого характера да приструнила мужа, а то девчушка сопливая, долго ещё не понимавшая, зачем ей этот жилец в избе.

Марфа расправила один из платков, положила в него Дуськины письма, две свистульки и связала углы в узелок.

— Отдам при случае. Тоже, наверное, горевать станет, — спокойно, без эмоционального надрыва, объяснила вдова. — Одному Кузьмичу радость будет.

А Кузьмич — это, похоже, больше всех потерпевшая сторона, то есть староста. Чудны дела твои, Господи! — хмыкнула я, стараясь сохранить самое невинное выражение лица. Рановато мне ещё в чужие семейные разборки встревать.

— Пойду я, барыня, — поднялась Марфа, аккуратно сложив в торбу платок, свистульку, узелок для Дуськи и казённое письмо. — Я бельё ваше чистое принесла. Всё выстирала, высушила, прогладила. Носите на здоровье. И не стесняйся, барыня, отдавать мне. Сама ж, небось, не настираешься. И как, не знаешь, и силы нет, и руки до крови сотрёшь. А я привычная. — Повязала платок, запахнула зипун, но остановилась у порога: — Спаси вас бог, Глафира Ляксандровна, что не дали загоревать душою. Растолковали и пояснили, как оно теперича. А в помощницы я к вам пойду. Хорошие вы люди. Не обессудьте, сегодня я ещё поплачу немного, а завтра, как с хозяйством управлюсь, так и приду.