Радость моя, громкоголосая

Глава 3

Эту ночь мне плохо спалось. Да что там плохо — я места себе не находил! Уже под утро, часа этак в четыре, я не выдержал: разделся в прихожей, тихо, чтобы опять не разбудить Пола, выскользнул на улицу и обернулся в волчью ипостась. Ночь сразу утратила глухую осеннюю монотонность и унылость. Прохладный влажный ветер, с трудом проникая под густую шерсть, приятно холодил тело; опавшая листва мягко пружинила под лапами; круглая яркая луна освещала голые сучковатые яблони, тянущие к ней почерневшие от влаги ветви, как будто наш сад наводнили невиданные сказочные существа. Множество запахов окутало меня, но не было среди них того, родного, который все эти годы даровал мне покой, умиротворение и счастье.

Я толкнул носом калитку и помчался к дому Гранецких. Беспокойство и неясная тревога терзали моё сердце. Миновал ярко освещённую площадь, заметил в боковой улице две мелькнувшие тени: большую и поменьше. Молодые волки, парень и девчонка, игриво покусывая друг друга, заметили меня и шустро скрылись в густом кустарнике, который хоть и потерял уже всю листву, но успешно укрыл молодёжь от взора взрослого волка. Усмехнувшись, я продолжил свой бег и вскоре был перед знакомым домом. У забора я остановился и принюхался. Несмотря на тёмные окна и тишину вокруг, тревога не оставляла меня. При свете луны я заметил на дороге, напротив дома, следы шин. А вот и запах моей Радости. Рядом пахло Софьей. Следы обрывались у машины. Значит, женщины уехали. Ждать утра не было сил, и я решился. Обернувшись, я, как был, голый, вошёл в калитку и направился вокруг дома. Окна спальни Гранецких выходили на восток. Я подобрал камешек и кинул его в закрытое окно. Негромко звякнуло стекло, и тут же в спальне зажёгся свет, а следом мелькнул и скрылся силуэт Айка. Я торопливо направился к входной двери: хозяин уже стоял на крыльце. Увидев меня, насмешливо хмыкнул:

— ну что, горе-любовник, страдаешь?

— Айк, не надо, знаешь же, что мне и так тяжко, — попросил я его. Впрочем, не глядя ему в глаза.

— Заходи, — он посторонился, но я покачал головой:

— у Аллы схватки начались, да?

— Да. Соня с ней поехала. Может, всё-таки зайдёшь? Не замёрз ещё голышом стоять?

— Нет, спасибо, домой побегу, там Пол у меня один. Вдруг проснётся, ещё испугается.

— Ну, смотри сам, Олег. Попросил бы ты у Аллы прощения, что ли? Она не злая, простит тебя. Ругать будет, но простит. Ей ведь несладко, сам понимаешь.

Я тяжело вздохнул: — не хочет она со мной разговаривать, Айк. Я ведь даже увидеть её не могу. К вам эта ваша Аглая не пустила, в городе она не бывала…

— А-а-а, да, это Софья запретила тебя пускать. Её Аллочка попросила.

— Ну вот… Слушай, Айк, — меня осенило, — пусти на детей посмотреть, а? Я ужасно по ним соскучился!

— Заходи, — Айк посторонился, впуская меня в дом. — Дать тебе какие-нибудь штаны?

— Не надо, — я махнул рукой, — Аглая же домой на ночь уходит?

— Уходит, — засмеялся тот, — я подумал, может, ты замёрз?

— Чего уж там… — Взбежав по лестнице на второй этаж, я следом за хозяином осторожно вошёл в гостевую комнату напротив кабинета. Полная луна заглядывала в окно, не прикрытое шторой, толстый ковёр гасил звуки шагов. Я тихо подошёл к широкой кровати у дальней стены, на которой разметались мои дети. Доченька, Сашенька, лежала на спинке, закинув за голову ручки и хмурила тёмные — дугой, как у матери, бровки. Я осторожно, не дыша, повернул её на правый бочок, укрыл одеялом. Шёпотом пояснил Айку: — ей страшные сны снятся, когда она на спинке лежит.

Мальчишки — Димка и Игорь, раскинули руки — ноги, сбив в сторону одеяло. Широченная кровать позволяла им вертеться с боку на бок, не задевая друг друга и сестру. Я распутал их, тщательно укрыл, поправил подушку у Игорька.

— Айк, я их домой утром заберу?

Тот скривился: — Соня не отдаст. У женщин заговор против тебя.

Я опять вздохнул: — ладно, мне домой пора. Там у меня ещё один спит.

Отступая к двери, я в последний раз с наслаждением вдохнул нежный, ни с чем не сравнимый детский запах моих любимых щенков. К нему примешивался волнующий, будоражащий аромат моей самки, и волк заскулил в тоске и тревоге.

— Алла Витальевна, вы не сможете родить! — Высокая худощавая женщина с резкими чертами лица в салатного цвета одежде нахмурившись, смотрела на лежащую на кровати Аллочку. Та, закусив губу, бледная, упрямо мотнула головой:

— нет, я не согласна на операцию!

Женщина с тревогой перевела взгляд на стоящую рядом Гранецкую: — Софья Михайловна, ну скажите вы ей, что ли! Ребёнок же погибнет!

Софья решительно хлопнула ладонью по спинке кровати: — Алка, прекрати! — и врачу: — делайте кесарево, Елена Васильевна, Алла Витальевна согласна.

— Но… Софья Михайловна…

— Алла — член Стаи! Она обязана выполнить мой приказ!

Расширившимися глазами Аллочка смотрела на подругу. Та, встав на колени перед кроватью, обняла её, погладила по волосам: — всё будет хорошо, Алка, не бойся! Парень-то на выход просится, а ты его задерживаешь.

— Шрам буде-е-ет, — заплакала та, — Олежек всегда, когда живот целует, говорит, какая у меня гладкая шелковистая кожа, а тут…, ы-ы-ы…

— Глупости — глупости — глупости, — зашептала Софья, — он тебя любит и будет любить, а шрам крохотный, почти незаметный. Всё, прекращай реветь! — Женщина-врач, с тревогой покачав головой, быстро вышла из палаты.

Не было мне покоя! Моя Радость…как-то она там? Одна, без меня? Софья не в счёт. Конечно, женщина, подруга — но не то, нет. Я носил бы её на руках по палате, поцелуями унимал боль и крепко держал за руку, подбадривая, жалея, сопереживая… Я метался по комнате, как загнанный зверь, разрываясь на части. Наконец, решился. Торопливо набросал записку для Пола, извиняясь, что оставил его одного. Завёл будильник на семь часов и осторожно поставил его на прикроватную тумбочку. К нему же и записку прислонил. Потом побежал на кухню, перед раскрытым холодильником на несколько секунд задумался. Пол не любил плотно завтракать, но я на всякий случай выложил на тарелку пару котлет, несколько ложек картофельного пюре, полил всё соусом и, прикрыв салфеткой, оставил на столе. Пол потом сунет всё в микроволновку. Открыл банку с томатным соком, но в стакан наливать не стал. Сам нальёт, сколько надо.

Уже не сдерживаясь, схватил в прихожей куртку и помчался в гараж. До роддома не помню, как и доехал. Ну и куда торопился? Центральный вход был закрыт. Я обежал здание и влетел в приёмный покой. Опять облом! Сидящая там старая волчица даже разговаривать со мной не стала, а просто выперла меня на улицу, крикнув вдогонку: — приходи утром! Ишь, не спится ему!

Я вернулся в машину и внимательно осмотрел фасад здания. Многие окна светились, но за которым из них была моя Радость — непонятно. Решившись, я набрал телефон Софьи. Пусть отругает, но всё равно скажет, что и как.

Софья ответила не сразу. Наконец, я услышал её недовольный голос: — чего ночью звонишь, Олег?

— Извините, Соня, но… Аллочка…

— Спит она. Я испугалась, что твой звонок её разбудит.

— А…ребёнок? — Софья помолчала, а у меня внутри всё похолодело.

— Твой сын очень большой, — я почувствовал, что не дышу, и перевёл дух, — я еле заставила Аллу согласиться на кесарево, иначе бы ей не родить. Предупреждаю тебя, Олег: если ты хоть словом, хоть взглядом покажешь ей, что заметил шрам на её животе, — ты заимеешь в моём лице непримиримого врага! Не смей её обижать, слышишь, ты??

— Да вы что, Софья Михайловна!! — мне невозможно было передать все те чувства, что захлестнули меня! Радость от известия о рождении сына, счастливая расслабленность от того, что с женой всё хорошо и уверенность Софьи, незаметно проскользнувшая в словах, что моя Радость меня простит и мы снова будем вместе. — Вся моя жизнь в ней! Вы же знаете, как сильно я люблю её и детей!

— Да-да, конечно, — Софьин сарказм можно было черпать ложкой. — Утром приезжай, я скажу, чтобы тебя в палату пропустили, хотя Аллочка просила тебя не пускать.

— А… ребёнок где? — мне ужасно хотелось его увидеть. Я представил, как белый пушистый щенок, голубоглазый и толстый, бежит по таёжной тропинке вместе со старшими братьями и сестрой, и на душе стало тепло и как-то умиротворённо, а мой волк довольно заурчал и послал мне волну удовольствия.

— Да вот, спит рядом с матерью в кроватке. Ох и здоровенный же парень, я тебе скажу! Всё, Олег, я спать хочу, ты меня разбудил.

Мне стало неловко, но я не раскаивался, что позвонил: — извините, Соня, спокойной ночи, я завтра утром приеду.

Она фыркнула уже без раздражения: — сегодня, Олег. Времени-то четыре утра.

Успокоенный, я вернулся домой. Шесть часов утра, ложиться спать смысла нет. Не торопясь, я принял душ, побрился, проверил, есть ли у меня чистая рубашка, посмотрел на часы: будильник у Пола я выключил — пусть поспит подольше, ещё успеет собраться в школу.

Приготовив завтрак, я отправился будить парня. Он уже проснулся, жалобно посмотрел на меня: — папа Олег, я по маме соскучился! И по Димке с Игорем. И по Саньке!

Я ему улыбнулся: — я тоже, Пол. Надеюсь, они скоро к нам вернутся. Теперь у тебя ещё один брат появился. Придумывай имя!

Он нахмурился: — нет, мы лучше вместе с ребятами ему имя придумаем. Нечестно, если я один буду решать, как нашего братика звать будут.

— Ну, как скажешь. — Радостное возбуждение так и пёрло из меня. Вроде бы моя Радость на меня ещё сердилась, но я верил, что теперь всё изменится, всё будет хорошо. Из суеверия Аллочка не хотела придумывать заранее имя нашему сыну. Я не возражал. Так даже интереснее — пусть дети назовут малыша, как им хочется. Я чувствовал, что моего волка распирает от гордости. Вспомнил, что надо бы позвонить родителям, но время было раннее, так что вначале — начальнику.

Пал Иваныч был уже на службе. Он вообще рано приезжает, так что сразу взял трубку.

— Это Одинцов, Пал Иваныч. Можно мне задержаться на пару часов? У меня сын родился, я хочу в роддом заскочить.

— Поздравляю, Олег, — майор улыбался, — задержись, конечно, событие выдающееся. Алле Витальевне мой привет и поздравления передавай. Помирились, что ли?

Я тяжело вздохнул и честно признался: — нет, пока не помирились. Но Софья на меня уже не сердится, так что я надеюсь на её заступничество. Сейчас вот Пола в школу провожу и в роддом поеду.

— Ну давай, папаша, не теряйся. Ты, главное, смотри жалостно, рубашку надень грязную, мятую, ещё дырявые носки хорошо помогают. Хорошо бы тебе похудеть чуток, ну да и так сойдёт. А то сильно расстроится, ещё молоко пропадёт. Большой парень-то?

— Большой, живот резать пришлось, кесарево называется.

— Ну, это не страшно, главное, чтоб оба здоровы были. Гляди-ка, ещё один полярный волк в городе появился!

Я обиделся за своих детей: — ну почему же один. У меня ещё трое волчат есть.

— А, ну-ну, вроде говорили, что они не очень большие, и шкурки у них сероватые.

— Так они же маленькие, щенки! Вот подрастут, тогда и будем смотреть. Да и вообще, я их и таких люблю. Можно подумать, они в лесу будут жить, в волчьей шкуре!

— Да ты не обижайся, Олег, что уж там, неважно всё это. Главное, что все дети были здоровы, а дальше уж от них будет зависеть, как им жить.

— Ладно, Пал Иваныч, я понял. После обеда приеду, расскажу, что и как.

Я уже почти подъезжал к роддому, когда пришлось резко затормозить и выругаться. На радостях я совершенно забыл про цветы! Да и фруктов каких-нибудь не мешало бы купить. Моя Радость любила груши, так что я развернулся и рванул к ближайшему супермаркету, где купил пару килограмм груш, столько же мандарин, а в небольшом отделе на выходе из магазина — несколько красных роз на длинных стеблях. Всё это я затолкал на заднее сиденье машины.

В этот раз центральный вход был открыт, и цепочка мужиков с глупыми растерянными рожами, нагруженных пакетами и букетами цветов втягивалась внутрь. Там нас встречала насмешливо улыбающаяся женщина в салатного цвета халате и такой же шапочке. Она смотрела в список на столе и называла очередному новоиспечённому папаше номер палаты и этаж. На меня посмотрела как-то внимательно, но не задержала: — та-ак, Одинцова Алла Витальевна, второй этаж, седьмая палата. Сначала ступайте в гардероб и разденьтесь. — Я согласно кивнул.

В несколько прыжков взлетев на второй этаж, я притормозил у дверей седьмой палаты, стараясь взять себя в руки. Сердце стучало, как сумасшедшее, во рту пересохло. Как-то встретит меня моя Радость? Вдруг, скажет, что я ей противен? Что больше не нужен ей? Собравшись с духом, я стукнул в дверь и замер в ожидании.

— Входите! — Софья была здесь. Я скривился, но толкнул створку и остановился на пороге, одним взглядом окинув комнату. Алла лежала на узкой кровати слева от двери, рядом, на стуле, сидела Софья, а в изголовье стояла детская кроватка. Мой взгляд прикипел к ней, не в силах оторваться. Я глубоко вздохнул и, страшась, посмотрел на жену. Сердце дрогнуло: её глаза, укоризненно глядящие на меня, были наполнены слезами. Несколько широких шагов — и я уже у кровати. Опустившись на колени, я обнял её, покрывая поцелуями родные любимые глаза, солоноватые от слёз щёки, чуть припухшие губы. Мой волк жалобно скулил и рвался наружу: — прости, прости, Радость моя, счастье моё, любовь моя… — Я осторожно обнимал её, боясь прижать к себе, боясь причинить ей боль.

— Отпусти, видеть тебя не хочу! — несмотря на обиженный тон, она меня не отталкивала, а как-то нечаянно обняла за шею. Я чуть отстранился, заглядывая в заплаканные глаза:

— поверь мне, пожалуйста, родная: мне никто не нужен, кроме тебя. Нора наглая, как все волчицы, но она уже оставила меня в покое, потому что поняла, что своего не добьётся.

— Но-о-ора…, - с ехидцей протянула Аллочка, — иди, трахайся со своей Норой, мы и без тебя проживём! — она оттолкнула меня и отвернулась к стене. Сзади тихо скрипнула дверь, и я понял, что Софья ушла. Я лёг головой на её подушку, потёрся щекой о волосы, пахнущие сладко и щемяще, с примесью запахов какой-то дезинфекции: — никуда я не пойду, любимая, как бы ты меня не гнала. Ты и наши дети — вот моя жизнь и моё счастье. Вы-то без меня проживёте, а вот мне без вас не жить. Пожалуйста, прости меня, ведь моя вина только в том, что я сразу не смог нагрубить женщине. Думал, она поймёт по-хорошему, но нет, не поняла. Не сердись, а? Я соскучился, Алла… — Я тихо целовал волосы на затылке и жалобно вздыхал.

— Подлиза! — она повернулась ко мне, ехидненько улыбаясь.

— Ага, — послушно согласился я, радуясь в душе, что гроза миновала. — Можно мне сына посмотреть?

— Посмотри, только он спит.

Я на цыпочках подошёл к кроватке: парень и вправду был большой, гораздо крупнее наших первых детей. Красненькое личико, плотно закрытые глазки…

— Красивый, правда? — моя Радость выжидающе смотрела на меня, и я, почти не покривив душой, согласился:

— очень! Ох и большой волчара будет!

— Тьфу на тебя, Олег! Кто про что, а вы всё про одно!

Я наклонился к ней и поцеловал розовые сладкие губы: — что поделаешь, милая, такие уж мы есть. Тебе больно? Шов, наверно, болит?

— Ах, да. Вот, смотри, тебе противно, наверно? — Она откинула одеяло и задрала рубашку. Я глубоко вздохнул, сдерживая дрожь. Любимое тело, обнажённое, будоражаще пахнущее, с чуть прикрытым кончиком одеяла желанным сладким местечком… Я громко сглотнул и услышал, как смешливо фыркнула моя Радость: — алё, гараж, ты меня слышишь или нет?

Не отвечая, я опять опустился на колени перед постелью. Осторожно касаясь губами шелковистой кожи, с наслаждением принялся покрывать поцелуями живот, медленно опускаясь вниз. Аллочка потянула меня за волосы, останавливая: — Олег, ты куда? Там же кровь! Ф-у-у, как тебе не противно…

Я поднял голову, серьёзно глядя ей в глаза: — Я чувствую запах крови, вижу заклеенный шов, но мне не противно, Алла. Это всё равно, как будто происходит с моим телом. Разве мне была бы противна своя кровь? Или шов на моём животе? Да лучше бы такое было со мной, родная. У меня ноет сердце, когда я думаю, что тебе больно и плохо…

Моя жена, наконец-то, улыбнулась мне: — ах-ха-ха, как бы было здорово, если бы хоть один мужик когда-либо на своей шкуре испробовал, что такое роды!

Я тоже улыбнулся, опять обнимая и целуя её: — действительно, жаль, что иногда нельзя принять на себя боль близкого человека.

Мне не хотелось уходить от жены, но пришлось. Приехали мои родители, и девчонка в салатном халатике довольно грубо сказала, что мы устроили из палаты настоящий вокзал и велела мне вытряхиваться. Мандарины Аллочка не взяла. Вроде как для младенца цитрусовые нежелательны. Я сообщил ей, что намерен забрать детей от Гранецких, и она не возражала. Ф-фу-ух, значит, точно простила.

Я тянул время, не уходил, потому что наш сын проснулся, закряхтел в своей кроватке, и моя мать, ловко вытащив его, положила на столик для пеленания. Но вредная девчонка стояла у дверей и требовательно смотрела на меня. Пришлось, напоследок поцеловав жену, нехотя выйти из палаты. Напоследок отец мне подмигнул: — насмотришься ещё. — Он у меня чистокровный полярный волк, в обличье зверя очень крупный, с густым белым, с желтоватым отливом, мехом. Зовут его Григорий Ефимович. Мать, Елизавета Гавриловна, — обычная сибирская волчица. Кроме меня, у них было ещё пять щенков. Я самый младший, любимый. Мои старшие брат и сестра — полярные волки, живут в Канаде. Именно там они нашли своих любимых, там и остались. Три сестры — сибирские волчицы. Они тоже давно замужем, живут с семьями в Омской области и изредка наезжают в Междуреченск.

В общем, я уныло поплёлся к машине, раздумывая, смогу ли сегодня ещё раз наведаться в роддом. Мой волк недовольно рычал, но мы с ним понимали, что дома работы невпроворот. Из школы придёт Пол, потом из садика я привезу младших. Я припомнил, что холодильник не так чтобы пуст, но не мешало бы закупиться продуктами и что-то приготовить. Хотя я и не могу похвастаться кулинарными изысками, но уж картошки-то нажарю, а к ней и из мяса что-нибудь соображу. Да и на службе не мешало бы показаться. Родители не раз предлагали мне забрать внуков к себе, пока моя Радость находится в роддоме, но я отказывался. Что я за отец, если не в состоянии накормить щенков! Волк со мной был совершенно согласен, и не раз предлагал отправиться вечерком в лес, на охоту за кабанчиком или оленем. Мама не знала о нашей с Аллочкой ссоре, а отец был в курсе, но я просил его ничего ей не говорить.

Всё же мне пришлось ехать в горотдел, где в коридор высыпал чуть ли не весь личный состав полиции. Меня хлопали по спине, жали руку, поздравляли и желали не останавливаться на достигнутом. Шум стоял неимоверный! От парней не отставали и женщины. Они смеялись, подшучивали надо мной и просили передавать приветы Аллочке и младенцу. Краем глаза я заметил стоящую у дверей своего кабинета Нору. Её лицо скривилось в презрительной гримасе и она так и не подошла меня поздравить. Мне было настолько неприятно её видеть, что даже настроение упало. Я пообещал на-днях проставиться по случаю рождения сына и слинял к себе. Да, надо бы закупить несколько ящиков пива, ну и перекусить что-нибудь. Мы не пьём крепкое спиртное, потому что алкоголь плохо влияет на обоняние. От этого мы чувствуем себя совершенно беспомощными. Что может быть хуже для зверя, чем утрата всего многообразия запахов?! Так что пиво будет в самый раз. Но это позже, а сейчас на носу выезд на полигон, зачётные стрельбы и прочие прелести службы СОБРовцев.