Радость моя, громкоголосая

Глава 22

Когда депрессия накрывала меня душной чёрной волной, я опять жалел, что автоматная очередь бандита прошла ниже, чем следовало. Я ничего не мог с собой поделать: капризничал, как ребёнок, придирался к жене и в кровь искусывал губы, чтобы не срывать своё отчаяние на детях.

Радость моя, моя любовь — она всё понимала, терпеливо снося моё дурное настроение, мой враз испортившийся характер, бешенство, которое охватывало меня, когда в который уж раз я падал на пол при попытке встать хотя бы на костыли.

Родная моя, сколько же терпения и любви хранило её золотое сердечко! Она не позволила мне спать отдельно, и ночами, порой, я просыпался от её затаённого плача, но она никогда не сознавалась в этом. А утром я опять видел её любящий взгляд и ласковую улыбку.

Вскоре, после моей выписки из больницы, она крепко обняла меня ночью, и я почувствовал, как она осторожно потянула с меня трусы. Я боялся думать, как у нас всё получится и ограничивался поцелуями, хотя неутолённое желание терзало меня, но моя Аллочка решительно развеяла мои сомнения. Моя ненаглядная уверенно оседлала меня и, несмотря на мою откровенную нерешительность… Увы, несмотря на приличную эрекцию, я не смог доставить ей удовольствие. Я мгновенно закончил, и это окончательно добило меня. Ни единым звуком моя хорошая не дала мне почувствовать своё разочарование. О, с какой радостью я принял бы смерть! Целуя жену, я сбивчиво просил простить меня и, в отчаянии, предлагал ей найти мужчину, который бы смог заменить меня в постели. Ответом мне стала пощёчина.

А потом моя Радость разрыдалась, прижимаясь ко мне, крепко обнимая и содрогаясь всем телом. Я был раздавлен, уничтожен свалившимся на нас несчастьем и не видел впереди никакого просвета.

Под утро мы, наконец, успокоились и повторили попытку. В этот раз, к моей несказанной радости, я смог продержаться до тех пор, когда Аллочка, тихо вскрикнув, без сил упала ко мне на грудь и замерла. Этот наш первый, после моей травмы, любовный акт внушил нам надежду, хотя я был бледной копией прежнего мужчины.

Я уговорил её немного поспать, ведь утром она пойдёт на работу. По-прежнему обнимая меня, моя родная вскоре уснула, а я… всё думал и не видел выхода.

Эти полгода после выписки из больницы нелегко дались моей семье. Меня раздражали постоянные посетители, которые не оставляли меня в покое. Чуть ли не каждый день к нам обязательно заглядывал кто-то из моих бывших сослуживцев. Мне было тяжело видеть их: бодрых, энергичных, полных сил. Я не хотел видеть даже Гранецких, ставших частыми гостями в нашем доме, и однажды грубо сказал Софье: — похоже, вы с Айком совсем забросили своих детей и перебрались к нам! — она растерялась и не нашлась, что ответить. Её муж, присутствующий тут же, нахмурился. Глаза налились янтарной желтизной, зрачки стремительно стали сужаться, превращаясь в вертикальные щели. Я вызывающе не отводил взгляд, стремясь спровоцировать вожака на расправу с непокорным. Но, проклятье! Он был слишком силён! Моргнув, он взял под контроль своего волка и хмуро сказал:

— Олег, стыдись!

И, действительно, я был готов провалиться сквозь землю! В отчаянии, глядя на Софью, я пробормотал: — Соня, простите мне это хамство! Наверно, рассудок отказывает мне! — Я нерешительно протянул ей руку, и она, грустно улыбнувшись, пожала её:

— Олег, мы с Айком никогда не оставим вас с Аллой. Придётся тебе с этим смириться.

Иногда забегал Карен, хмыкал, глядя на меня. Однажды он потащил меня в больницу, на рентген, а потом сказал нам с Аллочкой, что повреждённое нервное окончание, которое под микроскопом скреплял скобкой нейрохирург, кажется, срослось. Но почему по-прежнему неподвижны и бесчувственны мои ноги, он не мог понять. Васильченко, которому Карен постоянно звонил, тоже не мог сказать ничего определённого и предлагал ещё одну операцию, но я уже утратил всякую надежду и отказался.

Айк обсуждал с Советом Стаи мою отправку в Москву, в нейрохирургическое отделение Российского хирургического Центра, но всё это требовало долгих согласований и преодоления бюрократического сопротивления.

Зима прошла для меня чередой тоскливых серых дней. Мои дети подрастали. Уже и Артём без устали бегал по дому, а я неуклюже спешил за ним в своей инвалидной коляске, боясь, чтобы шалун не ушибся.

Приходил из школы Пол и деловито интересовался, обедал ли я. Разогревая суп, он весело рассказывал мне о событиях школьной жизни, и его неунывающая мордашка отвлекала меня от тягостных дум.

Однажды, под вечер, позвонила моя Радость и виновато сказала: — Олежек, ты не будешь возражать, если я после работы ненадолго забегу к Соньке? Она что-то просила прийти, а по телефону ничего говорить не стала.

— Конечно, иди. Мы с Полом справимся, не беспокойся. — Я с трудом подавил мысль, что Софья тут не причём. Наверно, моя любимая просто устала быть бессменной сиделкой у капризного инвалида. Если она уйдёт от меня, тогда и я смогу уйти.

Сегодня Софья пораньше уехала домой. Весенняя сессия только началась, студенты заняты подготовкой, и у неё внезапно оказалось свободными несколько дней. Настроение было паршивым, как и у всех, кто близко знаком с Одинцовыми. Угнетала собственная беспомощность и отсутствие какой-либо надежды на улучшение состояния Олега. Телефонный звонок вырвал её из задумчивости. Звонила бабушка, Прасковья Агафоновна. Ей было уже за восемьдесят, но она по-прежнему одна управлялась со всей работой в своём большом доме и категорически отказывалась переезжать не то что в Красноярск, к дочери, но даже и к Гранецким, живущим совсем близко от дорогой её сердцу Малой Ветлуги приезжала очень редко и оставалась у них от силы на пару дней.

Услышав тусклый, нерадостный голос внучки, она забеспокоилась: — что случилось, Сонюшка? Дети болеют?

— Бабуль, ну ты же знаешь про несчастье с Олегом! Нам с Айком даже в голову ничего не идёт, потому что выхода-то нет.

— Так он не поправился, что ли?

Софья, уставшая от тяжёлых мыслей и разговоров, со сдержанным раздражением ответила: — бабуль, у него позвоночник повреждён. Ты же знаешь, такие травмы не лечатся, и он на всю жизнь прикован к инвалидному креслу!

— Эх, плохо это… — Прасковья Агафоновна ненадолго умолкла. — И как он сейчас?

— Ну как… Он угасает, бабуль, — Софья шмыгнула носом, — жить не хочет и не имеет сил к чему-то стремиться. Нам с Айком кажется, что он сломался. Слишком быстро и внезапно всё произошло. Вот только что был молодым, здоровым, полным сил и энергии мужчиной и вдруг — хрясь — и беспомощный инвалид. Ну кто такое может спокойно пережить?

— А Алла что?

— Алла… у неё все платья, как на вешалке, на ней болтаются. Она ведь плачет всё время, хотя и старается, чтобы он не заметил. Вот за что ей такой ужас, а, бабуля? Мне и её очень жалко! Какая тяжёлая судьба Алке выпала, всё-таки. Алкоголичка-мать, первый муж-идиот. Олег очень любит её, и дети хорошие, умненькие и послушные, так такая беда свалилась, что врагу не пожелаешь. Бабуль, я даже думать ни о чём не могу, до того мне их жалко!

— Да-а-а… Сонюшка, ты пошли-ка Айка за мной. Пусть меня к вам увезёт, мне поговорить с вами обоими надо.

— Хорошо, сейчас ему позвоню, пусть съездит за тобой. А о чём ты хочешь с нами поговорить? — недоумевающая Соня попыталась что-нибудь выведать, но не на ту напала:

— ты звони, звони, пусть приедет. Да и Аллу к себе позови, пусть послушает.

Соня не узнавала свою весёлую, громкоголосую, никогда не унывающую подругу. Аллочка враз постарела: у рта появились горестные морщинки, в золоте волос натуральной блондинки мелькнула тусклая седая прядь. Она молча сидела на диване в гостиной Гранецких, отрешённо глядя перед собой и даже не заметила, как Софья принялась расставлять перед нею, на маленький столик, тарелки с тушёным в черносливе мясом, глубокую салатницу с нарезанными свежими огурцами и помидорами.

— Ты голодная, наверно? — подруга подвинула к Аллочке вилку и тарелку с мясом, — извини, я так, на скорую руку схватила, что увидела. Сейчас Айк приедет с бабулей, будем ужинать. Ты пока перекуси, что ли.

— Ага, — та взяла вилку и тут же её положила. Тоскливо взглянула на Софью: — ты правда не знаешь, зачем я бабе Пане понадобилась? А то у меня там Олежек с ума сходит. Представляю, что он навыдумывал. Боюсь я за него, Сонька. У него иногда такие глаза бывают…

— Правда не знаю, — подруга виновато посмотрела на Аллу. — Но ведь бабуля у нас просто так ничего не делает. Раз велела тебя позвать, значит, что-то придумала. — Она прислушалась: — вон они, уже приехали.

Софья, а за ней Аллочка, выглянули в прихожую. Там Айк помогал Прасковье Агафоновне пристроить на вешалку её старое пальтишко. Софья поморщилась: — вот какой же ты невозможный человек, бабуля! Это твоё пальто я помню, когда мне лет десять было, не больше, а ты всё с ним расстаться не можешь!

— Хе, — хохотнула старуха, — чем оно тебе не глянется? По такой вот весенней погоде самое то. И не жарко в нём, и от ветра спрячет.

— Это точно, что не жарко, — пробурчала внучка, — всё равно, что рогожей прикрылась. Давай, я тебе новое куплю?

— У тебя что, других забот нет? — отмахнулась та, — чайку мне налей, да пойдём, поговорим. Здравствуй, Алла! Худая ты стала, как кошка ободранная. Ну, бог даст, поможем твоему горю.

Расширившимися глазами, прижав кулаки к груди, Аллочка смотрела на Прасковью Агафоновну. Потом тихо сказала: — я уж ни на что не надеюсь, баба Паня. Лишь бы Олежек ничего с собой не сделал, а то порой он в таком отчаянии бывает… — Она перевела взгляд на хозяина дома: — Айк, позвони ему, пожалуйста. Скажи, что я у вас, а то он, наверняка, всякие глупости придумывает.

Пожав плечами, Айк набрал знакомый номер: — Олег, Аллочку не теряй, она у нас. Скоро я её привезу.

Пока Прасковья Агафоновна пила чай из блюдца вприкуску с колотым сахаром, который она очень уважала, Гранецкие и Аллочка, терпеливо ждали, сидя рядышком на диване. По взгляду матери Ольга и Надя сгребли в охапку отбивающихся братцев и потащили их, возмущённо пыхтящих, на второй этаж.

Старая женщина отодвинула от себя пустую чашку, тяжело вздохнула: — ну, не знаю, получится ли у вас старика уговорить или нет, но попробовать можно.

— Какого старика, бабуля? — тихо спросила Софья.

— Да Прошку Селивёрстова, кого же ещё! — с досадой ответила та.

— Хм, мы его точно не знаем, — улыбнулся Айк, — так что рассказывайте!

— Расскажу, куда я денусь, затем и приехала, — огрызнулась вредная старуха. — Прохор-то Селивёрстов наш, ветлужский. Сызмальства всё травки — цветочки собирал, около старух штаны просиживал, в тетрадку записывал заговоры какие-то, да как настои варить и мази составлять. Это счас вы в интернете всё посмотреть можете, а раньше ведь кто что расскажет. Ну, лечил людей помаленьку. Кому помогало, кому нет, а потом случилась беда: в вашей Стае, — она взглянула на Айка, — вожак погиб. Волки как взбесились. Такая резня была — вспомнить страшно.

Они напряжённо слушали Прасковью Агафоновну, хотя о событиях, бывших более сорока лет назад, знали все в Междуреченске.

— Ну вот, — вздохнула она, — Прошка-то к этому времени уже женат был и двое сыновей у него подросло. Он постарше меня, да и женился рано, так что мальчишкам лет двенадцать — тринадцать было. Они отца с матерью не послушались, в тайгу ушли со взрослыми мужиками. Да где им, мальцам, против оборотней, — она осуждающе взглянула на Айка. Тот скривился, но промолчал. — Погибли у Прохора сыновья, что тут сделаешь. А жена… тоже вскорости за детьми ушла, не выдержало материнское сердце. Сам Прохор ушёл в тайгу. Говорят, избу построил, так и живёт там с того времени. Раньше хоть иногда в Малую Ветлугу наведывался, муки, соли купить, Но что-то давненько я его не видела, не знаю, жив ли. Хотя, лет пять назад, к нему в тайгу мужика носили с нашего посёлка. Его медведь помял, думали — не жилец Григорий, сильно был изломан. А нет, глядим, а он на своих ногах домой пришёл. Бледный, худой, а пришёл. Вот я и подумала: может, Прошку попросить — вдруг вылечит вашего Олега? Только вот волков-то он ненавидит лютой ненавистью, а кто его уговорить сможет — не знаю.

— Я уговорю! — Аллочка подскочила, как подброшенная пружиной, — баба Паня, вы только расскажите, как его найти, а я уж уговорю его Олежку вылечить!

— Погоди, Алла. Я ведь и сама не знаю, где его в тайге искать. — Прасковья Агафоновна жалостливо посмотрела на женщину. — Он ведь в какую-то глухомань забился. Туда только пешком идти. Ни дорог, ни тропинок нет.

Аллочка растерянно посмотрела на подругу. Большущие голубые глаза неумолимо наливались слезами: — Сонь…мы найдём, да??

— Только не реви! — Софья решительно обняла её: — конечно, найдём! Айк сейчас же позвонит Денису, и завтра с утра волки уйдут в тайгу. Он же не может жить где-то далеко, да, бабуль?

— Не может, — Прасковья Агафоновна задумчиво качнула головой. — Пешком ведь ходил, да и не молоденький уж был.

Все враз подумали об одном и том же. Женщины испуганно переглянулись. Айк решительно хлопнул ладонью по колену: — гадать не будем! Я сам пойду в тайгу с ребятами. Найдём старика, и я попробую с ним поговорить. Может, ему денег предложить или ещё что. На месте посмотрим.

Прасковья Агафоновна усмехнулась: — хороший ты парень, Айк! Был бы ты человеком, цены бы тебе не было! Ты оглох, что ли? Я ведь сказала: ненавидит Прохор волков лютой ненавистью. Кто из твоих ему в зверином обличье покажется — пристрелит и всё, разбираться не будет.

— А я к нему человеком приду, — улыбнулся Айк, — неужто тоже стрелять будет?

— Да кто ж его знает-то! — всплеснула руками старая женщина, — но уж разговаривать не будет, точно. Деньги ты ему предлагать вздумал! Да на что ему деньги в тайге, сам подумай?

— Никуда ты не пойдёшь, — спокойно сказала Софья. — Где старик живёт — и без тебя ребята найдут. А к нему мы вдвоём с Аллой пойдём. Одни. — Возмущённо встрепенувшегося мужа остановила одним строгим взглядом: — ты, однозначно, останешься дома, чтобы тебе не приспичило вмешаться, если вдруг покажется, что меня обижают.

Айк вскочил на ноги, недовольно прошёлся по гостиной, заложив руки в карманы брюк. Остановившись напротив сидящей Софьи, хмуро сказал: — я ни за что на свете не отпущу тебя без охраны. Ни за что!

Жена потянулась к нему, ласково привлекла к себе недовольного, упирающегося. Погладила по щеке: — если хочешь, отправь с нами всех гвардейцев. Представляешь: чуть не два десятка волков будут рыскать вокруг нас с Алкой! Мыши — и те разбегутся, не то что воображаемые тобой злоумышленники! Но ты не пойдёшь, Айк. Поклянись, что ты не пойдёшь!

Вожак отвернулся от своей пары, желваки ходили на скулах, в горле, чуть слышно, клокотало рычание волка. Но Софья была спокойна: — ну же, Айк! Ты сам знаешь, что я права. Ничего с нами не сделается. Ну, устанем, только и всего. Денис машину где-нибудь на дороге оставит. Обратно до неё дойдём и приедем домой с комфортом.

— Ладно, клянусь, — неохотно буркнул Айк. — Я к Олегу с детьми уеду, будем вместе за вас переживать.

— Спасибо, — шепнула Алла. — И тебе, баба Паня, спасибо. Я уж и надежду потеряла…

Старуха тяжело поднялась на ноги: — пойду я, пожалуй, на ребятишек посмотрю, давно их не видела. Мальчишки-то, эвон какие уж большие, а Олюшка с Надюшей вовсе невесты. Всех твоих волков, Айк, скоро с ума сведут.

Тот нахмурился: — близко ни один не подойдёт! Пусть только попробуют — голову оторву!

— Беда, — засмеялась Пелагея Агафоновна, — так и будешь девок около себя держать?

— Сами выберут, кто им понравится, — недовольно ответил Айк, — да и вообще, маленькие они, чтобы о парнях думать!

Женщины улыбались, глядя на расстроенного отца. Тот догадался, что над ним смеются, скривился и вышел вслед за гостьей.

Аллочка засобиралась домой. Подруга вышла вместе с ней в прихожую:

— Ты Олегу расскажешь, что мы тут придумали?

— Не знаю… А вдруг ничего не получится… Мне страшно, Сонька!

— Конечно, надо рассказать, — решительно ответил за жену подошедший Айк. — Олег мужественный и сильный человек, просто всё случилось неожиданно, поэтому он никак не может прийти в себя. Но я уверен, он найдёт в себе силы сопротивляться несчастью, даже если Прохор Селивёрстов уже умер или не сможет помочь Олегу, или вообще откажется что-то делать. Расскажи ему, Алла. Тогда Олег будет готов к любому исходу.

— Хорошо, расскажу, — понуро согласилась та, — а вдруг не получится? — она часто заморгала, удерживая слёзы, тяжело вздохнула: — как мы с ним тогда только и переживём такой страшный удар!

— Мы все сделаем всё возможное и невозможное, Алка! Мы ещё поборемся! — Софья грустно улыбнулась подруге, провожая её к выходу.