Радость моя, громкоголосая

Глава 27

Мы сидели за некрашеным, гладко выструганным до белизны массивным столом и пили чай из допотопного медного самовара. Вернее, пил Прохор, сладко жмурясь, дуя на чай в блюдце, которое он, не без кокетства, держал на растопыренных корявых, как корни дерева, пальцах. Я внутренне содрогнулся, глядя на них, потому что Прохор только-только закончил, как он важно сказал, “предварительную диагностику”. Сказал и сам засмеялся:

— во как! Понял, нет? Диагностику! Это ко мне лет пять назад шибко умный парень приезжал, всякие учёные слова говорил, всё меня выспрашивал — что да как я делаю. А я откудова знаю? Знаю, что так вот надо, а не эдак и всё. Он со мной неделю бился, — Прохор довольно ухмыльнулся и шумно отхлебнул из блюдца, пододвинул ко мне глиняную миску со свежим, тягучим, прозрачно-янтарным мёдом, — ты ешь медок-то, много от него всякой пользы, а тебе силы нужны будут. Ну дак вот, парень, значит. Всё писал, голову ломал, ручку грыз, а так ни с чем и уехал. Не смог я ему объяснить, как у меня получается людей лечить.

— Так ты, наверно, не всё ему рассказывал, — я осторожно потянулся ложкой за мёдом и скривился от внезапно пронзившей спину боли.

— Ну-ну, — Прохор скучающе кивнул в ответ на мою болезненную гримасу, — это ж я ещё тебя и не лечил, так, посмотрел только, с чего начинать. Вот завтра, с утречка и начнём, помолясь. А тому парню я всё сказал, что знаю. Сборы травные назвал, которые травы у меня с зимы оставались — все ему отдал. Он обрадовался, как дитё, да ведь травы-то тоже надо душой чувствовать. А ежели человек их не слышит, так и толку с них мало будет, а то и вовсе навредить можно, незнаючи-то.

Он ещё немного порассуждал об особенностях своего умения. Я старался внимательно слушать, поддакивал в нужных местах, но усталость брала своё, и Прохор, остро глянув на меня, клюющего носом, допил, наконец, свой чай и встал:

— давай-ко на боковую, Олег. Завтра у нас с тобой тяжёлый день будет.

Ох, день, и вправду, оказался тяжёлым. Это сейчас я, спустя четыре месяца, как-то притерпелся, привык к боли, с которой начинается каждый мой день.

Тогда, рано поутру, Прохор разбудил меня и велел встать на костыли, которые он притащил из сарая. Кое-как я добрёл до баньки, уже протопленной им. С его помощью я вскарабкался на среднюю полку и растянулся на животе, как приказал старик. Он долго и внимательно рассматривал мои шрамы, оглаживая спину шершавой ладонью, а потом, неожиданно, ткнул куда-то пальцем. Я взвыл от резкой боли, пронзившей меня и также мгновенно прекратившейся. На это Прохор одобрительно хмыкнул и сказал:

— благодари свою волчью судьбу, Олег. Вроде бы надежда есть. Главная жилка, что твои ноги двигать должна, не умерла. Но посмотрим, как дело дальше пойдёт. — и он принялся хлестать меня распаренным в кипятке веником. Сначала легко, поглаживая, а потом всё сильнее.

Я разомлел от пара, горячей воды и веника, лениво обдумывая его слова о “главной жилке”. Что ж, таёжному отшельнику, конечно, далеко до дипломированных врачей, да и названия всем частям человеческого тела у него свои, близко не соответствующие научным. Но для меня совсем не это было главным. В это утро, после его слов, у меня впервые забрезжила надежда…

С того дня моя жизнь превратилась в кромешный ад. Лишь ночами я немного отдыхал от пронзительной, до потери сознания, боли. Куда там ножевому ранению! За время службы в СОБРе, я дважды нарывался на нож, так уж получилось, я был к этому готов. Были и пулевые ранения, как без этого. Но ни одна рана не сравнится с мгновенной, как удар молнии и раздирающей на части, нестерпимой, нечеловеческой болью, которую вызывали грубые, корявые пальцы знахаря. Я рычал и скрипел зубами, временами срываясь на глухие вскрики. Прохор похохатывал и однажды сунул мне в рот оструганную сосновую палочку:

— на-ка, зажми зубами. А то кричи изо всей мочи. Здесь глухо, никто не услышит, не испугается. Давай, Олег, не терпи. — И я заорал. А потом потерял сознание.

Очнулся в избе, на своей постели, на кровати Прохора, на которой он всё равно не спал:

— на печи-то мне больше глянется, — пояснил он как-то мне, — кирпичи тепло долго хранят, отдают постепенно. Самый раз для стариковских-то костей.

Прохор пил чай, чинно прихлёбывая из блюдца. Хитро подмигнул мне: — ну что, очухался? Обедать будем, тебя вот только ждал. — Я осторожно сел на кровати, прислушался: боли не было. Опираясь руками на табуретки, перебрался к столу. Есть совершенно не хотелось, внутри всё постыдно дрожало. В выцветших глазах старика мелькнуло сочувствие и он впервые не пытался уколоть, задеть меня насмешливым словом:

— что поделаешь, парень, надо тебе выдержать моё лечение. Такое вот оно — через боль. И то радуйся, что вовремя ты ко мне попал. Ещё бы годик и всё, умерла бы главная-то жилка, засохла за ненадобностью. А так вылечу я тебя, если твоего терпения хватит.

Я хотел и боялся поверить старому знахарю. Вдруг все мои мучения напрасны, и через год, убедившись, что мне нельзя помочь, он разведёт руками и признается в своём бессилии?

В эту ночь я долго не мог уснуть. Я скучал по Аллочке, по детям, представляя, что они делают вечерами. Может быть, Радость моя хотя бы отдохнёт от своего капризного инвалида, выспится, не поднимая голову от подушки на каждый мой тяжёлый вздох. Но нет, едва ли. Скорее всего она совсем измучилась, исхудала от горьких мыслей обо мне и так же не спит ночами, терзаясь тягостными думами. Я прикрыл глаза, представляя пушистую золотистую головку, аккуратный точёный носик, сладкие розовые губы своей жены:

— спи, Радость моя и не думай ни о чём плохом. Я вынесу всё, стерплю любую боль, лишь бы старик вылечил меня и ты снова была счастлива со мной.

Просыпаясь по утрам, я с душевным трепетом ожидал предстоящих пыток. Два — три раза в неделю старик топил баню. Я покорно укладывался на живот, предварительно сжав зубами уже третью сосновую палочку. Медленно, аккуратно Прохор прохаживался по моей многострадальной спине веником, смачивая его в горячей воде. Я не обольщался его ласковыми поглаживаниями, потому что вскоре они превращались в натуральное избиение. Откуда только и силы брались хоть и у крепкого, кряжистого, но всё же старика! А потом наступало время, когда он откладывал веник и принимался мять, гнуть и корёжить мой позвоночник. От боли темнело в глазах и подступало беспамятство, но больше я не орал, несмотря на подначивания и насмешки Прохора. Я лишь молил бога и всех святых, которых мог вспомнить, чтобы они не позволили ему окончательно сломать мне хребет. Удивительно, но даже рёбра оставались целы. После этой бани на мне места живого не оставалось, но наступал следующий день, а с ним и новые издевательства над моим многострадальным телом.

В дни, когда Прохор не волок меня в баню, он разминал, гнул и терзал мой позвоночник на широкой скамье у окошка, попеременно втирая самодельные мази и масла, в составе которых я даже и не пытался разобраться. Знаю только, что в одну из них входил яд гадюки — этот резкий запах был известен каждому волку. Ещё он использовал зверобой — масло из него имело ярко-жёлтый цвет. И постоянно я пил отвары трав, чьи целебные свойства были известны лишь Прохору.

Так прошло лето. Наша избушка стала похожа на сказочную, которая была у Бабы-Яги. С потолка свисают пучки трав, на чердак Прохор тоже поднимает охапки какого-то сена. В сарае пахнет сушащимися цветами и листьями. Я удивляюсь ему — когда только и успевает собирать в тайге такую прорву травы. Пытаюсь помогать, как могу, но получается плохо. Коляски тут у меня нет, а с костылями я управляюсь неважно.

С нелюдимым стариком мы притёрлись, попривыкли друг к другу. Как-то, под настроение, он даже рассказал мне, как погибли его дети. Рассказ всколыхнул в нём тяжкие воспоминания, он долго не спал, всё ворочался и вздыхал на своей печи. Я искренне сочувствовал ему, но что я мог поделать?

Наступившая осень никаких изменений в моём состоянии не принесла, и я приуныл. Совершенно незаметно я как-то поверил в грядущее чудесное исцеление, притерпелся к ежедневной изнуряющей боли и всё надеялся, что однажды утром я встану на ноги. Но чуда всё не было.

Прохор остро поглядывал на меня, но молчал. После обязательной порции утренних пыток, когда я в изнеможении валялся на скамье, боясь пошевелиться, Он встал с табуретки, на которой сидел, разглядывая меня, и стал неторопливо одеваться. Я не лез к нему с вопросами — мало ли, может, в сарай пошёл, где у него жили две козы, но когда Прохор сдёрнул со стены ружьё, я не удержался:

— далеко собрался?

— Нет, недалече, — усмехнулся он, — чего всполошился? Или своих поблизости чуешь?

Мы никогда не говорили с ним о моей волчьей ипостаси, и тем более, я не обращался в зверя, зная его отношение к волкам. Да мне и не хотелось. Чего уж там — калека, инвалид.

— Не чую, — отрицательно качнул я головой, — просто так спросил, извини.

Прохор скривился на моё извинение и тяжело вышел в дверь, плотно прижав её, чтобы не выстудить избу.

Боль потихоньку отступала, и я задремал. Проснулся от шагов на крыльце. Вошедший хозяин довольно сказал:

— сейчас лечить тебя будем!

Я сел на лавке и с недоумением посмотрел на убитого глухаря, которого Прохор бросил на пол у двери: — дохлую птицу будешь прикладывать, что ли?

— Сам ты дохлая птица! — огрызнулся старик, — а это благородный глухарь! Сейчас одевайся, пойдёшь на улицу и ощиплешь его. Потом я скажу, что будешь делать дальше.

Не слишком умело я ощипал глухаря, не зная, что делать с ним дальше. Теперь птица лежала на полу, я сидел на лавке, а Прохор, улыбаясь, сказал: — теперь оборачивайся. Вот это твой обед. Давай, Олег, выпускай своего волка! Кстати, посмотрю, какой ты будешь.

Я ничего не понимал: — ты хочешь, чтобы я съел сырого глухаря?! Зачем?

— Сырого, сырого. Может, конечно, теперь волкам мясо варёным дают, но я буду кормить тебя сырым. — Старик, сидя на табуретке, иронически смотрел на меня, и я пожал плечами:

— едим и сырое, конечно, но у меня же задние лапы парализованы! Вид будет ужасный!

— Хватит болтать! — рявкнул Прохор, — оборачивайся и ешь, пока мясо ещё тёплое! — Он встал на ноги и вышел на улицу, а я, стянув штаны вместе с трусами и освободившись от рубашки, перешёл во вторую ипостась и свалился на пол, рядом с глухарём.

Честно признаться, я соскучился по сырому мясу. Нельзя сказать, что мы им питались. Скорее, это был редкий деликатес, которого я не видел последние полтора года. Жадничая, торопясь и давясь, я умял целую птицу и сыто развалился на полу. Таким меня и застал Прохор. Он замер на пороге, задумчиво глядя на меня. Медленно сказал:

— ну и здоровенный же ты, Олег! Никогда не видел полярных волков, ты первый будешь.

Я положил морду на вытянутые лапы и прикрыл глаза. Прохор снял бушлат, бросил его на лавку и сел сам:

— что, в сон клонит? Поспи, волчара. Это хорошо. Сытная еда даст тебе силы, энергию, а то больно ты тощий. Сегодня отдыхай, а завтра опять за тебя возьмусь. — Чуть помедлив, он опустил руку мне на голову.