Радость моя, громкоголосая

Глава 20

Карен позвонил Гранецкому, когда тот едва успел переступить порог своего кабинета в “Строймонтаже”: — Айк, ты можешь сейчас подъехать?

Тот насторожился: — Олег…он жив?

— Жив…, да… Подъезжай, пожалуйста. Только один, женщин не привози.

— Сейчас буду. — Через пятнадцать минут Айк входил в кабинет главврача. Тот встретил его усталым взглядом. — Ты что, так и не поспал сегодня ночью?

Карен скривился, потёр лицо ладонями, разгоняя дрёму: — не получилось. Олегу стало чуть — чуть получше, и он перешёл в человеческую ипостась. Мы решили срочно его прооперировать. Куда ещё откладывать?

— И как? — Гранецкий настороженно смотрел на Карена. Тот тяжело вздохнул, отвёл взгляд:

— плохо всё, Айк. Операция-то прошла успешно, пулю мы достали. Но то, что не увидели на рентгене, обнаружили, когда полезли за пулей. Не буду объяснять тебе подробности, всё равно не поймёшь. В общем, она повредила нерв, и теперь Олег до конца жизни будет прикован к инвалидной коляске.

Айк опустился на стул, прикрыл на секунду глаза, горько сказал: — как же, всё-таки, несправедлива жизнь к лучшим из нас. Они с Аллочкой такая красивая пара. И щенки у них красивые. Шалуны, конечно, но послушные, живут дружно, помочь родителям никогда не откажутся. Как всё плохо, как плохо… Стая Олега не бросит, конечно. Будем помогать ему и семье словом, и делом, но как он всё это воспримет, вот в чём вопрос. — Вожак поднял голову, грустно посмотрел на врача:

— слушай, Карен, а может какое лечение поможет? Может, за границу его отправить? Что скажешь?

— Ерунда это — твоя заграница. Мы ведь тоже лечить умеем. И знания у нас есть. Вот немного оклемается после операции — мы с Германом опять снимки посмотрим, будем репу чесать, авось, что-нибудь придумаем. Думаю, надо бы Олега хорошему нейрохирургу показать. Ты, Айк, подумай вот над чем: как завлечь к нам доктора Васильченко из Красноярской краевой больницы. Может, заплатить там сколько-то, или что.

Глаза Айка вспыхнули надеждой: — хорошая мысль, Карен! Я сейчас позвоню Лукьянову, пусть помогает. Стая оплатит консультацию, если что. — Он помолчал: — но рассказать придётся, я думаю. И самому Олегу, и жене. Беда, — он горько покачал головой, — слава богу, что он хоть жив остался.

Айк успел перехватить свою жену и Аллочку до того, как они отправились в больницу. Подъезжая к дому Одинцовых, он увидел машину Софьи у калитки. Вздохнув, он решительно прошёл по короткой аллейке и позвонил у входной двери.

Открывшая ему Аллочка испуганно глянула ему в лицо и побледнела. Дрожащими губами едва выдавила: — что??

Айк успокаивающе поднял ладонь: — Алла, ничего не случилось, Олегу даже стало чуть-чуть получше. Он обернулся человеком, и Карен его поспешил прооперировать, потому что пулю надо было удалять. Но… — он запнулся, наткнувшись на тревожный взгляд жены, стоящей за Аллочкиной спиной, откашлялся, набираясь решительности: — но, Алла, пуля повредила какой-то нерв где-то в позвоночнике, что ли. И Олег… он не сможет ходить, скорее всего.

Казалось, что женщина вот-вот рухнет в обморок. Бледная, до боли закусившая губу, с глазами, блестящими от непролитых слёз, она вдруг выпрямилась и глухо сказала:

— но ведь он не умрёт? Карен что сказал? Олег будет жить?

Айк перевёл дух и с готовностью ответил: — да, теперь врачи уверены, что он будет жить. Ещё Карен хочет показать Олега нейрохирургу из краевой больницы. Я уже позвонил Лукьянову, просил его переговорить с бывшими красноярскими коллегами. Если что — мы оплатим консультацию из бюджета Стаи.

Аллочка кивнула головой. Отвернувшись от него, села на банкетку в прихожей и твёрдо сказала Софье: — главное, что он жив, правда, Сонька? Что он будет со мной и детьми, что мы по-прежнему будем вместе.

Гранецкая присела на краешек этой же банкетки, взяла подругу за руку: — да, это главное. Если бы с Айком случился такой ужас, я молила бы бога о том, чтобы только он был жив. Пусть без ног, без рук — но жив!

Стоящий у двери Айк поёжился, но промолчал. Аллочка вытерла глаза и решительно встала: — я хочу его увидеть.

— Не знаю, разрешит ли Карен. Его прооперировали ночью, сейчас он уже должен проснуться, конечно… — Гранецкий с сомнением покачал головой.

— Мы поедем, да, Сонь? Только ты в палату не заходи, пожалуйста. Я одна. Ладно?

— Я подожду тебя в коридоре, — согласилась Софья.

— Я с вами, — быстро сказал Айк.

Олег лежал на животе, бездумно глядя на белую стену у кровати. Чувствовал он себя неважно, подташнивало и кружилась голова, но боли не было. От него только что вышел Карен и медсестра. Девушка поставила ему укол, а Карен, подвинув к кровати стул, терпеливо ждал, пока Олегу вколют обезболивающее.

Он уже понял, что врач принёс плохие известия, но не спрашивал.

Едва очнувшись от наркоза, Олег понял, что в его ощущениях что-то изменилось. Он не чувствовал ног. Попытался пошевелить ими, но не смог. Подумал было, что их ампутировали, но ведь автоматная очередь прошила его поперёк тела, это он отчётливо помнил. А потом был провал. Он ничего не помнил, даже того, как обернулся в человеческую ипостась. Ничего. Повернул голову и краем глаза увидел, что ноги целы. Но всё равно он не чувствовал их. А потом пришёл Карен, устало опустился на стул и, насупившись, наблюдал, как девчонка вколола лекарство. И лишь когда за нею закрылась дверь, он сказал:

— Олег, ты не сможешь ходить. Пуля задела позвоночник.

Олег стиснул зубы, с недоумением спросил: — долго?

— Что — долго? — Карен хмуро посмотрел ему в глаза.

— Ходить не смогу — долго?

— Всю жизнь.

— Это невозможно, — решительно ответил тот. — Я отвечаю за Гранецких, у меня подчинённые… В конце концов, у меня щенки растут, вот-вот оборачиваться будут. Их в тайгу надо водить, вожаку представлять. Нет, невозможно.

— Олег, ты дурак?? — вспылил Карен. — Ты понимаешь, о чём я говорю??

И вот тогда он понял. Зелёные глаза потемнели, уставившись на обхватившего голову врача.

— Карен, послушай. Только подожди, не ори. Сейчас я перейду в волчью ипостась. Погоди, я сказал! — он повысил голос, видя как возмущённо вскинулся врач. — Уже неважно, можно мне это или нет. Ты поставишь мне один-единственный укол. Я не знаю, какой. Может, это лошадиная доза снотворного, может это что-то, что категорически противопоказано волку. Есть же такие лекарства, да, Карен?

Тот аж подпрыгнул на стуле. Побагровев, заорал: — да ты с ума сошёл, идиот!! Вроде в голову тебе не стреляли, чем тогда мозги-то вышибли?? Или ты сразу такой, безмозглый, родился?? Умереть захотел, а меня убийцей сделать?? А что твоя жена скажет?? А детей на кого оставишь??

— Успокойся, дорогой, — насмешливо сказал я. — Ты думаешь, обрекать любимую женщину на пожизненный уход за инвалидом, лучше? Судно ему подставлять, говно за ним убирать? А детям от такого меня какая польза? Сделай, как прошу, Карен. Ну, поплачет моя Радость, погорюет. Но ведь время — лучшее лекарство. Зато камня на шее у неё не будет. А детей поднять Стая поможет. Да и мои ребята, и Гранецкие Аллочку с семьёй не бросят. А я теперь лишь балласт для своих. Одни расходы и заботы. А больше всего меня будет жалость убивать. Сейчас вот представляю, как Радость моя ночами станет плакать — так всё в душе переворачивается. Будь другом, Карен, не вынуждай меня искать другие средства.

Злющий, как медведь-шатун зимой, наш главный городской врач разгневанно вылетел из палаты, громко хлопнув дверью на прощание, а я уставился взглядом на стену. На душе было муторно. Собственно, я и не надеялся, что Карен поможет мне уйти из жизни, но попытаться стоило. Жить не хотелось, едва я представил себя в инвалидной коляске, беспомощного, не способного быть опорой семьи. А самое ужасное было в том, о чём я боялся думать: я умер, как мужчина. От этой мысли хотелось завыть, но я лишь стиснул зубы и, в отчаянии, закрыл глаза.

Я услышал, как тихо открылась дверь, и одновременно родной, сладостный запах окутал меня, заставил затрепетать моё сердце. Я повернул голову, задыхаясь от переполняющих меня чувств. Любовь к этой женщине, вина от попытки уйти из жизни, стыд и слабая надежда на то, что Радость моя поймёт и простит, как прощала меня всегда.

Глаза затянуло пеленой и, пока я моргал, моя родная уже была у кровати. Стоя на коленях у изголовья, смеясь и плача она покрывала поцелуями моё лицо: — любимый мой, ненаглядный, ты жив! Жив!

Лёжа на животе, я не мог даже обнять её, а лишь неловко отвечал на поцелуи. Наконец она успокоилась и села прямо на пол, склонив пушистую головку ко мне на подушку. От неё сладко пахло нашими щенками, чуть-чуть — туалетным мылом со слабым цветочным ароматом и, я про себя улыбнулся, не то пирожным, не то шоколадными конфетами, на которые её, конечно же, соблазнила Софья.

Я поцеловал её в кончик носа: — я жив, моя хорошая. У тебя заплаканные глазки, и мне горько, что я доставил тебе столько огорчений.

— Господи, Олежек, мне страшно вспомнить, что я пережила, — она содрогнулась, а я тяжело вздохнул.

— Родная моя, нам нужно поговорить, — я не знал, как подступиться к такому тяжёлому для меня разговору. Аллочка, нахмурившись, подняла голову с моей подушки, тревожно глядя мне в лицо.

— Наши несчастья не закончились, милая. — я прерывисто вдохнул и, как в прорубь бросился: — нам нужно развестись.

— Что? — она с недоверием отстранилась от меня, — Олег… ты что??

Я прикусил губу, собирая всё своё мужество: — Алла, моё ранение оказалось тяжёлым. Карен уже сказал, что я обречён всю оставшуюся жизнь провести в инвалидном кресле. У меня не действуют ноги и я их совсем не чувствую. — Она молчала, глядя на меня расширившимися, потемневшими глазами. Кровь отлила от её лица, но губы были крепко сжаты. Я заторопился, спеша сказать всё, что хотел:

— мы разведёмся, и ты снова выйдешь замуж. За хорошего здорового мужчину. Он будет любить тебя, почти как я… — Я не выдержал, отвернулся к стене и какое-то время усиленно моргал, пытаясь прогнать застилавшую глаза пелену. Усилием воли я взял себя в руки:

— нельзя, чтобы ты, такая красивая и молодая женщина, посвятила свою жизнь ни на что не способному инвалиду. — И вдруг у меня отчаянно вырвалось:

— ведь я даже не смогу…обладать тобою, как прежде! Любить тебя, как я мечтаю! Я смогу лишь ласкать и целовать твоё тело… а, да что говорить! — Опустошённый, я опять отвернулся к стене, ничего не видя и чувствуя себя раздавленным и уничтоженным, представляя всю глубину разверзающейся передо мною пропасти.

Ледяной голос моей жены вернул меня в реальность: — посмотри на меня, Олег! — скомандовала она, и я явственно услышал стальные нотки, характерные, как правило, для гневающейся Софьи.

Я нехотя повернул голову: моя Радость, насупившись, уперев в бока сжатые в кулаки руки, хмуро смотрела на меня, стоя посреди палаты.

— Развестись, значит?? Да ты дурак, каких свет не видывал!! — Вскользь я отметил, что уже второй раз за какой-то час меня называют дураком. Тенденция, однако. — Да я тебя.. — Я захлебнулся воздухом, позабыв выдохнуть. Моя любимая принялась поливать меня таким отборным матом…! Надо отдать ей должное: она не поминала моих родителей, но уж волков… всех мужчин разом и меня в частности… Поток самых грязных ругательств обрушился на мою бедную голову. Я лишь беспомощно, в растерянности открывал и закрывал рот, что подбросило в пламя гнева Аллочки дополнительного топлива. О, она вошла во вкус, и я отметил, что в коридоре затихли разговоры и шаги: народ внимательно слушал мою жену. Сдерживая улыбку, я попросил: — не кричи, пожалуйста.

Ох, лучше бы я этого не говорил.

— Я никогда не кричу, слышишь, ты, облезлая помойная шавка!! У меня громкий голос, и я не собираюсь меняться, потому что тебе, дураку, идиоту, недобитому плешивому псу пришла в твою тупую башку, годную лишь для ношения каски, такая же дурацкая тупая мысль бросить меня! Ты, мерзавец, распоследняя сволочь, я привяжу тебя проволокой к кровати, и ты никуда не денешься, понял?

— А проволокой-то зачем? — только и смог я вклиниться в этот нескончаемый поток.

— Чтобы ты не смог перегрызть её и сбежать от меня, — она резко замолчала, снова опустилась перед изголовьем и прошептала, крепко прижимаясь ко мне: — я люблю тебя, Олежек.

Я потёрся щекой о её висок, неловко нашёл губы: — мы что-нибудь придумаем, моя громкоголосая Радость. Обязательно придумаем. Я тоже люблю тебя.