Прыжок "Лисицы" (СИ)

Глава 1 Привет, «Лисица»!

Ребра справа ныли, не переставая. Наверное, трещина. Держаться на лошади из-за этого было трудно. Ехал, сцепив зубы. И ругался на себя.

Вот, не фиг было в героя играть! Вообразил себя невесть кем, Клинт Иствуд недоделанный! Нет чтобы сперва оглядеться! Как можно было не заметить в толпе горцев офицера в турецком мундире⁈

Нас окружили не милиционеры-гурийцы, а лазы или аджарцы. Рыскали вдоль границы, поджидая контрабандистов, чтоб ободрать как липку. А наткнулись на нас. И, да! Мы все-таки выбрались в Турцию!

И Спенсер первым делом предъявил фирман султана. К глубочайшему разочарованию всего отряда иррегуляров, готовых посоперничать разбойным видом и набором разнообразного оружия за поясами с отъявленными головорезами из Черкесии. Наш богатый караван они заранее приговорили к дерибану. И теперь кусали локти. И бросали на нас злые взгляды. Как кобели, которых отогнали от помойки с объедками.

До Батума добрались быстро и без потерь. И, к нашему восторгу, узнали, что нас ожидает английский корабль. Двухмачтовая шхуна, нанятая торговцем Джеймсом Станиславом Беллом. Он получил инструкции от английского посла в Стамбуле лорда Понсонби встретить нашу миссию и оказать максимальное содействие в нашем возвращении.

Шхуна называлась «Виксен», «Лисица». Две недели она простояла в порту в надежде, что Спенсер прорвется сухопутным путем или приплывет на баркасе, отважившимся пуститься в каботажное плавание во время осенних штормов. Но время шло. Спенсера не было. Капитан шхуны, мистер Чайлдс, уже был готов сниматься с якоря. Погрузка приобретенных в Кобулети орехов была близка к завершению. И тут мы свалились с гор, как снег на голову.

В моей табели о рангах премерзких типов Джеймс Станислав уверенно занял первое место. Он сумел далеко переплюнуть самого Стюарта с его «рыбьим глазом». Более надменно-брезгливой рожи, чем у Белла, я не встречал в обеих своих жизнях. Адресованные мне слова он цедил сквозь зубы. Не говорил, а скрежетал, как «взлохмаченный вереск у ног». Чертов шотландец! Наверняка, Уркварт из родных пенатов его вытащил.

Первым делом Белл четко обозначил, что мой давно сгинувший статус слуги для него не изменился ни на дюйм. Напрасно Спенсер пытался ему втолковать, что слуга — это не более чем легенда, что меня на Кавказе знали как его спутника и партнера. Что я оказал англичанину неоценимые услуги и не раз спасал ему жизнь. Тщетно!

— Отличная идея, дорогой мистер Спенсер, нанять себе для такой поездки слугу-грека! Я непременно последую вашему примеру, если соберусь повторить миссию, подобную вашей. Спасал жизнь? Разве не входит в обязанности слуги заботиться о своем господине? Но мы обсудим тет-а-тет все выгоды подобного найма.

Мы стояли на берегу главной гавани Батумского пашалыка. Она была плотно заставлена всеми видами торговых турецких судов. Их бессовестно задранные кормы, удерживаемые на длинных канатах, качались на волнах в нескольких десятках метров от нас. Среди этого сборища прадедушек торгового флота гордо выделялась своими изящными обводами шхуна английской постройки. Шлюпки сновали туда-сюда, дабы заполнить ее трюмы. Белл был торговцем, хотя и производил впечатление чиновника. О своей выгоде он предпочитал не забывать, зорко приглядываясь к товарам конкурентов.

— Я не повезу лошадей на борту. Разве что могу купить эту пару изможденных черкесских коней фунтов по пятнадцать за каждого. Что скажете, мистер Спенсер?

Эдмонд даже ухом не повел от такого бессовестного предложения своего коллеги по шпионскому цеху. Из Белла — такой же торговец, как из меня — оперный певец. И он, и я — мы оба бесконечно фальшивили. Впрочем, изображать торговца хрипатому Джеймсу все ж было легче. Наглость заменяла ему торговую сметку.

— Лошади не мои, дорогой мистер Белл. Они — добыча храброго воина, которого вы упорно пытаетесь выставить служкой. Я — о Косте. Уточняю на всякий случай, чтобы не вышло недоразумения.

Мы поделили добычу, не доезжая Батума. Спенсер забрал себе самый лучший кинжал. Не из-за денег. Как память о страшном приключении. По идее, ему бы щепку сохранить из борта «Блиды» или камушек из скалы перед Гаграми. Вот, где были самые ужасные моменты нашей поездки, не считая Одесских мин! Но щепку, как и скальный обломок, на ковер не пристроишь. Так что остался кинжал. Только кинжал!

Белл вытаращился на нас в полном изумлении. Будто в первый раз заметил наши изгвазданные черкески и глубокие тени под глазами на осунувшихся лицах. И сделал странные выводы.

— Эй, бичо! Я тебе милость оказал. Цена отличная!

Что!!! Он назвал меня мальчиком⁈ Слугой, таскающим за толстыми матронами корзины на базаре⁈ Я схватился за кинжал на поясе, но прежде сдвинул в ладонь нож Бахадура.

Эдмонд прыгнул на меня. Повис на плечах.

— Немедленно извинитесь, болван! — закричал он с надрывом Беллу. Тот испуганно хлопал глазами и никак не мог запустить свою дырявую шарманку под названием речевой аппарат. — Коста, Коста! Все, все! Он — идиот. Не ведает, с кем говорит! Ты сам утверждал: нет уорку чести прирезать слабого!

Я слегка расслабился. Строго взглянул на дрожащего Белла. Задвинул кинжал обратно в ножны.

— Ты, мистер бей-инглез, следи за своим языком! Наслушался на базаре непонятных слов! А смысла не понял! Ты меня мальчиком назвал! Двусмысленно назвал! На первый раз тебя прощаю, но в следующий…

Я разжал пальцы и продемонстрировал острозаточенную стальную полоску. Джеймс сглотнул. Не мог отвести глаз от возможной причины своей смерти. В красках себе представил, как, заливая гальку красненьким, рухнет в прибрежную грязь.

— Я прошу прощения у князя! — он вмиг сориентировался и все понял. — Подарок желаю вручить! Или за коней цену вдвое поднять!

— Иди на хрен, англичанин! — я развернулся к нему спиной и окликнул турецких солдат, державших лошадей. — Эй, аскеры! Где тут барышник⁈

Зашагал, слегка покачиваясь, прижав руку к болевшему ребру. Солдаты, привыкшие к подобным сценам в исполнении черкесов, бодро семенили рядом, удерживая коней.

— Да, кто он такой! — раздался в спину голос Джеймса.

— Я — Зелим-бей! — резко объяснил я, повернувшись. — Запомни это имя!

… Эта сволочь запомнила. Записала на манжетах. И чтобы не обмишуриться, отправила меня отдыхать на бак, когда мы отплыли. Можно подумать, уязвил! Напротив, обрадовал! Вернул в родную стихию! И плевать, что вокруг сновали англичане-матросы. Меня они обходили стороной. Обращались с почтением. Слухи о нашей стычке с фрахтователем быстро разошлись. И я сам по себе в глазах других превратился в угрозу. Два месяца на Кавказе меня основательно переменили. Придали уверенности в себе. Превратили в черкеса. Люди это безошибочно чувствовали. Словно воздух вокруг меня пропитался феромонами, подающими сигнал опасности.

В Трабзоне было также. Мы не нуждались ни в Ахмете, ни в телохранителях, чтобы дойти до конспиративного дома англичан. От нас со Спенсером шарахались, как от прокаженных. Его это необычайно веселило. Белла, который нас поторапливал, — скорее напрягало. Похоже, он уже сожалел о том, что с первого мгновения нашего знакомства явно погорячился.

Стюарт снова встретил нас, как и в прошлый приезд, чубуками и кофе. Всем своим видом выражал восхищение. На меня поглядывал с ноткой легкого недоумения, пока Спенсер кратко пересказывал этапы нашей кавказской эпопеи. Задавал мне уточняющие вопросы, но не пытался ловить на противоречиях. Вежливо попросил меня проследовать в соседнюю комнату, чтобы изложить на бумаге все подробности.

Я с удовольствием воспользовался его предложением. С небольшим перерывом на обед и ужин долго писал отчет. Причем, в двух экземплярах. Один для англичан, другой — для Фонтона. Оставалось лишь придумать, как связаться с русскими. Мне отчаянно не хотелось обращаться за помощью к консулу Герси. Но какой у меня выбор?

Было и другое дело. Я не забыл свою идею написать письмо на имя лорда Палмерстона. Разговоры между Спенсером и Стюартом, свидетелем которых я стал, ясно показывали: группа англичан, сплотившаяся вокруг лорда Понсонби и выдвинув Уркварта как идеолога, настроена более чем решительно. Планировала активизировать деятельность агентов. Считая миссию Спенсера выдающимся успехом, она нацелилась на отправку оружия и кураторов на Северный Кавказ. В воздухе витал запах авантюры. Быть может, даже не согласованной с Лондоном.

Итак, письмо лорду Палмерстону. Моя единственная возможность что-то всерьез изменить. Если верно понятие «механизм принятия внешнеполитических решений», то Генри Джон Темпл, министр иностранных дел и, возможно, самый влиятельный человек Британской Империи, — именно тот элемент этого механизма, который способен предотвратить страшное. Меня не оставляло предчувствие, что кавказский узел все сильнее и сильнее затягивался руками таких людей, как Понсонби, Уркварт, Стюарт, Белл и даже Эдмонд.

Изложил на бумаге все положенные формулы вежливого обращения к большому начальнику и кратко обрисовал свое участие в миссии Спенсера. Четко обозначил себя как ревностного агента на службе короны, для которого интересы Империи стали смыслом жизни. Далее без обиняков написал:

«Сэр! Лорд Понсонби усвоил странную манеру доводить до Лондона ту „правду“, которая ему интересна. Отчеты его агентов, с которыми вас, без сомнения, знакомят, рисуют искаженную картину происходящего на Кавказе. Умаляют успехи русских, возвеличивают победы черкесов. Позволю себе выразить сомнение в возможности принятия взвешенных решений на основе недостоверных данных. Прошу простить меня за дерзость. Я вовсе не пытаюсь усомниться в Вашем политическом чутье. Но, быть может, это самое чутье подскажет Вам, что действия посла Британии далеки от задач внешней политики Империи и определяются расчетами внутренней политической борьбы? И конечная цель лорда Понсонби и его клевретов состоит в том, чтобы не возвысить Британию в глазах всего мира, а свалить кабинет сэра Уильяма Лэма?»[1]

Я довольно крякнул. Это я удачно ввернул про извечную грызню за власть английского истеблишмента. Теперь нужны доказательства.

«Оставляя в стороне вольную трактовку намерений России добраться до Индии, спешу поделиться с Вами своими выводами от увиденного в Черкесии. Этот край давно объят войной. Но наивно предполагать, что черкесы спустятся со своих гор и станут грозить России в ее внутренних губерниях. Кроме этих гор их ничего не интересует. Как мы пытаемся сейчас использовать черкесов против России, так и они используют нас, чтобы получать бесплатно порох, свинец и золото. Никакой Черкесии под английским протекторатом не будет. Стоит нам предпринять подобные шаги, они развернутся и начнут сражаться с нами, как до этого сражались с русскими. Но их борьба подобна укусам слепней, а не атаке пчелиного роя. Она доставит России неприятностей, но не опрокинет ее. А вот наши усилия выглядеть защитниками народов Кавказа, в случае неудачи, обернутся против нас самих же, выставив пустыми мечтателями».

Немного поколебавшись, я добавил следующие строки:

«Все попытки наших агентов объединить черкесов обречены на провал. Их развитие далеко от возможности создания единого государства с централизованным правительством. Более того, главное препятствие скрыто в самих горцах. Оно — в их головах. В их сердцах».

Я задумался: стоит ли вдаваться в подробности? Потом решил, что кашу маслом не испортишь и написал открывшуюся мне истину:

«Смысл жизни черкеса — быть лучшим. Быть первым среди равных. Он участвует в войне, все время оглядываясь, чтобы оценить, видят ли товарищи его молодецкую удаль. Горцы приглашают барда на бой, чтобы тот с дерева или из укромного места смог увидеть, а потом воспеть их подвиги. Они идут в набег не ради добычи, а для того, чтобы доказать всем и вся, что они настоящие мужчины! Из этого следует, что они, во-первых, безусловно, великолепные воины. Они готовятся, как настоящие спортсмены, к самому страшному соревнованию, в котором ставкой является жизнь. А, во-вторых, как это не парадоксально звучит, они никогда не смогут объединиться. В этом — их слабость. Они — одиночки, а не командные игроки».

Конечно, я мог многое еще добавить. Но решил на этом остановиться. Большие начальники не любят длинных писем и многостраничных документов. Главное сказано: посольство лжет, есть опасность потерять лицо из-за Кавказа и бессмысленны усилия по объединению горцев. Если в Лондоне усвоят хотя бы эти три пункта, быть может, перестанут платить золотом за жизнь русских солдат?

Я отдавал себе отчет в том, что действую как наивный мечтатель. Но я — попытался! По второму и третьему пункту в Лондоне, скорее всего, посмеются. Когда сами обожгутся, вспомнят. А вот по первому пункту, думаю, реакция будет быстрой. Будем посмотреть!

Многое зависело от Спенсера. Сможет ли он передать письмо министру? Захочет ли он это сделать?

— Эдмонд! Ты помнишь наш разговор в Сванетии? — спросил я, вручая ему письмо. — Когда ты сказал, что готов умереть за право другого высказывать недопустимые для тебя мысли?

— Ты хочешь сказать, что в этом письме как раз и содержатся те самые мысли, за которые я готов убивать? — проницательно ответил Спенсер. — И кому же оно предназначено?

— Лорду Палмерстону!

— Ого! Ты не размениваешься на мелочи, мой друг!

— Бью по штабам! — с ухмылкой согласился я.

Эдмонд повертел письмо в руках. Решительно спрятал его в дорожный бювар. Папка была уже изрядно набита письмами и бумагами.

— Я сделаю это, Коста, — серьезно добавил. — Ты выбрал нужного человека. Уверен, что по прибытии в Лондон такая встреча состоится. Министр примет меня, чтобы получить отчет о моей миссии и… заранее узнать, не подвергнется ли кабинет критике в моей книге.

Он радостно хихикнул. Он был в предвкушении встречи с издателем. Он держал в руках пахнущий типографской краской томик своего «Путешествия». Пусть пока только в мыслях. Ему доставало воображения представить подобную картину в красках.

— Есть еще одна просьба! — я отвлек его от мечтаний. — Твоя книга… Не думаю, что тебе нужно упоминать мое имя.

Спенсер задумался и кивнул.

— Понимаю! Не хочешь навлечь на себя в будущем проблем с русскими властями! Я сделаю это, обещаю. Тем более, у тебя сестра с племянником остались в Крыму. Поедешь к ним?

— Хочу вернуться в Грузию!

— Прекрасная Тамара! Конечно! Кто устоит перед ее чарами!

— Эдмонд!

— Ха-ха-ха! Наш герой, стоявший один против банды тушинов, смутился!

Я посмотрел на него с укоризной.

— Молчу, молчу… Кажется, у меня есть возможность помочь тебе добраться до Кавказа!

— Я думал присоединиться к какой-нибудь торговой экспедиции до Редут-Кале. Или до Поти… Нет, Поти — исключено!

— Почему?

— Есть свои резоны! Не будем углубляться.

— Собственно, мне без разницы. Более того, я бы не советовал тебе ехать через грузинские порты!

— Почему? — удивился я.

— Ты забыл про карантин?

Черт! Действительно, забыл! Я с надеждой посмотрел на Эдмонда. Что он придумал? Как избежать двухнедельной изоляции?

— Чуть позже, мой друг. Дай мне пару дней все устроить! Будь уверен, я не уеду, пока не посажу тебя на корабль до Кавказа!

— Отлично! Я буду ждать с нетерпением. Надеюсь, в этот раз тебе не придется бегать, как в Одессе?

Мы оба расхохотались, вспомнив стипль-чез перед нашей отправкой на «Ифигении» в Крым. Как много пройдено вместе! Как грустно от мысли, что расставание не за горами.

— Чем займешься, кунак?

— Если ты о моих планах в целом, то пока воздержусь от ответа. Не определился. Если же о ближайшем будущем, то хочу выполнить то, что давно себе обещал. Мечтаю о хамаме. Присоединишься ко мне?

— Вынужден отказать, — вздохнул Спенсер. — Даже фанатичная вера Уркварта в торжество банной идеи меня не сподвигнет на этот замечательный поход. Слишком много дел навалилось по приезду. Огромная корреспонденция. Отчеты. Работа с моими записями. Издательство ждать не будет. К сожалению, мой первый издатель мне отказал. Но мне тут же подыскали нового. Теперь мне предстоит сотрудничество с мистером Кёльберном из Лондона.

— Что ж! Остается лишь поздравить тебя! Как книгу назовешь?

— Конечно, «Прогулка под парами вдоль берегов Черного моря». Я твердо намерен включить в нее хотя бы часть нашего кавказского путешествия.

— Там мы немного плавали. Больше на лошадях!

— Плевать! Заметки о путешествии к адыгам станут сенсацией. Я вынесу Черкесию в заголовок!

— Хммм… Мало кому удастся проплыть по горам на пароходе!

— Смейся, смейся! Но не забывай: перед тобой стоит будущий автор бестселлера!

— Прощения прошу! Дурак, забылся! Больше не повторится!

— Ступай в свою баню, паяц! Как говорят русские: с легким паром!

До хамама я так и не добрался. На полпути меня притормозил странно одетый старый грек. В нем, к невероятному моему удивлению, я узнал Фонтона. Он сделал мне незаметный знак рукой, призывая следовать за ним. Мы нырнули в узкую улочку, заставленную бочками до неба.

— Ну, здравствуй, пропащая душа! — Феликс Петрович на ходу крепко пожал мою кисть. — Думали, все! Съели раки нашего греку!

— Как видите, живой, Ваше Благородие! — как ни таился, не смог сдержать улыбки.

— Со щитом али на щите?

— На щите, на щите!

— Так и думал, что поймешь, о чем спросил! — этот хитрец опять меня подловил.

Мы заскочили в проходной двор. Свернули в тоннель типа того, в котором я впервые очнулся в этом мире. Даже осел присутствовал!

— Переждем пару минут. Посмотрим, не увязались ли соглядатаи?

Фонтон внимательно меня осмотрел с головы до ног. Вздохнул украдкой.

— Здесь скажу! На место придем, не до того будет. В Константинополь тебе нельзя ни за какие коврижки. Ищут тебя. Крепко ищут. За убийство какого-то турка. Нешто и вправду руку приложил? Впрочем, молчи! Знать не хочу! Просто запомни: в столицу — ни ногой!

Я кивнул, подтверждая, что понял. Мы рванули дальше. Поплутав по сложному лабиринту Нижнего города, проникли в неприметную лачугу.

Прямо с порога я попал в объятия отца Варфоломея. Да и Феликс Петрович не стал изображать большого начальника. Быстро избавился от грима. Принял от меня бумаги. Снова крепко пожал руку, твердо глядя в глаза. Похлопал по плечу. Усадил за стол как дорогого гостя. И слова не дав сказать, призвал к тишине.

Откашлялся и торжественным тоном стал зачитывать по памяти письмо от посланника Бутенева:

— «Дорогой Феликс Петрович! В прошедшем месяце я имел счастие упомянуть о желании грека Варвакиса переменить турецкое подданство на Русское во всеподданнейшей записке, которую Государь Император соизволил рассматривать, и против параграфа, говорившего о твердом намерении Варвакиса, Его Императорское Величество Высочайше соизволил собственноручно отметить 'не вижу к сему препятствий». Встань, Коста! — я встал, вытянулся в струнку. — Ваше преподобие…

Отец Варфоломей поднялся и положил передо мной на стол Евангелие. Фонтон вручил мне бумагу.

— Руку на Евангелие и читай! С выражением! Не части!

Я принялся зачитывать. Мой голос от волнения слегка подрагивал, но я справился:

— Клятвенное обещание (присяга). Первое ноября 1836 года. Я, нижепоименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым Его Евангелием в том, что хощу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Павловичу, Самодержцу Всероссийскому, и законному Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику, Его Императорскому Высочеству Государю Цесаревичу и Великому Князю Александру Николаевичу, верно и нелицемерно служить, и во всём повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови, и все к высокому Его Императорского Величества самодержавству, силе и власти принадлежащие права и имущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять, и при том по крайней мере старатися споспешествовать всё, что к Его Императорского Величества верной службе и пользе Государственной во всяких случаях касаться может; о ущербе же Его Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать тщатися, и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, и поверенный и положенный на мне чин, как по сей (генеральной), так и по особливой, определенной и от времени до времени Его Императорского Величества именем от предуставленных надо мною начальников, определяемым инструкциям и регламентам и указам, надлежащим образом по совести своей исправлять, и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды противно должности своей и присяги не поступать, и таким образом себя вести и поступать, как верному Его Императорского Величества подданному благопристойно есть и надлежит, и как я пред Богом и судом Его страшным в том всегда ответ дать могу; как суще мне Господь Бог душевно и телесно да поможет. В заключение же моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. По сей форме присягал: Варвакис Константин, Спиридонов сын.

Конечно, я спотыкался на некоторых словах. «Споспешествовать», «тщатися», «предуставленных» — такие перлы без поллитры не выговоришь. Но более или менее справился. Поцеловал крест, поданный отцом Варфоломеем. Подписал бумагу, что не принадлежу к масонам. И перестал быть турецкоподданным. Нет, не стать мне впредь отцом Остапа!

Уселся за стол. Батюшка с доброй улыбкой протянул налитую рюмку водки. Я хряпнул, похрустел огурцом. С удовольствием отщипнул кусочек от краюхи черного хлеба. Здравствуй, Родина!

Первым делом поинтересовался, как жизнь у студента и Фалилея. Все у них было в порядке. Жалко только не смогли из Стамбула приехать ко мне на встречу. Не знали, до последнего момента когда я сюда прибуду и прибуду ли вообще. А потом Феликсу Петровичу стало не до организации встречи друзей. Решение о его поездке в Трабзон принималось на бегу. Но без отца Варфоломея он, понятное дело, обойтись не мог.

Фонтон с батюшкой к консулу заявились по делам посольским и церковным. Официально. А неофициально потолковать с запропастившимся греком. И ввести его в состав русских подданных.

— Как ты в Батуме появился, ко мне весточка полетела.

— Лазутчики доложили? — догадался я…

Феликс Петрович отпираться не стал.

— Приглядывали там кое за кем. И кое за чем тоже.

— Как я понимаю, на консула Герси мало надежды? Так и не проведал он о нашем со Спенсером путешествии?

— Не проведал, — признался Фонтон. — Но встречу с тобой организовать помог. Хоть какой-то от него толк.

— Он не работает на англичан. Они над ним смеются, — припомнил я сцену на явочной квартире перед отправкой в Черкесию.

Фонтон лишь хмыкнул. Стал меня выспрашивать о ближайших планах. Я рассказал о своих видах на Грузию. Немного сумбурно, как это часто бывает после долгой разлуки. Только-только стал приходить в себя после торжественной церемонии и бурной встречи. Не успел собраться с мыслями — куда там! Фонтон огорошил:

— Не желаешь ли ты, Коста, снова в Черкесию прокатиться?

[1] Уильям Лэм, 2-й виконт Мельбурн, премьер-министр Великобритании в 1835–1841 гг.