Приключения Бобового Зёрнышка

Глава 9

Кто-нибудь знает, зачем магам бороды? Нет, ну, в самом деле, почему, как только в сухоньких ручках какого-нибудь заучки появляется хоть какая-то сила, он неизменно отпускает длинную бороду. И я говорю сейчас не о физической силе. Нет! Я говорю о тех тайных знаниях, что прячутся по темный углам и закоулкам, стоящих на отшибе высоких башен. Может это у них жизнь такая? Правило? Обязанность? Или кара господня? Как только кто-то изучает хоть одно малюсенькое заклинание, так сразу борода до груди. Изучил еще одно, до пупа. Третье — до пояса. Ну, а если уж до четвертого ручки тощие добрались, тот тут уж лови бородищу до колен. Поймал? Молодец! К пятому пальчики трясущиеся тянешь? Ну, брат, ты поосторожней, так и весь волосами зарастешь. Хотя нет, после пятого они седеют и дальше уже не лезут. Боятся. Наверное.

Хотя чего им бояться? Воткнут тощие телеса в свои высоченные башни, запахнутся в расшитые звездами и цветочками халатики, нахлобучат на лысины, провонявшие потом и грязью, широкополые шляпы и знать не знают, что происходит вокруг них. Только рассыпающиеся, пожелтевшие свитки перебирают. И дрожат над ними. В руки берут, словно драгоценность большую, пылинки с них сдувают. Со шляп не сдувают, а со свитков еще как! Странно все это. Бородищи до колен, а на голове под шляпами лысины. Ровные, чистые, аккуратные, заботливо протертые от пота мягкими тряпочками. Под шляпами-то жарко должно быть.

Но черт с ними, со шляпами. Бороды им зачем? Вот скажите мне, есть ли хоть одна причина способная заставить здравомыслящего мужика таскать на своем лице длиннющую воняющую мокрой псиной бороду? Одного мыла с водой нужно столько, что хватит всю городскую стражу на пять раз вымыть и еще останется. А она цепляется за все вокруг и в ногах путается. Нет, я могу понять небольшие аккуратные бородки, скажем по грудь. Могу понять и чуть длиннее, но до колен и чтоб неизменно седая, вот этого я понять не могу.

Хотя, есть у меня одно предположение. В холодные времена, зимой, она может выручить. Похолодало, тоненькие штанишки не выдерживают холода, и чтобы не отморозить самое ценное, раз туда бороду! И обернуть на пару раз! Тепло, хорошо и так приятно щекочет. Но и тут снова вопрос, а орган-то этот им зачем? Большинство из них и баб то никогда не щупали! Он вообще должен отпасть за ненадобностью. Еще при первом заклинании. В общем если кто когда узнает, за каким чертом магам бороды, расскажите, не таите, а то так и помру не зная.

Хотя, есть у меня еще одно предположение. Магам бороды нужны чтобы чужие зады щекотать! И боюсь, что предположение это совсем недалеко от истины. По крайней мере, когда я очнулся голым, лежа на животе, на холодном каменном столе, трое, древних как мир, старцев в цветастых балахонах с длиннющими бородами на лицах, именно этим и занимались. Они склонились над моей пятой точкой и, тихо переговариваясь о чем-то, щекотали бородами мой зад. И нет, они не пытались сделать со мной то, что мужья делают с женами в спальне, они рассматривали что-то на моей правой ягодице. И пусть бы себе смотрели, раз уж так хочется чужим задом любоваться, не жалко. Но щекотать то зачем? Словно жесткой промасленной щеткой трут. Неприятно так трут.

Но о том, что причиной этих неприятных ощущений были бороды трех подслеповатых старцев, я тогда не знал. Очнувшись, и почувствовав, как по моему заду скользит что-то липкое и пушистое, я решил, что ко мне в постель забралась многоножка. Я не испугался, в замке, да и на кухне старшего повара, этих тварей было более чем достаточно. Они безвредны, только противны и неприятны. Главное не дергаться. Я и лежал, не шевелясь, а чертова многоножка все ходила по моему заду. Наконец, мне это надоело, и я попытался повернуться. Не смог. Но многоножку скинул. Щекотка разом прекратилась, и в мое сознание проникли тихие сдавленные голоса. Я не слышал, о чем они говорили, да и какая разница, если бы они говорили со мной, то обратились бы ко мне. Весь мой жизненный опыт говорил о том, что если рядом кто-то разговаривает, лучше не подавать виду, что ты его слышишь, иначе у говорунов найдется, чем тебя занять. Вот если пнут, чтобы разбудить, тогда можно и поработать, а так нет, я лучше полежу.

Но любопытство взяло вверх и я, слегка повернув голову, взглянул назад. Вот тут я понял, что лежу голым. Совсем голым. И вот тут я испугался. Одно дело, когда многоножка ползает по твоим штанам, а совсем другое, когда по голому заду. Еще залезет, куда не следует. Я дернулся, чтобы вскочить и не сдвинулся ни на миллиметр. Я дернулся сильнее, вложив в рывок все силы, и остался на месте. Вот тогда испугался окончательно, а испугавшись и осознав свою полную беспомощность, я заплакал.

Да, да, не удивляйтесь — я заплакал. Как же так? Мужчина же не может плакать. Может! Особенно если этому мужчине только несколько дней назад исполнилось шестнадцать лет, а мозгов в его голове меньше, чем в лошадином копыте. Вот я заплакал. И делал я это с упоением, вкладывая во всхлипы всю мощь своих легких, заливая слюной и соплями и свое лицо и то, что находилось под ним. Я самозабвенно выл и пытался вырваться из плотно окутавших меня невидимых пут. Вот тут я и увидел впервые того, кто еще недавно щекотал мой зад своей длиной седой бородой.

Дедушка встал передо мной, наклонился и мило так улыбнулся, обнажив неестественно желтые зубы. Реветь я не перестал, лишь немного снизив громкость всхлипов и бросив выть. Дедушка, в расшитом странными цветочками балахоне, улыбнулся шире и кивнул, а затем прикоснулся высохшим крючковатым пальцем к моему лбу. Вот теперь я плакать перестал. И совсем ни потому что мне не хотелось. Еще как хотелось! Тело сотрясалось в беззвучных попытках выдать еще пару всхлипов, но слезы высохли, а страх куда-то ушел.

— Здравствуй, мальчик, — произнес дедушка. — Не бойся. Успокойся и не бойся. Здесь тебе не причинят вреда.

Да щас! Вот хрен тебе старый ты пень! Успокоиться? Не причинят вреда? Ага! Тогда какого черта я не могу шевельнуться и почему я, черт возьми, голый? Конечно, ничего такого я тогда не сказал. В моей голове в то время не было места для подобных слов. Вот сейчас я бы ему ответил так, что его седая бородища поседела бы еще больше, а потом и вовсе вылезла, стремясь убраться куда подальше. Но тогда я только всхлипнул и выдавил:

— Я голый.

— Да, — кивнул старик.

— Я двигаться не могу.

— Да, — снова кивнул старик.

— Мне страшно.

— Понимаю, — голова старика еще раз кивнула.

Только голова, ни плечи, ни тело не дернулись. Я бы поклялся, что и лицо его не шевельнулось, так и, повиснув над качающейся головой, но не стану. У страха ведь глаза велики. А страху я тогда натерпелся столько, что он у меня из ушей вылезал.

— Сейчас я сделаю так, что ты сможешь двигаться, — пообещал старик. — Пообещай и ты мне, что не побежишь. Не станешь кричать и прекратишь плакать.

Мне не хотелось этого обещать, но я кивнул. Хотя что-то внутри меня кричало, что я нарушу обещание сразу же, как только представится такая возможность. Наверное, это и прочитал старик в моих глазах. Он усмехнулся в бороду, приблизился ко мне и поднял руку открытой ладонью вверх.

— Смотри, — сказал он.

Я посмотрел. Глаза мой единственный орган, которым я мог кое-как управлять, еще был язык, и, наверное, губы, ведь слова я произносил, но он не просил говорить, или шевелить губами, а я привык в точности исполнять просьбы. Этому меня научили долгие часы неспешного пересчитывания моих ребер кулаками господина Кярро и его подручных. А потому помня эту хитрую и сложную науку, я внимательно смотрел на открытую ладонь седого дедушки, и на огонек, медленно разгорающийся прямо по ее центру. Это было самым завораживающим зрелищем, что я видел в жизни. Растущий прямо на морщинистой ладони огонь, испускающий дым и тепло, он рос, охватывая все больше кожи, пока не покрыл собой всю руку и тогда старик сжал пальцы, потушив его. Я выдохнул. Вот это номер! Потрясение было настолько сильным, что я не смог сдержать эмоций и лишь простонал:

— Еще!

— Ты хочешь еще раз увидеть это? — добрым голосом, с нежностью в глазах спросил старик.

Я же вздрогнул. Такой взгляд обычно не сулил мне ничего хорошего. После таких вот нежных слов и ласковых улыбок, мне приходилось долго лежать на полу и мечтать о том, что сейчас боль в ребрах утихнет, и я смогу доползти до вороха тряпок за печкой, служивших мне кроватью. А вспомнив это, замотал головой. Дедушка внимания на это не обратил. Он приблизился ко мне и, превратив свое лицо в одну сплошную морщину, сказал:

— Я покажу тебе гораздо больше, если ты захочешь. Но сперва мы с тобой поговорим. Меня зовут Мурселиус Дабими. Я волшебник. А как зовут тебя?

— Зернышко, — ответил я.

— Что? — старик нахмурился, по его лицу пробежала такая знакомая тень раздражения.

— Бобовое Зернышко, — поправился я.

— Где? — не понял старик поверх меня, глядя на кого-то, кто стоял у меня за спиной. — Где зернышко?

— Меня зовут Бобовое Зернышко.

— А-а, — протянул старик, и раздражение исчезло с его лица. — Это твое имя. Понимаю.

Что он понимал, я не понял. Да мне и не надо, достаточно того, что бить меня точно не будут. Наверное. Не должны.

Волшебник пожевал губы, почесал спрятанный в бороде подбородок, кивнул, покачал головой, глубоко и как-то тяжело вздохнул, снова покачал головой и еще раз вздохнул.

— Вот ведь как бывает, — произнес он, не обращаясь ко мне. Я молчал. — Вот ведь как, — он вдруг мерзко так хихикнул, подмигнул кому-то и вернул взгляд ко мне.

— Послушай, Бобовое Зернышко, или я могу к тебе обращаться как-то иначе? — я замотал головой. — Я могу называть тебя Зернышком? — я кивнул. — Хорошо, — старик явно был доволен, почти счастлив, но причину его счастья я не понимал. — Ты хороший юноша, я бы даже сказал красивый, — вот тут в моем мозгу шевельнулась неприятная пугающая мысль. — Наверняка умный.

Вот теперь рассмеялся я. Ну как рассмеялся, я забулькал, изображая смех, и пустил слюну из уголка рта. Умный? Я? Да ты чего старый? Не видишь что ли, что перед тобой сидит напрочь лишенный мозгов, голый, тощий, напуганный юнец? Совсем глаза отказали от старости? Эти мысли напугали меня. Они звучали в моей голове, но я так не думал. Я не мог так думать. Каждое из этих слов я знал, и даже умел кое-как применять, но чтобы соединить их вместе в такую сложную и злую фразу. Что с моей головой? Я прислушался к собственным ощущениям. Что я сделал? Прислушался? К себе? Мне стало совсем страшно. Раньше я никогда не прислушивался к себе. Я и других не слишком внимательно слушал, но сейчас в моей обычно пустой и вечно голодной голове, суматошно носились мысли. Мысли! В моей голове… вот ужас то!

Старик не обратил внимания на ужас, исказивший мое лицо, и продолжал:

— Расскажи мне о своей жизни. Расскажи все, ничего не утаивая, ибо я — волшебник и пойму, если ты решишь что-то от меня утаить.

— Я пить хочу, — простонал я.

— Конечно! — кивнул старик и сделал кому-то знак. — Сейчас тебе принесут воды. Или тебе больше по душе кисель? А может морс из клюквы?

Я смотрел на него пустыми глазами, радуясь, что разные мысли, так непривычно, больно и слишком вольготно посетившие мою голову, наконец, покинули ее, и там воцарилась такая привычная пустота, и не понимал его слов. «По душе». И что это значит? Кисель я понимаю, морс мне тоже знаком. А что значит «по душе»? Как может быть что-то «по душе»? И как кисель можно одеть на душу?

Голова заболела, и я со всей уверенностью решил, что думать плохо, оставив проблемы с душой на долю волшебников. Ведь если они огоньки умеют на ладонях зажигать, значит, может быть, и душу в кисель одеть способны.

— Ты начинай рассказывать, — подтолкнул меня старик, — а воду сейчас принесут.

Значит все же вода. Зажал киселек дедушка. Я вздохнул, понимая, что никакого киселя, или морса я не увижу и начал говорить. Как он и просил с самого начала. С того момента как я себя помнил. С того самого дня, как оказался в замке графа под началом старшего повара Люцелиуса Кярро.

Когда я закончил, не утаив не единой мелочи, как тот тайник, где прятал сахар старший повар и о том, как я его нашел и съел. Не сам тайник, только сахар из него. Шкатулку я не трогал. Нет, трогал, но не ел. Правда, об этом я говорил с опаской. Не дай-то бог, старый волшебник расскажет еще господину старшему повару, кто съел его сахар и тогда… Тогда мои ребра еще теснее познакомятся с обваренными в кипятке, но такими жесткими, сложенными в кулак пальцами господина Кярро.

Закончив рассказ на том моменте, когда черный рыцарь прошипел мне в лицо, что найдет меня, я выдохся и молча, уставился на мага. Тот молчал. Молчал, и грустно так на меня смотрел. Зато за моей спиной молчать не стали.

— Ну, Мурс, — хрипло произнес кто-то кого я не видел. — И что нам со всем эти делать? Нет, не так. Что со всем этим намерен делать ты?

— То, что и собирался, — тихо ответил сидящий передо мной седобородый волшебник.

— Ты не можешь! — криком взорвался хриплый. — Этот пацан туп как дерево!

— Тише, Листе, тише. Он же слышит тебя.

— И что? Ты думаешь, он хоть что-то понимает? Эй, пацан, ты понимаешь меня?

— Заткнись, Листе! — зашипел волшебник. — Он может и не понимает, а они — да!

И Листе заткнулся. За моей спиной раздался такой приятный во всех отношениях, пропитанный страхом вздох.

— Тебя отведут в комнату, — сказал старик, грустно глядя на меня. — Дадут одежду, накормят. Ты подождешь меня там. Мне нужно обсудить кое-что, кое с кем. А потом я приду к тебе, и мы продолжим разговор. Ты не против?

— А вы зажжете огонек? — спросил я, глядя на его ладонь.

— Зажгу, — улыбнулся маг.

Сидя в комнате, вымытый, одетый во все чистое, уминая, брызгающий во все стороны соком, кусок жаренного на углях мяса я и подумать, не мог, что моя судьба, впрочем, как и судьба не появившегося здесь рыцаря, уже решена. Я не знал, что добрый улыбчивый дедушка Мурселиус Дабими приготовил для меня совсем не добрую миссию. Как не знал и того, что мысли в моей голове были далеко не последний раз. И что скоро, с каждым днем, их будет становиться только больше.