По прозвищу Святой. Книга третья

Глава двадцатая

Это была землянка.

Прочная, довольно большая, с двускатной крышей и окном в торце. Из глиняной трубы, торчащей над крышей, и шёл дымок.

Устроена она была во дворе крайнего двора, выходящего северной стороной на берег реки, которая здесь делала неожиданный поворот на запад, а потом, за деревней, снова текла почти на юг.

Здесь же, во дворе, громоздились обугленные, засыпанные снегом, брёвна избы, разбитой, то ли снарядами, то ли бомбой, сразу и не разберёшь.

От землянки вело несколько тропинок: к колодцу-журавлю, к обычному дощатому туалету и к поленнице, устроенной под навесом возле чудом уцелевшего сарая.

Максим оставил бойцов снаружи сторожить подходы, снял лыжи, спустился по ступенькам. Прислушался.

Тихо.

Опасности он не ощущал.

Но за дверью точно кто-то был.

Постучал деликатно.

Нет ответа.

Ещё раз, посильнее.

— Открой, Коська, — послышался за дверью надтреснутый женский старческий голос. — Наши это.

Послышался звук шагов, дверь отворилась.

Максим увидел худого белобрысого мальчишку лет двенадцати с синими, словно летнее небо, глазами. Мальчишка был одет в овчинную безрукавку не по росту поверх застиранной серой рубахи и коричневатые штаны, подвязанные обрывком верёвки. На ногах — валенки.

— Здравствуйте, — сказал он так, словно и не было никакой войны. — Входите, а то холоду напустите.

— Здравствуй, — Максим, пригнувшись, вошёл. Одним быстрым взглядом осмотрел помещение.

Хорошая землянка. Довольно большая, с дощатым полом, стенами и потолком. Глинобитная печь с трубой, выходящей наружу через крышу. От печи идёт тепло. Свет падает из окна под самым потолком на противоположной стороне. С левой стороны два топчана. Один широкий, другой, ближе у окну, узкий. На узком, укрытая одеялом, с двумя подушками под головой, лежит старуха, — Максим видит её желтоватое, изрезанное морщинами, лицо с торчащим вперёд костистым носом, обрамлённое седыми волосами. Над головой старухи — две едва различимые иконы без окладов и лампады. Богородица с Младенцем и Спаситель.

Максим плохо разбирается в иконописи, но видит, что иконы старые, им, как минимум, сотня лет. А возможно, и больше.

Дальше.

Стол и четыре табурета вокруг. Полки по стенам с какой-то посудой. Вешалка с одеждой. Два сундука. На одном спит большой серый кот.

На полу (он, кстати, чисто выметен), у печки, девчушка лет пяти. Такая же белокурая и синеглазая, как мальчишка. Сестра?

Прижимает к себе самодельную деревянную куклу, настороженно смотрит на Максима.

— Подойди, — голос старухи окреп. Она зашевелилась, подтянула тело выше на подушки.

Максим посмотрел на свои валенки в снегу, взял стоящий в углу веник, вышел наружу, обмёл снег, вернулся.

— Молодец, — похвалила старуха и повторила. — Подойди, сядь.

Максим подошёл ближе, перекрестился на иконы, сел на табурет.

— Надо же, — произнесла старуха. — Нешто православный?

— Православный, — подтвердил Максим.

— И при этом коммунист? — осведомилась старуха недоверчиво.

Максим не стал спрашивать, откуда ей это известно.

— Бывает и так, — ответил уклончиво.

— Не бывает, — сказала старуха. — Или — или.

Максим улыбнулся. Широко и обаятельно.

Хм, — хмыкнула старуха, пристально глядя на Максима. — Может, и бывает…

Глаза у неё были такие же синие, как у мальчика и девочки.

На сундуке проснулся кот. Потянулся, зевнул, показав алую пасть, глянул на Максима жёлтыми глазами и снова заснул, свернувшись клубком.

— Меня зовут Николай, — представился Максим. — Я командир диверсионно-разведывательного отряда «Призраки». Говорю это на случай, если вас будут допрашивать немцы. Можете не скрывать ничего. Так и скажете — приходил, мол, командир отряда «Призраки», представился Николаем. Не один приходил, с тремя своими людьми, которые сейчас снаружи ждут. А больше вы ничего не знаете. Ещё наружность мою опишите, как выгляжу, — он опять улыбнулся.

— Смелый, — сказала старуха. — Это хорошо. Люблю смелых. Муж мой, Царствие ему Небесное, тоже смелый был, ничего не боялся — ни бога, ни чёрта. А умер глупо — замёрз в лесу по пьяному делу… Меня Степанида зовут. Степанида Константиновна Ласкавая. Или просто баба Стеша. Так правнуки мои меня кличут, вот эти, — она показала глазами на мальчика, который уселся на табурет и девочку, продолжавшую сидеть на полу у печки. — Коська и Оленька. Коська, — обратилась она к мальчишке, — поставь чайник на печку.

— Спасибо, не надо, — сказал Максим.

— Мне надо, — проворчала Степанида Константиновна. — Чая нет, сахара тоже, травяной настой пьём. Полезный. Что до немцев… Не беспокойся, касатик, ничего я им уже не скажу. Потому что завтра, ближе к вечеру, помру. Хорошо, что вы пришли, могилку выроете мне. А то Костику одному тяжко будет мёрзлую землю колупать.

— Баба Стеша, я справлюсь, — сказал мальчик (он уже поставил на печку медный чайник и теперь снова уселся на табурет). — Разожгу костры, отогрею землю, как дед учил. Выкопаю. Но ты не умирай. Пожалуйста.

Максим молчал. Он понимал, что происходит нечто необычное, но пока лучше было помолчать.

— Не получится, внука, — вздохнула Степанида Константиновна. — И так зажилась на белом свете. Девяносто два годика мне, — пояснила она Максиму. — Пора к Богу.

— И вы точно знаете, что завтра умрёте? — недоверчиво спросил Максим.

— Так же точно, что ты не Николай, — ответила старуха. — У тебя другое имя. Какое — незнаю. Но другое. Впрочем, это не моё дело. А моё — вовремя умереть. Но сначала правильную погоду для вас попросить.

Максим решил ничему не удивляться. Он вспомнил, как умирала его собственная прабабушка Дарья Никитична. Было ей поболе, нежели Степаниде Константиновне — девяносто шесть годков. Жила в деревне. Одна уже, муж раньше умер. Сама всё делала, никуда переезжать не хотела, как ни уговаривали. А только вышла из дома одним прекрасным весенним утром, подошла к калитке, остановила пробегающего мимо соседского мальчишку и сказала:

— Беги к своим, скажи Дарья Никитична помирает.

Повернулась и пошла в дом.

Когда соседи пришли, она лежала на кровати, одетая в новое красивое платье и уже не дышала.

— Погоду для нас, — повторил он. — Правильную. Это пургу, что ли?

— Её, родимую, — подтвердила Степанида Константиновна. — Делайте своё дело спокойно. Завтра начнётся. Сразу, как только я помру. Три дня будет вьюжить, все следы заметёт.

— Кости ломит, да? — догадался Максим. — У старых людей к непогоде часто кости ломит.

Старуха улыбнулась и сразу как будто помолодела лет на тридцать.

— Может, и кости. Ты, главное, за нас не опасайся, делай своё дело спокойно, — повторила она. — Не тронут нас немцы. Меня уже не будет, а детей не тронут. Они звери, конечно, но на этот раз обойдётся. Молитва моя сохранит и Коську, и Оленьку.

Максим посмотрел на детей.

Константин деловито наливал прабабушке травяной чай в чашку. Маленькая Оля играла с куклой.

Он представил себе, что забирает детей… и? Куда их? Они в любом случае покинут лагерь сразу же после выполнения задания. Снова скитания по зимним лесам, сырая холодная палатка, которую не может по-настоящему прогреть никакая печка, мороз, отсутствие горячей воды… Пацан ещё ладно, он уже достаточно большой. А девчонка? На закорках её тащить? На санях самодельных? Заболеет воспалением лёгких, не дай бог, и — пиши пропало. Даже он вряд ли сумеет помочь. Не говоря уже о том, что боевых задач с них никто не снимал. Впереди самое главное — Малоярославец и контрнаступление Красной Армии.

А если не забирает?

Прабабка помрёт (в том, что будет так, как она сказала, Максим уже не сомневался), и дети останутся одни. Зимой в разрушенной деревне. Только они и кот.

Степанида Константиновна догадалась, о чём он думает.

— Коська уже большой, — сообщила. — Всё умеет, всё знает. И печь растопит, и кашу сварит, и за сестрой присмотрит, и меня похоронит. Гроб не нужен. В саван завернёт и похоронит, я лёгкая. Саван под кроватью лежит, ждёт. Продукты тоже есть, до конца зимы хватит. Справится. Справишься же, Коська? — спросила у правнука.

— Справлюсь, бабушка, — ответил тот и посмотрел на Максима. — Дяденька, товарищ командир, а наши скоро немцев прогонят?

— Скоро, сынок, — ответил Максим. — Уже совсем скоро. Сразу после Нового года ждите.

В сарае нашлись три крепких заступа (они же штыковые лопаты), пила-ножовка, обрезки досок, молоток, гвозди и даже лом. Степанида Константиновна поднялась с кровати, оделась и лично руководила работами.

— Кладбище за деревней, — сообщила, — Здесь могилу копайте, во дворе, чтобы Коське меня далеко не тащить. Вон там, на краю.

Очистили землю от снега. Разожгли костры. При их свете выкопали могилу и установили крест, сколоченный из досок.

— Головой сюда, — показал Максим Косте. — На запад. А крест — в ногах.

— Я знаю, — ответил тот по-взрослому.

— Ну, тогда всё, — сказал Максим. — А, да. Что бы ты завтра ночью не увидел и не услышал, не высовывайся. Сидите в землянке тихо, как мыши. К железной дороге не бегайте! Сидите и ждите наших. Продуктов точно хватит?

— Хватит, — уверенно сказал мальчишка. — Мы к зиме долго готовились. Одной картохи два мешка ещё запрятаны. Сало есть. Мука. Пшено. Другое разное.

Выйдя со двора, Максим обернулся. Уже окончательно стемнело, но в свете затухающего костра хорошо были видны две тёмные фигуры. Одна их них — это была Степанида Константиновна — подняла руку и перекрестила уходящих.

Спасибо вам, Степанида Константиновна, подумал Максим. Спасибо. Постараемся сделать всё, как надо.

Погода изменилась на следующий день к вечеру. Всё в точности так, как обещала Степанида Константиновна. Сначала пошёл снег, а сразу после полуночи поднялся и ветерок. Пока не очень сильный, но крепнущий. Снег и ветер. Пурга. Лучшая погода для диверсанта.

Максим поймал себя на том, что раз за разом возвращается мыслями к Степаниде Константиновне, Косте, маленькой Оле и даже коту, имя которого он так и не удосужился узнать.

Представлял себе, как умерла Степанида Константиновна. Тихо, во сне. Помолившись перед этим перед иконами и попросив Богородицу и Её Сына первое: позаботится о правнуках и второе: наслать пургу на три дня. Чтобы их отряд успел затеряться в лесах. А для себя — ничего. Даже лишнего дня жизни.

Как двенадцатилетний мальчик Костя, убедившись, что прабабушка не дышит, сначала разговаривает с сестрой, стараясь помягче донести до неё, что бабушка ушла к боженьке, в которого верит. Но маленькая девочка уже видела войну и смерть, всё понимает, поэтому не плачет, а только смотрит на брата своими большими синими глазами, прижимая к себе деревянную куклу.

Она заплачет потом, когда будет помогать брату завернуть тело прабабушки в саван, они дотащат его до могилы по снегу, столкнут вниз, а потом брат возьмёт лопату и закидает могилу землёй. А потом ещё раз, когда проснётся ночью в своей кровати, и её пронзит острое понимание того, что прабабушки больше нет, и они с братом Костей остались одни-одинёшенькие на всём белом свете.

Я ведь так и не узнал, что случилось с их матерью и отцом, думал Максим. Почему одна прабабушка? Хотя, что там узнавать, и так всё ясно. Война с ними случилась. Как и с миллионами других советских людей.

Я вернусь, сказал он себе. Я обязательно сюда вернусь. Если не смогу сам, попрошу, кого следует. Дети не должны быть одни. Никогда и ни за что.

Толовые шашки заложили уже в темноте. Свет от фонариков в бетонной водоотводной трубе был практически не виден, а на случай непредвиденного патруля Максим вместе с Николаевым и Гнатюком прикрывали место работ с опушки леса.

Взрывчатку закладывали Озеров, Герсамия и Заруба. Яна Коса и Ровшана Каримова оставили вместе с рацией охранять лагерь и быть готовыми покинуть его в любую минуту.

— Ждёте нас до четырёх утра, — приказал Максим. — Если не вернёмся, уходите. Ян, ты знаешь куда. На новом месте ждёте двое суток. Потом, Ян, свяжешься с командованием, доложишь, что во время выполнения задания мы погибли, и запросишь план дальнейших действий.

— Мы будем ждать до пяти, — сказал радист. — И никаких «погибли», товарищ командир. Возвращайтесь живыми. Мы в вас верим. Правда, Ровшан?

— Самарканд верит и ждёт, — ответил Каримов и показал большой палец.

— Самарканд и Краков, — подтвердил Ян.

Открытая мотодрезина с установленной на ней пулемётом и четырьмя вооружёнными немецкими солдатами подошла со стороны Калуги, когда работы в трубе ещё не были закончены.

Её мотоциклетное тарахтение Максим услышал издалека и шепнул Гнатюку:

— Приготовься, Остап.

— Готов, товарищ командир, — шепнул тот в ответ. — Слышу.

Звук приблизился.

— Давай.

Пронзительный и тоскливый волчий вой пронёсся над железной дорогой.

Один раз и тут же второй.

Рядовой Гнатюк убрал, сложенные рупором ладони от губ и посмотрел на командира — ну как, мол?

«Отлично» — показал Максим большой палец.

Свет фонариков в трубе погас.

Максим знал, что Озеров и остальные, скорее всего, тоже услышали и почувствовали приближение дрезины, но гарантии не было.

— Похоже, — одобрил Савватий, когда Гнатюк в лагере продемонстрировал своё умение. — Это точно услышим.

— До печёнок пробирает, — согласился Заруба. — Шли за мной волки однажды, бр-рр, — он передёрнул плечами, — никому не пожелаю.- Могу ещё качкой [1], — гордо объявил Остап. — Пивнем [2], совой. Много кем могу. Показать?

— А ну-ка, — сказал Максим.

Гнатюк продемонстрировал.

Получалось здорово. Если закрыть глаза, казалось, что где-то крякает утка, ей отвечает задорный крик петуха, и затем, включаясь в общий разговор, начинает ухать и тренькать сова.

— Да ты настоящий талант, — похвалил Максим. — Учтём на будущее. Но сейчас пусть будет волк.

Пурга ещё не успела разыграться в полную силу, и за косо летящим снегом Максим видел, как дрезина тормозит и останавливается прямо перед бетонной трубой внизу, в которой притаились товарищи. И фактически напротив их секрета.

Вот чёрт, неужто что-то заметили?

Очень странно, не должно такого быть.

Он глянул на часы.

Семь минут до эшелона.

— Давай быстрее, Фриц, — послышался недовольный голос с дрезины. — Нашёл время.

— Прижало, — извиняющимся тоном ответил Фриц. — Я быстро.

Тёмная фигура в шинели, каске и с винтовкой за плечами спрыгнула с дрезины и, увязая в снегу, побежала вниз с насыпи прямо к ним.

Максим крепко выругался по себя. Кажется, этот Фриц собрался облегчиться. Не повезло.

План на подобный случай был разработан ещё в лагере.

Максим выстрелил в голову незадачливого Фрица и тут же перенёс огонь на дрезину.

Никто из немцев так ничего и не понял, прежде чем умереть.

Первым с простреленной головой свалился в снег Фриц — пуля из СВТ-40 вошла ему точно в лоб.

Тут же последовало два выстрела подряд — Николаева и Гнатюка.

Оба целились в солдат на дрезине и оба попали.

Это было не слишком сложно, учитывая расстояние до железнодорожной насыпи и горящую за снегом фару.

Наконец, второй выстрел Максима уложил последнего солдата.

— Быстро! — скомандовал Максим, вскакивая. — Дрезину — под откос, забросать лапником. Трупы — в лес. Пять минут на всё.

Выстрел прозвучал, когда Максим выскочил на рельсы и забрался на дрезину, чтобы сбросить с неё трупы.

Только вот один «труп» оказался ещё не совсем трупом.

В последний момент Максим увидел направленный на него «вальтер» и попытался уйти с линии огня вправо, одновременно нажимая на спусковой крючок винтовки.

Ему почти удалось.

Пуля, выпущенная из СВТ-40, пробила немецкому солдату грудь с левой стороны и превратила его в труп окончательно.

Но и немец успел вовремя нажать на спусковой крючок своего «вальтера».

Вспышка выстрела резанула по глазам, острая боль обожгла левый висок и плеснулась куда-то к сердцу.

«Как некстати…» — медленно, очень медленно проплыла мысль, и вслед за ней, сразу же, словно гигантский чёрный занавес, упала тьма.

[1] Уткой (укр.)

[2] Петухом (укр.)