По прозвищу Святой. Книга третья

Глава семнадцатая

На патруль он всё-таки наткнулся.

Двое солдат в сопровождении фельдфебеля вывернули из-за угла, подсвечивая себе дорогу фонариком.

Максим остановился.

Луч фонарика скользнул по нему, ушёл в сторону.

Патруль остановился, солдаты вытянулись, вскинули ладони к козырькам, отдавая честь.

Максим небрежно откозырял в ответ:

— Вольно, парни. Как хорошо, что я вас встретил. Вы давно в этой дыре?

— Две недели, герр обер-лейтенант, — почтительно ответил фельдфебель.

— Я только прибыл. И слегка заплутал.

— А куда вам нужно, герр обер-лейтенант?

— Мне сказали, где-то здесь неподалёку есть бордель, — Максим расслабленно повёл рукой, разыгрывая слегка выпившего человека.

— Офицерский, — уверенно ответил фельфебель. — Так вы правильно идёте. Сейчас прямо, потом справа увидите церковь. Сразу за ней — двухэтажный кирпичный дом. Это он и есть.

— Благодарю, фельдфебель.

— Согрейтесь там за нас, герр обер-лейтенант, — позволил себе небольшую вольность фельдфебель.

— Мой совет, — ответил Максим. — Живее двигайтесь, сразу станет теплее. Знаете, как русские говорят?

— Как?

— Не догоним, так хоть согреемся, — Максим засмеялся пьяным смехом.

— Было бы кого догонять… — пробормотал фельдфебель.

Всё-таки, он был туповат.

— Как этого — кого? Русских догонять, русских. Они бегут — мы догоняем. Заодно и согреваемся. Всё ясно?

— Jawohl! — щёлкнул каблуками фельдфебель.

— Молодец, похвалил Максим. Вытащил из внутреннего кармана плоскую металлическую фляжку с коньяком, приложился к ней, похлопал фельдфебеля по плечу и двинулся дальше преувеличенно твёрдым шагом.

Миновал церковь, указанный двухэтажный дом, пересёк бывшую улицу Ленина и вскоре остановился у невзрачного одноэтажного дома за деревянным забором. В окошке дома теплился свет, там горела свеча. Перед домом, на улице, росла большая липа.

Он прислонился к стволу дерева, сливаясь с ним, и постоял так некоторое время, вслушиваясь и вглядываясь в окружающее пространство.

Никого.

Только пахнет горелым от разрушенного авиабомбой дома на другой стороне улицы, да где-то далеко брешет собака.

Доносится хлопок выстрела, собака визжит и затихает.

Убили.

Он открыл калитку и вошёл. Здесь тоже была собака — вон там, справа, в будке. Сидит тихо, не лает.

Молодец, умный пёс.

Максим тенью скользнул к двери, постучал негромко. Один раз и, после, паузы ещё трижды: тук, тук-тук-тук.

— Кто? — раздался мужской голос.

— Macht auf, — сказал Максим и добавил, имитируя акцент. — Открыффай.

Лязгнул засов, дверь открылась.

Не спрашивая разрешения, Максим шагнул внутрь и быстро закрыл за собой дверь. Снял фуражку.

— Акулич Василий Степанович? — осведомился уже без всякого акцента.

Перед ним со свечой в подсвечнике стоял невысокий кряжистый мужчина, облачённый в холщёвые серые штаны и такую же рубаху. На ногах чуни [1]. Года пятьдесят три-пятьдесят четыре. Седой, бритый, вислоусый.

— Это я, — ответил мужчина.

— Николай, — Максим протянул руку. — Вас должны были предупредить о моём визите.

— Да, конечно, — в глазах мужчины заплясал радостный огонёк. — Ждём вас, проходите.

Максим посмотрел на свои сапоги.

— Не разувайтесь, — сказал Акулич. Обернулся к комнате, позвал: — Марфа! У нас гости, придумай что-нибудь на стол.

— Отставить стол, — сказал Максим. — Вам самим есть нечего, а я не голоден. Вот, держите, — он вытащил из карманов шинели две банки мясных консервов, передал хозяину. — Всё-таки я, пожалуй, разуюсь и разденусь. Тепло у вас.

— Спасибо… — растерянно сказал Акулич.

Максим снял шинель и сапоги, прошёл в комнату. Пол был чистый, дощатый. Топилась печь. На столе горела ещё одна свеча. За столом сидела Марфа — девочка лет четырнадцати с хмурым лицом. Красавицей её назвать было нельзя, но и дурнушкой тоже. На столе перед ней лежала раскрытая книга. Стихи.

Максим чуть прищурился и прочёл про себя несколько строк:

'Я к ней — и пламень роковой

За дерзкий взор мне был наградой,

И я любовь узнал душой

С ее небесною отрадой,

С ее мучительной тоской'

— Дочь моя, Марфа, — представил хозяин. — Марфа, это Николай… как вас по отчеству?

— Неважно, — сказал Максим. — Просто Николай.

— Здравствуйте, — поздоровалась Марфа, вставая со стула.

— Добрый вечер, — ответил Максим. — Пушкина читаете? Это хорошо.

И процитировал дальше наизусть:

— Умчалась года половина;

Я с трепетом открылся ей,

Сказал: люблю тебя, Наина.

Но робкой горести моей

Наина с гордостью внимала,

Лишь прелести свои любя,

И равнодушно отвечала:

«Пастух, я не люблю тебя!» [2]

Марфа слегка покраснела, опустила глаза. Затем посмотрела прямо на Максима.

— Как это вы увидели с порога, что я читаю? — спросила.

— Вот такой я глазастый, — улыбнулся Максим.

Марфа осторожно улыбнулась в ответ, её лицо сразу посветлело, стало милым и симпатичным.

— На, отнеси на кухню, — Василий Степанович передал дочери консервы. — Поставь чайник и посиди там. Нам с товарищем Николаем поговорить надо.

Марфа, прихватив консервы и книжку, упорхнула.

Мужчины уселись за стол.

— Не проболтается подружкам? — счёл необходимым спросить Максим.

— Ну что вы, — сказал Василий Степанович. — Во-первых, какие подружки, не осталось, считай, никого. А потом, она немцев ненавидит и всё понимает, не хуже нас с вами. Мать убило во время бомбёжки, двадцать пятого сентября… — он помолчал, сглотнул комок в горле. — Марфа поздний ребёнок. Только на неё у меня все чаяния теперь. Если, не приведи господь, с ней что-то случится, то и мне жить незачем.

Максим посмотрел на Василия Степановича испытывающим взглядом.

Акулич был железнодорожником, работал в депо и одновременно состоял в вяземском подполье. Его рекомендовали как надёжного человека, преданного Родине. Но с такой любовью к дочери… Не станет ли она, эта любовь, помехой в нужный момент?

Василий Степанович разгадал мысли Максима.

— Думаете, как бы не подвёл Акулич? — усмехнулся он. — Не беспокойтесь, не подведу. Я немцев не меньше вашего ненавижу, и предателей среди Акуличей никогда не было. Сделаю всё, что нужно.

— Да я не волнуюсь, Василий Степанович, что вы. Скажите, куда обычно приходят немецкие эшелоны и где они разгружаются?

— Смотря какие. Если с людьми, с пополнением — непосредственно на станцию. С техникой — тоже туда. Танки, броневики и прочее долго на путях не стоят — сразу на фронт ползут. Ну, день, не больше. С горючим, обмундированием и продовольствием направляются обычно ближе к нам, к паровозному депо. Там стоят какое-то время, иногда день-два, потом разгружаются. Но там всё рядом, поэтому так сразу и не скажешь. Между станцией и депо метров триста-триста пятьдесят, не больше. Станция со стороны города, депо — с другой. Получается, всё вперемешку.

— Депо же должно заниматься починкой вагонов, паровозов, нет?

— Оно так. Мы и занимаемся. Да только в депо народу почти не осталось. Ещё пятого октября, за день до того, как немцы в город вошли, людей, специалистов, эвакуировали в Красноуфимск. Со всем оборудованием. Поэтому те, кто остался, для немцев на вес золота, считай. Не своих же завозить из Германии. Они нас стараются беречь. Ну, как могут, понятно. По крайней мере, с голода и холода не дохнем, как пленные красноармейцы и раненые, которых тут, в Вязьме держат. Ходим, опять же, почти свободно всюду по путям…

Василий Степанович дал много ценнейшей информации.

По его словам выходило, что сейчас, во время немецкого наступления на Москву, сил в самой Вязьме у немцев не много. В том смысле, что войска, прибывающие сюда, практически сразу отправляются на фронт. А сам гарнизон мал, людей немцам не хватает.

— Оно ведь как? — излагал Василий Степанович. — Нас, путейцев, должен конвой всюду сопровождать. Но на деле конвойных мало, очень многие заняты на охране пленных и эшелонов. А те, что есть, предпочитают в депо посидеть, покурить, чаю попить. Или даже чего покрепче. Проверки есть, но редко и о них обычно заранее известно. Тогда всё чин-чинарём.

— Обыски? — спросил Максим.

— Где, в депо? — не понял Акулич.

— И в депо, и в домах путейцев.

— Зачем? — удивился Василий Степанович. — Немцы у нас, считай, непуганые. Партизаны, говорят, на Смоленщине уже появились, но от нас пока далеко.

— А подполье чем занимается?

— Ну как чем… Информацию собираем, раненым и пленным стараемся хоть какую-то еду передать, одежду. Кто-то в лес ушёл, землянки вырыли, оружие копим.

— Хорошо, — сказал Максим. — Значит, действовать будем следующим образом…

Немецкие эшелоны прибыли на станцию Вязьма через два дня, в понедельник, двадцать четвёртого ноября.

Погода не менялась — всё те же минус семь-десять и временами небольшой снег.

За это время отряд Максима, переодевшись в немецкую форму и вооружившись немецким оружием, перетаскал в развалины напротив дома Акулича магнитные мины и надёжно спрятал их там. Место было удобное, — двухэтажный кирпичный дом наполовину был разрушен прямым попаданием бомбы, развалины никто не разбирал (таких развалин по всей Вязьме было полно), и там нашёлся уцелевший, закрывающийся на замок, вход в подвал.

Мины перенесли в ночь с субботы на воскресенье, набив ими маршевые пехотные ранцы.

Сюда же перенесли и рацию.

Обошлось без происшествий.

Если не считать происшествием какого-то не в меру ретивого припозднившегося майора, который остановил свой «опель», когда отряд уже выходил из развалин.

— Что-то случилось, обер-лейтенант? — поинтересовался он у Максима, высунувшись из машины. — Что вы там делали?

Ночь выдалась ясной, и подросший месяц давал достаточно света, чтобы разглядеть погоны.

— Всё в порядке, герр майор, — ответил Максим, подходя ближе и отдавая честь. — Поступили сведения, что в развалинах кто-то прячется. Возможно, беглые красноармейцы. Мы проверили.

— Нашли кого-то?

— Никак нет, герр майор. Одни кошки.

— Кошки — это хорошо, — зачем-то сказал майор и добавил. — Люблю кошек.

Махнул рукой и уехал.

В понедельник эшелоны начали прибывать с раннего утра, один за другим.

Первыми — два эшелона с горючим.

Сразу за ними — эшелон с тёплым обмундированием и продовольствием.

За ними в течение двух часов должны были подойти два смешанных эшелона с техникой и пополнением (все эти сведения раздобыли подпольщики).

Утром в понедельник, как только прибыли эшелоны с горючим, Янек Кос вышел на связь из развалин дома и передал следующую радиограмму: «Всё готово к концерту. Ожидается полный аншлаг. Начало через два часа. Гитарист».

Максим знал, что на подмосковных аэродромах уже прогреваются моторы бомбардировщиков и истребителей прикрытия, и все ждут только этой радиограммы.

Ответ пришёл незамедлительно.

«Удачи всем нам. Ректор».

— Начинаем, — скомандовал Максим.

Два эшелона с горючим. На пятьдесят пять и шестьдесят цистерн фирмы «Юрдинген».

В каждой цистерне объёмом тридцать кубических метров больше двадцати тонн бензина.

Каждая цистерна восемь метров и семьдесят два сантиметра в длину от буфера до буфера.

Один эшелон в шестьдесят цистерн — пятьсот двадцать три метра длиной.

Второй — четыреста семьдесят девять.

Это без паровозов.

«Тук-тук, тук-тук», — стучит молотком по тормозным буксам Василий Степанович, двигаясь вдоль эшелона.

С платформы, на которой установлена лёгкая четырёхствольная зенитная пушка FlaK 30/38 на него лениво смотрит часовой.

Каска надвинута чуть ли не на самые брови, тёплые наушники, красный нос, тёплые перчатки, винтовка за спиной.

Как-то подозрительно смотрит.

Максим (на этот раз он одет в обычную солдатскую форму) достаёт сигарету суёт в рот, хлопает по карманам, ругается по-немецки:

— Вот, чёрт, потерял, что ли…

Часовой переводит глаза на Максима.

— Огня не будет, камрад? — спрашивает Максим.

Часовой лезет в карман, достаёт спички, передаёт Максиму.

Максим прикуривает, отдаёт спички:

— Чёртова зима, а?

— И не говори, — охотно соглашается часовой. — Чёртова зима, чёртова Россия.

Он уже потерял интерес к русскому обходчику. Тоже достаёт сигарету, прикуривает.

«Тук-тук» — стучит молотком по очередной буксе Василий Степанович. Что-то ему не нравится. Он лезет под вагон, ощупывает буксу (не нагрелась ли) и незаметно цепляет к цистерне магнитную мину.

Это уже пятая.

Три прицепил Максим, две — он Василий Степанович.

Будет, что рассказать внукам.

Если у него будут внуки и если он захочет им обо всём этом рассказывать.

Вдоль второго эшелона идёт другой обходчик, сопровождаемый переодетым Яном Косом, который немного владеет немецким языком.

Настоящие конвоиры уже убиты (быстро и бесшумно), и трупы их спрятаны в депо.

Пятнадцать минут на каждый эшелон.

Двадцать мин на первый и восемнадцать на второй.

Этого должно хватить.

Вооружённый патруль — офицер и два солдата — вывернул навстречу, когда Максиму и Василию Степановичу осталось пройти пять цистерн и поставить одну мину.

Кос со вторым путейцем к этому времени уже должны были закончить своё дело и скрыться в депо.

— Halt! — повелительно вскинул руку немецкий офицер с погонами гауптмана на шинели. — Кто вы такие и что здесь делаете?

— Обершутце Ханс Майер, герр гауптаман, военная комендатура! -бодро доложил Максим, отдавая честь.- Плановая проверка подвижного состава.

— Что в сумке? — гауптман кивнул на рабочую сумку Акулича.

— Инструменты, герр гауптман!

— Открыть! — приказал гауптман, расстёгивая кобуру.

Солдаты справа и слева потянулись к ремням, чтобы снять с плеч винтовки.

Василий Степанович вопросительно посмотрел на Максима.

В сумке, кроме прочего, лежали магнитные мины.

Раздумывать времени не было — до налёта советской авиации оставалось меньше десяти минут.

Максим кивнул Акуличу — открывай, мол.

Василий Степанович поставил сумку, присел, начал открывать.

Гауптман шагнул вперёд, глядя на сумку.

Финка словно сама оказалась в руке Максима.

Одним неуловимым движением он сместился вбок, и в тот же момент гауптаман, хрипя и хватаясь за горло, повалился на железнодорожный щебень.

Из его горла фонтаном хлестала кровь.

Максим ещё успел обратить внимание на расширенные от ужаса глаза немецких солдат, но полностью осознать случившееся не дал.

Первый солдат повалился с перерезанным голом вслед за гауптаманом.

Второй, уже успевший снять с плеча свой «маузер», получил нож точно в сердце.

С удивлением посмотрел на грудь. Выронил винтовку. Произнёс тонким голосом:

— Mutti… [3]

И свалился мешком на землю.

Из-за последней цистерны соседнего эшелона вынырнул Кос.

— Товарищ коман… — начал он и остановился. — Оп-па.

— Здесь рядом порожняк, — показал Василий Степанович. — Вон там. Товарные вагоны, пустые. Туда можно трупы спрятать. Только бы никто не заметил.

— Быстро, — сказал Максим. — Наклонился, взвалил на плечо труп гауптамана. — На второе плечо — второго мне, — приказал. — Третьего хватайте за руки за ноги и тащите за мной.

И побежал, чуть покачиваясь под тяжестью двух тел к ближайшему товарному вагону.

Откатили двери в сторону, забросили трупы внутрь, закрыли двери.

— Уф, — выдохнул Кос. — Кажется, пронесло. Ну ты даёшь, командир — покачал головой восхищённо. — Настоящий командир. Таких у меня ещё не было.

Взвыла сирена воздушной тревоги.

Послышался ровный грозный гул моторов советских бомбардировщиков. Пока ещё далеко, но с каждой секундой всё ближе и ближе.

Максим посмотрел на часы. Три минуты до начала концерта.

— Уходим, — скомандовал.

— Интересно, как там наши, — сказал Кос.

— Встретимся — узнаем.

Они нырнули под вагоны товарняка, выбрались с другой стороны, побежали к депо.

— Василий Степанович, — на бегу дал последнее наставление Максим. — Всё, как договорились. Не жди ни минуты. Хватай Марфу и уходи в лес. Немцы будут хватать всех, не пощадят.

Акулич молча кивнул, понял, мол.

— Красноармейцы, кто сумеет сейчас убежать из лагеря, тоже пусть прячутся в лесу. Собирайте партизанский отряд, бейте гадов, двигайтесь на восток. Красная Армия скоро придёт!

Они забежали за стены депо.

Тридцать секунд.

Оскальзываясь на снегу, Максим и Ян побежали вниз, на лёд Бознянского болота.

Рёв советских бомбардировщиков нарастал.

Вон, они уже показались с востока.

Сзади грохнуло.

Взрывная волна докатилась до бегущих, ощутимо толкнула в спину.

Максим обернулся.

Над железнодорожной станцией Вязьма вставали жёлто-оранжевые огненные шары, столбы чёрного дыма, словно щупальца неведомого чудища тянулись к небу. Это горели цистерны с горючим.

Концерт начался.

[1] Коротко обрезанные валенки.

[2] А. С. Пушкин, «Руслан и Людмила».

[3] Мамочка (нем.)