Земский докторъ. Том 7. Переезд

Глава 9

В лаборатории Московского хирургического госпиталя, любезно предоставленной ему администрацией, было просторно и хорошо, не в сравнение с его подсобкой в Зарном, которую Иван Павлович оборудовал когда-то давно. Впрочем, в том тесном помещении было куда как уютнее, чем здесь.

Пахло сладковато-прелым. Иван Павлович стоял перед рядами стеклянных колб и плоских эмалированных мисок, в которых на бульоне из кукурузной муки разрастались причудливые узоры жизни — бархатистые пятна белого, серого, зеленого и, самое главное, того самого золотисто-оливкового цвета. Как же хотелось верить, что это именно то самое!

Островки, бархатистые ковры и пушистые шапки колоний — десятки штаммов плесени, выловленные из гниющих фруктов и заплесневелого хлеба. Удивительно, что в этой малоприятной массе скрывается спасение к жизни. Иван Павлович надеялся, что скрывается…

Пальцы, привыкшие к твёрдой рукоятке скальпеля, теперь с ювелирной точностью управлялись с бактериологической петлёй, аккуратно подсеивая крошечные кусочки с края одной колонии на свежую порцию стерильного кукурузного бульона.

Нужно было отсеить все бесполезные штаммы, ориентируясь на цвет и текстуру, держа в голове эталонную фотографию из будущего. Память, не подведи!

— Penicillium notatum… Должен быть именно таким… Оливковый, с золотистым отливом, как заплесневевший камамбер, — пробормотал доктор, перенося кусочек самой перспективной культуры в новую колбу с питательной средой.

Иван Павлович погрузился в странный, почти монашеский ритуал, проводя долгие часы в лаборатории. Даже сам с собой разговаривать начал — это позволяло сконцентрировать мысли и отсечь от себя все внешнее, лишнее, ненужное.

Очистить культуру, перенести ее, добавить питательной среды. Поставить склянку на свет. Глянуть в микроскоп.

Затаив дыхание, Иван Павлович ввинтил тяжёлый тубус, чтобы поймать резкость. Мир тут же сузился до причудливого ландшафта, открывавшегося в окуляре: бескрайние леса гиф, похожих на спутанные нити серовато-белого войлока, и изящные, древовидные конидиеносцы, усыпанные цепочками крошечных спор.

Ну же, где ты, тот самый единственный штамм — Penicillium notatum — с его характерными кисточками-метёлочками, напоминающими миниатюрные канделябры? Доктор знал его «в лицо», — изучал на медицинском курсе, — и это знание, украденное из будущего, было его главным преимуществом, позволяя отбраковывать десятки бесполезных культур, не тратя на них недели и месяцы.

Каждый час и день, пока он возился с плесенью, состояние Глушакова ухудшалось. И доктор это понимал. Каждый раз, после очередного обхода, он возвращался в лабораторию хмурый и работал еще более усерднее. Лечение по протоколу о септических состояниях, которое он разработал сам, помогало слабо. А если быть до конца откровенным, то не помогало и вовсе. И то, что Глушаков до сих пор оставался жизнь — то заслуга не доктора, а невероятной несгибаемой воли самого штабс-капитана.

Нужно спешить. Скорее найти лекарство. И спасти друга.

Отчаяние сковывало все сильней, и казалось, что он не успеет — у Глушакова в последнее время поднялась температура до сорока, сбить которую не удавалось и состояние стало совсем критическим, — когда мелькнула призрачная надежда.

Несколько литров зловонной «грибной похлебки», настоянной на самом продуктивном штамме, стояли перед Иваном Павловичем на столе. Прозрачная жидкость стала мутной, и на поверхности плавала биопленка из той самой, драгоценной плесени. В этом бульоне — жизнь. Спасение от смерти. Penicillium notatum. Теперь ее нужно было извлечь.

Иван Павлович осмотрел лабораторию. Никаких хроматографических колонок, центрифуг или делительных воронок. До их изобретения еще очень далеко, а создавать новые… это конечно же невозможно, слишком сложные механизмы, которых доктор не знал.

Однако вместо этого были стеклянные банки, резиновые трубки, самодельный холодильник из двух жестяных тазов со льдом, принесенным с продуктового склада, и гора пробирок. Вот такая вот суровая реальность 1918 года, приходится мастерить из подручных материалов.

Иван Павлович помнил метод Флори и Чейна: экстракция органическими растворителями. Нужен был этилацетат или бутилацетат. Но где в голодной, разоренной Москве, отрезанной от мировых поставок, взять чистые химические реактивы? В аптеке лишь пожали плечами. На складах госпиталя тоже ничего подобного не оказалось. А заказать… подключить все связи, отправить людей… да, можно, только идти это все будет слишком долго. А столько времени ни у него, ни у Глушакова нет.

Значит придется рисковать.

Взгляд упал на склянку с надписью «Эфир для наркоза». Обычный диэтиловый эфир. Имелся он в каждой хирургии.

Иван Павлович нахмурился. Страшный риск. Эфир — легколетуч, его пары образуют с воздухом взрывоопасную смесь от малейшей искры. Работать с ним в такой кустарной установке — безумие. Но иного выхода нет. Это — его единственный шанс.

«При низкой температуре… — лихорадочно подумал он. — Пенициллин переходит в эфирную фазу…»

Установка была жалким зрелищем. Большая стеклянная бутыль с мутным бульоном помещена в таз со льдом. Рядом стояла колба с чистым, холодным эфиром.

Дрожащими от напряжения руками Иван Павлович начал медленно, по каплям, добавлять эфир в бульон, постоянно помешивая стеклянной палочкой.

Работал доктор при распахнутом настежь окне, но все равно едкий, сладковатый запах эфира щекотал ноздри и кружил голову.

Каждая случайная искра — от статического электричества, от трения подошвы об пол — могла стать последней. Поэтому пришлось предусмотреть некоторые элементы безопасности. К запястью доктор примотал медную проволоку. Другой конец, с небольшим грузиком на конце, он перебросил через подоконник, чтобы тот коснулся сырой земли на улице. Примитивное заземление было готово. Теперь статический заряд, который мог накопиться на его теле от трения о сухую деревянную полку или шерстяную одежду, уходил в землю, не угрожая превратить лабораторию в огненный шар.

Выглядело все это очень странно и войди кто сейчас в лабораторию, сильно бы удивился. Но доктор предусмотрел и это. Появление посторонних исключено — дверь закрыта на замок, на ручке висит объявление «Не входить! Идет важный эксперимент!»

Размешать. Еще немного. Теперь ждать, пока смесь в бутыли разделится на два слоя. Внизу — водный, с остатками питательной среды и бесполезными примесями. Вверху — прозрачный эфирный слой, который, если доктор все сделал правильно, должен был забрать у воды молекулы пенициллина.

Ага, кажется, начинается расслоение.

Теперь самое сложное — отделить эти слои. Без специальной делительной воронки пришлось действовать на глазок, используя длинную стеклянную трубку и резиновую грушу, чтобы осторожно откачать верхний, эфирный слой в другую, чистую колбу.

Предательски дрожали руки. Даже на первой самостоятельной операции так не дрожали, как тут. Одна ошибка, одно неверное движение — и драгоценная жидкость будет потеряна.

Наконец, основная часть эфира была перелита. Теперь нужно было его убрать. Иван Павлович поместил колбу с эфирным экстрактом в другой таз с теплой водой, поставил ближе к распахнутому окну. Эфир, как и предполагалось, начал быстро улетучиваться. Иван Павлович замер у окна, проветривая помещение и следя за процессом, боясь даже дышать.

Прошли долгие, мучительные минуты. И вот, на дне колбы, словно позолота, остался осадок. Небольшой, мутный, желтоватый. Его было ничтожно мало. Несколько десятков миллиграмм липкого, сырого… пенициллина? Хотелось в верить то, что это именно он.

Доктор аккуратно соскоблил осадок лезвием бритвы на стерильный кусок пергамента. Конечно, не чистота фармакопейного стандарта, однако время поджимало, нужно спешить. Грязная, примитивная вытяжка, полная примесей. Но в ней сила. Сила, которая, как он знал, могла убить инфекцию, пожиравшую Глушакова.

Иван Павлович посмотрел на этот крошечный комочек на пергаменте. Теперь предстояло самое страшное — испытать полученное лекарство на человеке.

Желтоватый порошок Иван Павлович растворил в стерильном физрастворе, наполнил шприц.

В палату пошел открыто, не скрываясь. Хотя ситуация была весьма непростой. Применять лекарство, которое не прошло клинических испытаний… за такое и посадить могут.

Глушаков лежал в полузабытьи, его единственный глаз был закрыт, дыхание — поверхностное и частое. Кожа приобрела тот самый землистый, восковой оттенок, который не сулил ничего хорошего.

— Трофим Васильевич, — тихо позвал Иван Павлович, касаясь его плеча.

Глаз медленно открылся, с трудом фокусируясь.

— Ваня?.. Опять дежуришь? Брось, иди спать… Конвейер, брат… Меня уже в утиль…

— Я не для дежурства, — Иван Павлович сел на край койки, показывая шприц. — Поговорить пришел. У меня есть… экспериментальный препарат. Никогда и никем не испытанный. В теории, он должен убить инфекцию внутри вас.

Глушаков медленно, с усилием, повернул голову, глядя на шприц.

— В теории?.. А на практике?

— На практике я не знаю, — после паузы честно ответил Иван Павлович. — Он может не сработать. Может вызвать страшную аллергию, от которой вы умрете за минуты. А может… может поставить вас на ноги. Я не могу дать вам никаких гарантий. Только выбор. Говорю предельно честно, ничего не утаивая. Поэтому и пришел сюда, к вам.

Иван Павлович ждал возмущения, страха, отказа. Но Глушаков слабо улыбнулся.

— Иван Павлович… ты где последний год был?.. Нам с тобой на фронте гарантий никто не давал… Ни на одной санитарной повозке не было написано: «Гарантированно довезем живым»… — Он замолк, переводя дух. — Я уже чувствую, как земля… на грудь давит… Что мне терять-то? Сгореть от твоего зелья или сдохнуть тут от своей гнили… Разница невелика. А шанс… шанс есть?

— Есть, — твёрдо сказал Иван Павлович. — Я в это верю.

— Ну, и ладно… — Глушаков закрыл глаз. — Если ты говоришь, что шанс есть, значит действительно есть… Делай, что должен… Я тебе доверяю… И если что… Спасибо, что не бросил…

Сердце Ивана Павловича сжалось.

— Смелее… — подбодрил его Глушаков.

Иван Павлович протер кожу на руке штабс-капитана спиртом, ощущая под пальцами лихорадочный жар. Рука доктора не дрогнула. Он медленно, плавно ввел содержимое шприца.

Глушаков лишь глубже вздохнул.

— Ничего не чувствую… Только холодок…

— Спите, Трофим Васильевич, — тихо сказал Иван Павлович, все еще держа его руку. — Сразу не будет улучшений, нужно время. Теперь все от организма зависит. Боритесь. Ждать нужно.

— Подождем… — кивнул тот и сразу же обессилено заснул.

Иван Павлович сидел, не шевелясь несколько минут, наблюдая, как ровное дыхание Глушакова постепенно переходит в глубокий, истощенный сон. Первый этап был пройден. Острой реакции не последовало. Хороший знак. Теперь — томительное ожидание.

Дверь в палату тихо отворилась. На пороге возник Сергей Петрович Борода.

«Его еще не хватало», — холодно подумал Иван Павлович, пряча шприц.

Хирург не спеша вошел, и за ним, словно тени, вплыли еще двое мужчин в серых штатских пальто.

Иван Павлович присмотрелся.

«Это еще кто такие?»

Он не испугался, но внутри у него все похолодело и опустилось. Когда в комнату входят люди в штатском пальто и с такими непроницаемыми лицами, почти масками — плохой знак.

Борода остановился в нескольких шагах, его руки были сложены за спиной. Он молча, с интересом посмотрел на склянку на тумбочке, а затем перевел взгляд на спящего, точнее, погруженного в тяжелый, болезненный сон Глушакова.

— Иван Павлович, — ядовито произнес Борода. — До меня дошли слухи, что вы занимаетесь какими-то странными делами в лаборатории. Я, как руководитель той самой лаборатории, хотел бы знать, что именно там происходит и почему двери все время закрыты и вы никого, в том числе и лаборантов, туда не пускаете.

Борода конечно же все знал — в этом Иван Павлович не сомневался. Уже донесли. И теперь хотел… что именно хотел? Показать, что он тут главный?

— Я занимался исследования. Лаборатория уже свободна, если она вам нужна…

— Я, разумеется, не сомневаюсь в вашем… энтузиазме, — продолжил Борода. — Но, полагаю, вы отдаете себе отчет в том, что только что совершили?

Он сделал паузу, давая словам просочиться в сознание, как яд.

— И что же я совершил? — осторожно спросил доктор, понимая — Борода все видел.

Вот ведь холера, подглядывал. И видел, как доктор вколол Глушакову кустарное лекарство.

— Вы сделали инъекцию пациенту. Насколько я знаю, в истории назначений товарища Глушакова нет никаких инъекций.

— Значит эта версия назначений устарела.

— Надеюсь вам известна статья 49 «Временных правил о врачебно-санитарной части», утвержденных Совнаркомом в январе? — продолжил Борода, словно зачитывая протокол. — Она прямо запрещает применение не утвержденных Медико-санитарным отделом Моссовета лекарственных средств и методов лечения. Особенно, — он многозначительно посмотрел на Глушакова, — в отношении беспомощных или находящихся в бессознательном состоянии пациентов.

— Он был в сознании и дал свое согласие, — тихо, но твердо парировал Иван Павлович.

— Согласие? — Сергей Петрович мягко усмехнулся. — Иван Павлович, мы с вами врачи. Мы знаем, что такое информированное добровольное согласие. Оно предполагает, что пациент находится в ясном уме, понимает все риски и альтернативы. Вы действительно полагаете, что человек в состоянии септической горячки, с температурой под сорок, способен на это? Вы предложили ему альтернативу? Или он просто, в бреду, ухватился за последнюю соломинку, которую предложил ему человек в белом халате? С точки зрения медицинской этики, а также в свете циркуляра Наркомздрава от 10 марта о недопустимости опытов на людях, ваши действия, увы, трактуются однозначно.

Он повернулся к людям в штатском, его тон стал еще более официальным.

— Товарищи, как вы видите, опасения комиссии были не напрасны. Мы имеем дело с грубейшим нарушением не только врачебной этики, но и прямых распоряжений новой, народной власти. Введение неизвестного, самодельного препарата тяжелобольному. Это уже даже не знахарство. Это — преступная халатность, граничащая с… вредительством.

Последнее слово он произнес почти шепотом, но оно повисло в воздухе тяжелым, смертоносным грузом. Вредительство. В апреле 1918-го это слово уже начинало приобретать свой зловещий, карающий смысл.

«Ах ты сволочь! — с трудом сдерживая гнев, подумал доктор. — Завистник, так решил поступить? Ну я тебе устрою…»

— Вредительство? И где же оно?

— Иван Павлович, вы отдаете себе полный отчет в юридических последствиях ваших действий? Вы сознательно нарушили не только врачебную этику, но и конкретные пункты действующих правил.

Иван Павлович медленно поднялся, его лицо было бесстрастным.

— Я отдаю себе отчет в том, что обязанность врача — использовать любую возможность для спасения жизни пациента, когда стандартные методы исчерпаны. Иногда этот долг требует принятия решений, выходящих за рамки бюрократических инструкций.

— «Выходящих за рамки»? — Сергей Петрович мягко, почти вежливо парировал. — Вы говорите о преступном самоуправстве. Опыты на людях, да еще с использованием непроверенных субстанций, категорически запрещены циркуляром Наркомздрава. Ваши действия подпадают под это определение. Вы поставили под угрозу жизнь человека.

— Жизнь этого человека, Сергей Петрович, уже была на грани, — голос Ивана Павловича оставался холодным и четким. — Врач не может быть просто исполнителем предписаний. Он должен быть готов нести личную ответственность за риск, если этот риск — последний шанс пациента.

— «Личная ответственность»? — В глазах Сергея Петровича вспыхнул холодный огонь. — Это крайне опасная философия, Иван Павлович. Она ведет к хаосу и дилетантству. Каждый будет лечить, как ему вздумается, оправдываясь «высшим долгом». А результат — подорванное доверие ко всей медицинской корпорации. Ваша… активность, ваши неортодоксальные методы и так вызывают излишнее внимание и нездоровые дискуссии среди младшего персонала.

— Обсуждение моих методов — тема для научной дискуссии, а не для настоящего разбирательства, — отрезал Иван Павлович. — Здесь и сейчас речь идет о конкретном пациенте. Я принял решение, основанное на анализе ситуации и отсутствии альтернатив. Все остальное — следствие.

Сергей Петрович выпрямился, его лицо снова стало маской служебной строгости.

— Ваше решение будет оценено компетентной комиссией. А до тех пор вы отстраняетесь от работы. Прошу вас проследовать с товарищами и предоставить все имеющиеся у вас материалы. Ваши эксперименты, Иван Павлович, приостановлены.

Один из «штатских», тот, что был повыше, кивнул, его лицо оставалось каменным.

— Гражданин Петров, — его голос был ровным и безразличным, как стук колес поезда. — Вы будете столь любезны пройти с нами. И прихватите ваши… экспериментальные препараты. Вам придется дать объяснения.