Земский докторъ. Том 7. Переезд

Глава 8

Расследованием странного самоубийства Озолса (понятно было, что никакое это не самоубийство, помогли ему выпасть из окна, только вот кто?) занялись тут же. Но как не старались, ничего не смогли обнаружить. Словно в стену уперлись. След терялся. И это говорило только об одном — люди, связанные с этим, не случайные люди, а профессионалы.

Пока искали улики и пытались найти хоть какие-то ниточки, у Ивана Павловича появилось немного свободного времени, в которое он решил заглянуть в госпиталь — пришла большая партия больных и нужно было помочь коллегам. Да и, признаться, хотелось уже заняться своим любимым делом, а не этими бумажками и беготней.

В приемной палате московского Хирургического госпиталя было шумно. Везли отовсюду, и в основном тяжелых — уездные больницы едва ли бы справились с ними. А в Московском госпитале оборудования было больше, а значит у тех, кто попал сюда, еще был шанс.

Врачи, едва увидев Ивана Павловича, тут же его и окружили — огромные знания, которыми он обладал, черпали они с жадностью и прогрессивные методы лечения доктора воспринимали, хоть и с удивлением, но внимательно.

— Что тут у нас? — спросил Иван Павлович, оглядываясь.

— Вот, — начал дежурный, молодой хирург Женя Некрасов, подводя доктора к кровати. — Молодой красноармеец с рваной раной бедра, полученной три дня назад.

Иван Павлович осмотрел раненного. Края раны уже почернели, распухшие ткани источали зловоние.

— Полагаю, ампутация? Выше колена, — спросил Некрасов, словно бы ожидая одобрения от Ивана Павловича. — Газовая гангрена. Иного выхода нет. Согласно учебникам…

Иван Павлович покачал головой.

— Позвольте, коллега. Давайте попробуем иной путь.

Все заинтересованно глянули на доктора.

— Видите эти некротизированные ткани? — его палец, не касаясь, начал водить над раной. — Их нужно иссечь. Не просто отрезать ногу, а убрать только мёртвое. Тщательно, кропотливо, как ювелир. И затем — обильно промыть рану. Не прижигать карболкой, а оросить перекисью. Она даст пену, вытеснит анаэробные бактерии. Затем — дренаж. Резиновая полоска, чтобы рана не закрывалась и гной имел отток.

— Но… — начал Некрасов, но тут же замолчал — помнил, что многие методы доктора, очень спорные, рискованные, оказались на самом деле действенными. И только и смог выдохнуть: — Опасно…

— Верно, — неожиданно согласился доктор. — Поэтому круглосуточное пристальное наблюдение за больным. С раны не сводить глаз. Едва появятся какие-то изменения — тут же звать меня.

Сергей Петрович Борода, второй врач, посмотрел на доктора так, будто тот предлагал танцевать камаринскую вокруг операционного стола. Признаться, Борода недолюбливал Ивана Павловича и в некоторой степени завидовал ему.

— Иссечение… Дренаж? Да что вы такое говорите⁈ Риск рецидива…

— Риск ампутации и гибели парня от шока — выше, — твёрдо сказал Иван Павлович. — Запишите. Иссечение некротических тканей. Санация раны. А ампутировать всегда успеем.

Некрасов, поколебавшись, кивнул и потянулся за блокнотом.

— Второй пациент, — подошли к другой кровати. — Женщина с проникающим ранением в живот. Перитонит налицо — доскообразный живот, заострившиеся черты лица. Её готовим к лапаротомии, но… — он сделал паузу, совсем тихо добавил: — Шансы оцениваем как мизерные.

— Будем ревизию проводить, искать перфорацию, — добавил Сергей Петрович, снимая перчатки. — Но, боюсь, товарищ Некрасов прав, уже поздно. Инфекция победит.

Иван Павлович подошёл ближе.

— Евгений, а если после ревизии и ушивания перфорации… промыть брюшную полость? Тёплым физраствором. Обильно. Чтобы механически удалить большую часть инфекционного начала.

В палате воцарилась тишина. Промывать брюшину? Это было равносильно ереси.

— Вы предлагаете залить её соляным раствором⁈ — возмутился Сергей Петрович. — Это вызовет ещё большее воспаление!

— Нет, — спокойно парировал Иван Павлович. — Гной — вот что вызывает воспаление. Мы убираем гной. Это даст организму шанс справиться с оставшейся инфекцией. Без этого шанса у неё нет. Запишите: лапаротомия, ревизия, санация и промывание брюшной полости. Методом орошения. Все это делать в строжайшей чистоте — операционную подготовить, обработать начисто. Да вы и без меня все знаете, что делать.

Сергей Петрович, побагровев, хотел было возразить, но посмотрел на стекленеющие глаза умирающей женщины и сдавленно кивнул. «Метод орошения» был внесён в историю болезни.

Иван Павлович конечно же все понимал. Риск и в самом деле чертовски большой. Сепсис. Стафилококк. Стрептококк. Эта гадость убивала людей быстрее всяких пуль и осколков. Пули и осколки можно было извлечь, а вот добраться до невидимого врага, уже хозяйничавшего в крови, в лимфе, в каждом органе… Нужен был снайперский выстрел, прицельный и безжалостный. Нужен был пенициллин. Но его еще не изобрели.

Иван Павлович с тяжёлым сердцем двинулся дальше, к очередной койке в углу палаты. Ему показали тяжёлого сепсисного больного, поступившего накануне. Состояние безнадёжное. Источник — пулевое ранение в плечо, которое, казалось, зажило, но дало метастаз инфекции по всему организму.

Он подошёл, глядя на бледное, осунувшееся лицо с горячечным румянцем на щеках.

И вдруг дыхание его перехватило. Что-то было до боли знакомое в этом лице, несмотря на болезненную худобу и седину в волосах. Иван Павлович медленно, почти не веря, обошёл койку и посмотрел на пациента прямо.

Измождённые черты, высокий лоб, упрямый подбородок… И черная шелковая повязка, закрывающая правую глазницу.

— Глушаков? — вырвалось у Ивана Павловича сдавленным, неузнаваемым шёпотом. — Трофим Васильевич?

— Верно, — удивленно произнес Некрасов. — Вы что, знаете его?

— Знаю? Конечно знаю! Мы же с ним на санитарном поезде… Трофим Васильевич, слышишь меня?

Полубессознательный больной медленно повернул к нему голову. Единственный глаз, мутный от жара, с трудом сфокусировался. В его глубине мелькнула искорка чего-то — узнавания, изумления, горькой иронии.

— Петров? Иван Павлович? Ваня? — прохрипел он, и губы его дрогнули в подобии улыбки. — Не может быть… Приснилось, должно быть… Или я уже на том свете, и тут нас, самых назойливых, встречают старые друзья…

Штабс-капитан Трофим Глушаков, начальник медицинской службы того самого санитарного поезда, где Ивану Павловичу довелось служить… Человек, научивший его не пасовать перед ужасами войны, человек, спасший его. А теперь он угасал здесь, в этой образцовой московской палате, от той самой банальной инфекции.

— Что с вами случилось, Трофим Васильевич? — тихо спросил Иван Павлович, уже врачебным, собранным взглядом оценивая состояние: тусклая, желтоватая кожа, частное, поверхностное дыхание, характерный, сладковато-гнилостный запах от тела — почерк сепсиса.

— Пуля… дурацкая, шальная, — с трудом выдавил Глушаков. — В левое плечо… Зацепила. Зажило вроде… А потом… температура, озноб… Теперь вот… — он слабо махнул здоровой рукой, словно указывая на всё своё тело. — Говорят, сепсис. Да и не удивительно — там, где меня ранило, грязи много было, мы в ней по самую макушку сидели. Окопы… Как чувствовало сердце — нехорошее место. Там поезд наш сломался, встали в депо, на ремонт. Обстрел к вечеру начался. Мы в окопах… Вот, задело.

Он снова закрыл глаз, силы оставляли его.

Дежурный врач, подошедший сзади, печально констатировал:

— Безнадёжен, товарищ Петров. Абсолютно. Септикопиемия, множественные абсцессы. Сегодня-завтра…

Иван Павлович резко поднял голову. Эти слова, такие простые, но такие страшные, преобразили его — лицо стало жестким, угловатым, взгляд острым.

— Нет. При мне такого не говорить вслух! Я буду его лечить, лично. Принесите мне всё, что я скажу. И запишите: начинаем агрессивную инфузионную терапию. Физраствор, подкожно, круглосуточно. Чтобы «промыть» кровь. И салицилаты для снижения температуры. Прямо сейчас! Немедленно!

— Но это же не сработает! — возразил Женя.

— Не спорьте со мной! — резко, почти крикнул Иван Павлович. — Запишите! Лечение по протоколу о септических состояниях!

Доктора переглянулись, но возражать ничего не стали. Лишь Женя Некрасов тихо вздохнул, поняв, что Иван Павлович ради друга готов совершить невозможное. Только получится ли?

Опустившись в потрепанное кресло в своем кабинете при госпитале, Иван Павлович закрыл лицо руками. Запах смерти, что намертво въелся в одежду, казался теперь его собственным. Глушаков умирал. Медленно, мучительно, и абсолютно бессмысленно.

«Вот так всегда, — с горькой иронией подумал он. — Знаешь ответ, но не можешь им воспользоваться».

Пенициллин. Вот что нужно было. Так просто. И так сложно. Его еще не открыли. И до открытия еще десять лет.

Самому попробовать? Сложно. Чертовски сложно.

Но Глушаков… Что же теперь, ставить на нем крест? Нет, надо пробовать. Лучше делать хоть что-то, пытаться, чем сидеть просто так, сложа руки.

Мысленно Иван Павлович представил себе чашку Петри Флеминга. Принцип-то был до смешного прост. Обычная плесень, Penicillium, выделяет вещество, которое убивает бактерии вокруг себя. Не травит, не угнетает, а именно убивает, создавая вокруг стерильную зону. Все гениальное — просто. Но как эту «простоту» превратить в лекарство? Как достать?

Процесс получения сложен, трудоемок и вообще…

Может, попробовать принцип Флори и Чейна? Признаться, про них доктор помнил не из научных книг, а смотрел как-то фильм по телевизору… Оксфорд, 1940-е годы. Два ученых не пытались сразу наладить заводское производство. Действовали хитрей. Сначала выращивали плесень в огромных чанах с бульоном. Получалась этакая «грибная похлебка», где и плавала вся целебная сила.

Но как ее оттуда извлечь? Вот где главная загвоздка.

«Вода и масло, — Принялся рассуждать Иван Павлович. — Пенициллин, как и многие вещества, лучше растворяется в органических растворителях, чем в воде. Что-то вроде супа…»

Перед глазами встал так нелюбимый еще из детства и садика Иваном Павловичем суп, который обычной всегда, когда остывал покрывался пленкой. Приходилось ее убирать ложкой…

Постой… А ведь это идея!

Иван Павлович аж подскочил с места. Кажется, нашел!

Метод был элегантен в своей простоте. Нужно было охладить эту «грибную похлебку» и добавить туда обычный эфир. При низкой температуре пенициллин перейдет из водной среды в эфирную, словно перепрыгивая через невидимый барьер. Затем эфирный слой отделить, а сам эфир, будучи летучим, легко улетучивался, оставляя после себя драгоценный, сырой, но уже концентрированный желтоватый порошок.

«Это же гениально и примитивно одновременно! — чуть не вскрикнул он вслух. — Никаких сложных аппаратов, никаких недоступных реактивов. Эфир для наркоза в госпитале есть. Холодильник… ну, ледник со льдом, например можно использовать. Питательную среду… кукурузный экстракт… можно попробовать сварить из той же муки или отрубей. На ней лучше всего приживается плесень».

Конечно, это был не промышленный метод, рецепт кустарного, почти отчаянного производства. Но это был шанс. Единственный шанс получить хоть несколько драгоценных миллиграммов, которых, возможно, хватило бы, чтобы переломить ход болезни в организме Глушакова.

А уж потом наладить производство.

Изобретать пенициллин не нужно. Его нужно просто «украсть» у будущего, воспроизведя в московской лаборатории 1918 года метод, который станет известен миру только через десять с лишним лет. И спасет друга.

Рынок гудел, как растревоженный улей. Иван Павлович, чувствовал себя здесь абсолютным идиотом. Он пробирался между прилавками, устремляя взгляд не на свежие овощи или аппетитные туши, а в темные, пыльные углы, где лежало то, что нормальный человек обходил стороной.

За особыи товаром он тут, какой никто и никогда не берет, напротив — просит убрать это, а то и вовсе закатывает скандал, если вдруг ему это подсунут ушлые продавцы.

Но ничего, к своему удивлению, не находил. Хотя, постой. Вон торговка стоит, у нее, кажется, есть то, что ему нужно.

— Добрый день, — обратился он к старушке, у которой на краю лотка лежала сморщенная, покрытая сизо-зеленым налетом свекла. — Это… это не продадите?

Бабка посмотрела на него как на умалишенного.

— Ты что, отец, смеешься? Это выбросить надо. Чего гнилье тебе?

— Мне именно такое и нужно, — настойчиво повторил Иван Павлович. — Заплесневелое. Чем зеленее, тем лучше.

— Плесневелое нужно? — удивилась баба, округлив глаза.

— Нужно.

Смешки пошли по ряду. Торговцы зашептались, показывая на него пальцами.

— Глянь, гнилье скупает!

— Может, провокатор?

— Или белены объелся?

— Нет, этот точно провокатор. Какую-то пакость задумал.

— Нет, это жулик. У Прокфьевны такой же был в прошлом месяце — купил порченного, а потом шуметь начал, говорить, что продали гадость. Скандалил.

— Да я куплю, за деньги! — принялся упрашивать Иван Павлович, чувствуя себя максимально глупо.

Подошел коренастый мясник в залитом кровью фартуке.

— Мужик, ты тут покупателей распугиваешь. Иди-ка отсель, а то милицию позову. Нечего тут гнилье скупать.

Иван Павлович вздохнул. Он не предвидел такой поворот.

— Я врач, — попытался он объяснить. — Мне для опытов. Понимает, просто в плесени…

— Опытов! — фыркнула торговка. — Хватает нам опытов! Вон, до чего страну довели! Катись, говорят!

— Да как вы не поймете! Мне для лекарства надо из плесени сделать…

— Что же это, лекарства из плесени делать? Вот тебе и докатились! Никитишна, ты слышала, что этот говорит? Он лекарства из плесени делает! А потом нам их и продает! Вот ведь ирод! Да таких сажать надо!

— Я слышала, они еще и из крови собачьей выжимки делают, сволочи!

— Из собачьей⁈

— Ага!

В этот момент из толпы появился молодой милиционер, привлеченный шумом.

— В чем дело, граждане? Что за шум? Тут что за беспорядки?

— Да вон он, товарищ милиционер! — хором указали на Ивана Павловича. — Гнилье выпрашивает! И из него потом лекарства делает. Подозрительный тип!

Милиционер нахмурился и подошел.

— Ваши документы, гражданин. И объясните, что вы тут делаете.

Иван Павлович, не говоря ни слова, достал из внутреннего кармана пиджака свой мандат, подписанный самим Семашко и заверенный печатью Наркомздрава.

Милиционер, прочитав документ, вытянулся, его тон мгновенно сменился с подозрительного на почтительный.

— Товарищ врач! — он отдал честь. — Чем могу помочь?

Торговцы, наблюдавшие за сценой, разинули рты. Смешки мгновенно стихли.

— Спасибо большое, но ничем, — устало сказал Иван Павлович. — Я лекарство хочу сделать, чтобы людей спасти. Понимаете, просто в плесени есть особые вещества, которые убивают бактерии. Вот я и хочу… А тут скандал поднялся. Недопонимание.

— Слышали? — с нажимом произнес милиционер, грозно оглядывая торговцев. — Человек о вашем здоровье заботиться, а вы тут раскричались.

— Так ведь из плесени…

— Доктору видней! — отрезал милиционер. — Раньше сами чем лечились? К бабкам-травницам ходили, дерьмом мазались, да мухоморы ели. И что, помогало? А тут — наука!

Милиционер многозначительно поднял палец вверх и всех притихли.

— Я ведь и сам хотел доктором стать, — шепнул милиционер Ивану Павловичу. — Да не удалось — денег не нашлось на обучение и учебники.

Он тяжело вздохнул. Потом, тряхнув головой, словно смахивая задумчивость, сказал:

— Вы говорите, что вам нужно. А уж я разберусь…

Иван Павлович снова повернулся к ошеломленной торговке.

— Так сколько за эту свеклу? И еще, — он окинул взглядом прилавок, — нет ли у кого-нибудь заплесневелого хлеба? Особенно с белой или желтоватой плесенью?

Теперь ему уже не отказывали. Спустя полчаса в его сумке лежало несколько отвратительного вида клубней свеклы, кусок хлеба, покрытый бархатистым зеленым налетом, и, по счастливой случайности, — невероятная редкость! — заплесневевший апельсин с красивой золотисто-оливковой плесенью, которая очень уж напоминала ему иллюстрации из учебников. Penicillium notatum. Хотелось верить, что это именно то, что нужно.

— И еще, — вспомнил доктор, оборачиваясь к той же торговке. — Нет ли у вас кукурузной муки?

— Мука-то есть, — оживилась та, — но пшеничная лучше, белая!

— Нет, — упрямо покачал головой Иван Павлович. — Мне нужна именно кукурузная.

Через десять минут, с тряпичным мешочком муки и вонючим свертком с «сокровищами», он покидал рынок, чувствуя на себе сотни недоуменных и испуганных взглядов. И лишь молодой милиционер смотрел на него с уважением и почтением.