Земский докторъ. Том 7. Переезд

Глава 22

Иван Павлович застыл, и мир сузился до узкой полоны паркета между ним и скамьей, где сидела эта девушка. Это имя — «Каплан, Фанни Ефимовна» — прозвучало в его сознании с оглушительной силой, словно взрыв. В висках застучало, в глазах потемнело.

Каплан. Та самая. Покушение на Ленина. Ранение. Террор. Расстрел.

Первая, животная реакция — схватить ее, запереть, немедленно позвонить Валдису!

«Арестуйте ее! Она убийца!» — кричало внутри.

Но тут же, холодной волной, накатила трезвая, леденящая мысль. А что я скажу? «Товарищ Иванов, я, доктор Петров, только что из будущего и знаю, что эта полуслепая девушка через несколько месяцев выстрелит в Ленина»? Его поднимут на смех. В лучшем случае сочтут сумасшедшим от усталости, в худшем — заподозрят в провокации. И даже если, чудом, ему поверят и Каплан арестуют… Что тогда?

Он вспомнил хрестоматийные строчки из учебников. Покушение Каплан было лишь частью широкой кампании левых эсеров и других противников власти. Если уберут ее, человека-символ, на ее место придет другой. И этот другой, в отличие от полуслепой, неумелой Фанни, может оказаться метким стрелком. И тогда вместо ранения последует смерть. А смерть Ленина в 1918 году… Его мозг, хранящий знания из будущего, нарисовал мгновенную, жуткую картину: мгновенное ужесточение режима, бешеную подозрительность, волну красного террора, по сравнению с которой реальная история покажется детской игрой. Нет, арест Каплан мог не предотвратить трагедию, а лишь усугубить ее, обернувшись тысячами новых смертей.

Тут надо действовать иначе… Но как?

Он стоял, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Любое действие — опасно. Любое бездействие — преступно. Он был зажат в тиски истории, как в костные щипцы.

И тут его взгляд упал на лупу, лежавшую на книге на коленях у девушки. На ее кроткое, ничего не подозревающее лицо. Она еще не преступница. Она пациентка. Она жертва. И как врач, он не мог этого игнорировать.

Собрав всю свою волю, Иван Павлович сделал шаг вперед. Его голос прозвучал чуть хрипло, но удивительно спокойно.

— Фанни Ефимовна, вы сказали, что вас скоро выпишут. Но зрение — штука тонкая. После таких операций важен не только сам факт вмешательства, но и последующая реабилитация. — Он сделал небольшую паузу, давая ей осмыслить слова. — Я, как хирург, хоть и не офтальмолог, хорошо понимаю эти процессы. Позвольте мне завтра с утра еще раз вас осмотреть. Я заеду в госпиталь по другим делам и зайду к вам. Возможно, я смогу дать какие-то рекомендации или просто проследить за динамикой. Если вы, конечно, не против.

Он посмотрел на нее, пытаясь разглядеть в этом лице, в этих невидящих глазах, хоть крупицу того фанатизма, что приписывала ей история. Но видел лишь растерянность и легкую надежду.

Фанни на мгновение замерла, словно удивленная таким вниманием. Потом ее губы снова тронула та же застенчивая, светлая улыбка.

— Вы очень добры, доктор. Я… я не против. Буду очень благодарна. Мне кажется, зрение стало немного… расплывчатым сегодня к вечеру. Я списала это на усталость.

— Вероятно, так оно и есть — тем более вы читаете книгу в полутьме. Но лучше перестраховаться, — Иван Павлович кивнул, хотя она этого не видела. — Значит, договорились. До завтра, Фанни Ефимовна.

— До завтра, Иван Павлович. И спасибо вам.

Следующее утро застало Ивана Павловича в госпитале с первыми лучами солнца. Он почти не спал. Образ хрупкой девушки с лупой и страшное имя «Каплан» стояли перед ним, не давая покоя. Он должен был увидеть ее снова, но теперь не как случайную попутчицу, а как объект самого пристального, двойного изучения — врача и человека, пытающегося заглянуть в бездну грядущей истории.

Он разыскал дежурного врача глазного отделения, представился коллегой из наркомздрава, курирующим новые методики, и попросил историю болезни Фанни Каплан. Молодой офтальмолог, польщенный вниманием такого важного человека, с готовностью вручил ему тонкую картонную папку.

Иван Павлович уединился в небольшой сестринской комнате и развернул пожелтевшие листы, исписанные разными почерками. Читал, и мороз шел по коже.

Каплан (Фейга) Ройдман-Каплан Фанни Ефимовна. 1890 г.р. Поступила для обследования после курса лечения в Харьковской глазной клинике д-ра Гиршмана.

Анамнез: В 1906 г., в возрасте 16 лет, от случайного взрыва получила тяжелейшие ожоги лица и рук, множественные ранения осколками.

Иван Павлович усмехнулся. Как сухо написано. «От случайного взрыва…»

Взрыв произошел от самодельной бомбы, которую Каплан собирала — для покушения на киевского генерал-губернатора Сухомлинова.

В условиях антисанитарии и тяжелейшего труда, состояние глаз резко ухудшилось. Отмечается помутнение роговицы в центральной зоне (лейкома), вероятно, посттравматического и дистрофического характера. Диагностирована почти полная слепота. Светоощущение с неправильной проекцией.

Вот оно. Источник ее незрячести. Не болезнь, а следствие взрыва и ужасов каторги, на которую ее сослали после. Так, что там дальше? Ага… Долго время нет никаких записей. Оно и понятно — кто ее на каторге лечить будет? А потом… Потом видимо произошла амнистия. Повезло, Временное правительство практически спасло ее.

Каплан, почти слепая, приехала в Харьков к лучшему специалисту — Гиршману. Тот провел операцию — кератопластику, пересадку роговицы. Смелая для того времени методика. И, судя по всему, успешная.

Состояние после кератопластики. Роговичный трансплантат прижился. Зрение улучшилось до уровня предметного восприятия, различает свет, очертания крупных объектов. Требуется длительная реабилитация и наблюдение.

Он закрыл папку. Общий портрет вырисовывался — даже через эти сухие медицинские записи. Перед ним был человек, сломленный и физически, и, вероятно, душевно. Не монстр, а изувеченная жертва собственных заблуждений и жестокости системы. Это понимание не отменяло ужаса от знания ее будущего поступка, но придавало ему трагическую, многогранную глубину.

Взяв с собой офтальмоскоп и несколько капель эфедрина для проверки реакции зрачков, он направился в ее палату.

Фанни сидела на кровати, все так же с книгой и лупой. Она была одна.

— Доброе утро, Фанни Ефимовна, — тихо сказал он, входя.

Она вздрогнула и повернула голову на звук.

— Доброе утро, доктор. Вы пришли.

— Как и обещал. Как вы себя чувствуете? Говорили, зрение к вечеру подводило.

— Да… все плывет. И глаза болят, когда пытаюсь что-то разглядеть.

— Это нормально, — успокоил он ее, подходя ближе. — После таких операций мышцы глаз сильно напряжены. Давайте я посмотрю.

Он попросил ее отложить книгу и сесть прямо. Включив офтальмоскоп, он направил узкий луч света в ее глаза. Она инстинктивно зажмурилась.

— Постарайтесь не закрывать глаза, Фанни Ефимовна. Мне нужно оценить реакцию зрачков.

С огромным усилием воли она заставила себя держать глаза открытыми. Иван Павлович увидел, как она сжимает пальцы в кулаки.

«Терпеливая», — отметил про себя.

Он внимательно изучил ее глаза. Роговица на одном глазу действительно была мутной, с бельмом. Но на другом он увидел аккуратный, прижившийся трансплантат — островок прозрачной ткани. Удивительная работа Гиршмана. Тем боле по этим временам.

Зрачки медленно, но реагировали на свет. Это хороший знак.

— Все в порядке, — сказал Иван Павлович, выключая прибор. — Процесс заживления идет хорошо. Но глазам нужен покой. Я сейчас попрошу сестру сделать вам прохладный компресс. Он снимет напряжение и боль.

Он вышел и через несколько минут вернулся с медицинской сестрой, которая несла тазик с водой и чистые салфетки. Пока сестра, под его руководством, аккуратно накладывала влажные прохладные салфетки на закрытые веки Фанни, Иван Павлович сидел рядом.

— Вам стало легче? — спросил он через несколько минут.

— Да… — ее голос прозвучал расслабленно. — Спасибо. Очень приятно. Как будто тяжесть снимают.

Он посмотрел на ее лицо, скрытое теперь под компрессом, и подумал о той страшной цепи, что привела ее сюда. Взрыв, каторга, слепота, чудесное возвращение зрения… и новый, готовящийся взрыв, на сей раз — политический. Можно ли разорвать эту цепь? Не арестом, а чем-то иным? Состраданием? Лечением? Или история неумолима, и он лишь наблюдает за обреченной, бессмысленно пытаясь облегчить ее путь к роковой черте?

Иван Павлович заметил книгу еще вчера, но сейчас, в свете утра и после прочтения ее истории, корешок привлек его внимание сильнее. Это был не сборник стихов, как он предположил вчера из-за ее восторженности. Политическая брошюра, изданная на тонкой, серой бумаге. Название он разглядеть не успел, но общий характер издания был ясен.

— Вы интересуетесь политикой, Фанни Ефимовна? — осторожно спросил он, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально.

Она на мгновение смутилась, пальцы ее сжали корешок.

— Это… необходимость, доктор. Чтобы понимать, что происходит в стране. После стольких лет в неволе… хочется осмыслить.

— И какие же выводы? — он продолжал мягко допрашивать, сам не зная, зачем рискует. Но ему отчаянно хотелось понять ход ее мыслей.

Сначала она говорила сдержанно, но постепенно, словно прорвало плотину. Голос ее, тихий и кроткий, зазвучал жестко, в нем появились стальные, режущие нотки.

— Выводы? Выводы просты, доктор. Они обманули революцию. — Она говорила о большевиках. — Они обещали землю — развязали продразверстку, обещали мир — втянули страну в новую бойню с собственным народом, обещали фабрики рабочим — ввели на заводах казарменный порядок. Это не диктатура пролетариата, это диктатура партийной бюрократии! Они заливают страну кровью. И этот позорный Брестский мир, который распинает Россию ради утопии мировой революции!

Она говорила страстно, почти не сбиваясь. Надо же, такая хрупкая, нежная, а говорит — что валуны переворачивает!

Иван Павлович слушал, и ему становилось холодно. Это была не растерянная пациентка, а идейный боец, фанатик, чья ненависть была лишь прикрыта слабостью зрения.

— Фанни Ефимовна, — начал он, выбирая слова с величайшей осторожностью, будто ступая по тонкому льду. — Я не политик, я врач. И хотел бы вам немного возразить. Я вижу другую сторону. Я вижу, как впервые у нас появляется шанс победить эпидемии. Создается реальная, а не декларативная система здравоохранения. В наркомздраве работают энтузиасты, которые сутками не спят, чтобы наладить производство лекарств. Вот, к примеру, пенициллин…

— Лекарства! — она с силой хлопнула ладонью по одеялу, и он вздрогнул. — Чтобы лечить раны, нанесенные этой же властью? Это лицемерие! Можно ли строить больницы на костях? Можно ли говорить о светлом будущем, попирая все человеческое в настоящем? Нет, доктор! Пока они у власти, не будет ни мира, ни свободы, ни справедливости. Их путь — тупик, залитый кровью.

— Но разве террор — выход? — не удержался он, и тут же понял, что перешел грань.

Она замерла. Ее лицо, обращенное к нему, исказилось. Кротость исчезла без следа, ее сменила холодная, слепая ярость.

— Выход? Выход в том, чтобы очистить страну от узурпаторов! Любыми средствами! — ее голос сорвался на крик. — Я думала, вы врач… что вы понимаете боль и страдание. А вы… вы один из них! Или их прислужник, оправдывающий палачей! Пожалуйста, оставьте меня. Уйдите.

Она отвернулась к стене, ее плечи напряглись и начали слегка вздрагивать. Разговор был окончен. Мост, который он пытался осторожно навести, был сожжен с ее стороны дотла.

Иван Павлович медленно поднялся.

— Хорошо, — тихо сказал он. — Я ухожу. Желаю вам… здоровья.

Он вышел из палаты, и дверь закрылась за ним с тихим щелчком, который прозвучал в тишине коридора как приговор.

Осмотр троих прооперированных бойцов вселил в Ивана Павловича и профессора Воронцова осторожный оптимизм. Температура у всех троих пошла на спад, отеки уменьшались, а главное — не было и намека на воспаление вокруг ран. Красноармеец Степанов, вчера бывший на грани, сегодня смог проглотить несколько ложек бульона.

— Коллега, вы просто волшебник! — не удержался Воронцов, сияя. — Ваш пенициллин творит чудеса! Смотрите — ни эритемы, ни нагноения! Мы стоим на пороге новой эры в хирургии! Остеосинтез станет рутинной операцией!

— Рано радоваться, Александр Петрович, — Иван Павлович, стараясь заглушить в себе тревогу, касавшуюся совсем другого пациента, покачал головой. — Нужно наблюдать как минимум неделю. Главное — избежать отторжения импланта и поздних инфекционных осложнений.

— А я все оптимистично на это смотрю! — улыбнулся Воронцов. — И с энтузиазмом!

— Все же я не был бы так…

— Иван Павлович! Ну не скромничайте! Вы подумайте сами. До вчерашнего дня сложный оскольчатый перелом был приговором. Ампутация, инвалидность, зачастую — смерть от сепсиса. А сегодня? Сегодня трое бойцов, которых мы с вами подняли со того света, лежат в палате, и у них не только целы конечности, но и есть все шансы на полное восстановление! Без вашего пенициллина это было бы немыслимо! Мы доказали, что остеосинтез — не рискованная авантюра, а рабочая методика!

— Мы доказали, что она может сработать в трех случаях, при тщательном контроле и с мощнейшим антибиотиком, которого нет больше ни у кого, — осторожно поправил его Иван Павлович. — Это пока лишь единичные удачи, Александр Петрович. До «новой эпохи» еще далеко.

— Э, полноте! — отмахнулся Воронцов. — С чего-то же надо начинать! Вы представьте: специальные стальные сплавы, которые не отравляют ткани! Инструменты, созданные именно для этой работы! Целая отрасль! Мы сможем не просто спасать от ампутации, мы сможем восстанавливать функцию почти полностью! Возвращать людей к нормальной жизни! Это же… это переворот в военно-полевой хирургии! Да и в гражданской тоже!

Иван Павлович улыбнулся. А Воронцов прав. Далеко глядит и кажется с ним получится эту отрасль поднять на новый уровень.

— Я вас понимаю, Александр Петрович. И я верю в этот путь. Но надо…

В этот момент в палату, слегка запыхавшись, вошла дежурная медсестра.

— Иван Павлович, вас срочно просят.

— Кто? — обернулся доктор.

— Пациентка из глазного отделения. Каплан. Она… она умоляла найти вас. Говорит, что случилось что-то ужасное с глазами. Плачет, почти в истерике.

Ледяная волна прокатилась по спине Ивана Павловича. Он коротко кивнул Воронцову.

— Извините, Александр Петрович, надо идти.

— Конечно, конечно, не смею задерживать!

Иван Павлович почти бегом преодолел расстояние до глазного отделения. В палате Фанни Каплан он застал душераздирающую картину. Она сидела на кровати, закрыв лицо руками, и ее плечи судорожно вздрагивали. На тумбочке лежали снятые бинты.

— Фанни Ефимовна? Что случилось?

Услышав его голос, она резко подняла голову. Ее глаза были красными, заплаканными, а зрачки неестественно широкими, почти не реагирующими на свет.

— Доктор! — ее голос сорвался на отчаянный шепот. — Я… я не вижу! Совсем! С утра все было как обычно, расплывчато, но я видела свет, очертания… А сейчас… темнота! Такая же, как до операции! Я ослепла снова! Помогите мне, умоляю вас!

Сердце Ивана Павловича сжалось. Он подошел, взял офтальмоскоп.

— Успокойтесь, сейчас посмотрим. Расскажите, что произошло?

— Ничего! Я просто читала… потом глаза стали болеть сильнее, чем обычно, я легла отдохнуть… а когда проснулась — ничего не вижу!

Он аккуратно раздвинул веки. Картина, которую он увидел, заставила его похолодеть. Роговичный трансплантат, вчера еще прозрачный и прижившийся, был мутным, отечным. Глазное дно практически не просматривалось. Это был острый реакция отторжения трансплантата. Возможно, спровоцированная сосудистым кризом, стрессом, да чем угодно. В условиях 1918 года — практически приговор.

— Фанни Ефимовна, — сказал он как можно спокойнее. — У вас началось осложнение. Воспаление. Трансплантат… приживленная роговица, начинает мутнеть.

— Это… это лечится? — в ее голосе зазвучала надежда, смешанная с животным ужасом.

— Нужна операция. Срочная. Чтобы снять воспаление и попытаться спасти то, что еще можно спасти. Я сейчас вызову здешних офтальмологов, они…

— НЕТ! — ее крик был полон такого неприкрытого страха, что он отшатнулся. — Нет, только не они! Я не позволю им меня резать! Они… они все равно ничего не смогут! Только вы! Я вам верю, доктор! Вы вчера были так добры… Вы единственный, кто отнесся ко мне по-человечески! Умоляю вас, сделайте это сами! Только вы!

Она схватила его за руку, и ее пальцы впились в его запястье с силой отчаяния. Иван Павлович посмотрел на ее искаженное страданием лицо, на слепые, полные ужаса глаза.

Мысли метались. Он — не офтальмолог! Его специализация — общая и костная хирургия. Операция на роговице… это ювелирная работа, требующая специальных навыков и инструментов. Но он знал теорию. Знал, что нужно делать — экстренная кератопластика, удаление помутневшего трансплантата, попытка остановить иммунную реакцию. Риск колоссальный. Шансы — минимальны.

И отказ… отказ означал, что он оставляет ее в слепоте. А слепота для нее, с ее характером и взглядами, была прямой дорогой к тому самому выстрелу. Возможно, пытаясь спасти ей зрение, он пытался спасти и ее саму от рокового шага. Или это была лишь самонадеянная иллюзия?

— Я… я не специалист по глазам, Фанни Ефимовна, — честно сказал он.

— Я вам верю! — повторила она с той же невероятной силой. — Больше я никому не верю.

А что, если не одному… Ведь офтальмологи могут ассистировать. В его мозгу щелкнул выключатель. Решение было принято.

— Хорошо, — тихо сказал он. — Я сделаю все, что в моих силах. Но вы должны понимать — риск огромен.

— Я понимаю. Я на все согласна.

Он кивнул, высвободил свою руку из ее цепкой хватки и вышел из палаты, чтобы отдать распоряжения. Нужно было срочно готовить операционную, стерилизовать инструменты, найти ассистента. Впереди была сложнейшая операция.

Операционная глазного отделения была меньше и камерней, чем та, к которой привык Иван Павлович. Яркий луч специальной лампы выхватывал из полумрака лишь глазное яблоко Фанни Каплан, казавшееся хрупким и беззащитным. Самого пациента не было видно — его скрывали стерильные простыни. Рядом стоял молодой, но опытный офтальмолог, присланный Воронцовым для ассистирования. В его взгляде читалось скептическое любопытство — что этот «костоправ» сможет сделать в такой тонкой сфере?

Иван Павлович отбросил все мысли. Не было ни Каплан-террористки, ни Ленина, ни дамоклова меча истории. Был только пациент и патология — острый отек и помутнение роговичного трансплантата, угрожающий полной и необратимой слепотой.

Его пальцы, привыкшие к грубой работе с костью и плотью, сейчас двигались с ювелирной точностью. Он работал с микрохирургическими инструментами, которые казались игрушечными после мощных дрелей и пластин для остеосинтеза.

— Роговичный трепан, — тихо скомандовал Иван Павлович.

Ассистент подал инструмент. Иван Павлович установил крошечное цилиндрическое лезвие-трепан на помутневшую роговицу. Легкое, выверенное давление — и мутный диск трансплантата аккуратно иссечен.

— А вот и причина, — прошептал он, глядя на обнажившуюся сосудистую оболочку, которая, как сорняк, начала прорастать под трансплантат, вызывая его отторжение. Нужно было прижечь эти сосуды, остановив иммунную атаку.

— Каутер, — раздалась следующая команда.

Раскаленная докрасна игла с шипением прикоснулась нежных тканей. Воздух наполнился сладковатым запахом прижигаемой плоти.

«Аккуратно… Тут нужно уничтожить причину, не повредив при этом здоровые структуры глаза».

— Шовный материал, — потребовал Иван Павлович.

Под мощным микроскопом он начал накладывать швы. Каждый стежок был тоньше паутины, каждый узелок — меньше макового зернышка. Монотонная, изматывающая работа, требующая абсолютной стабильности руки и полной концентрации.

Прошло больше двух часов. Последний узелок был завязан. Трансплантат сидел ровно, плотно. Помутнение было удалено.

— Глаз промыть антисептиком. Наложить асептическую повязку, — устало произнес Иван Павлович, отступая от стола.

Ассистент-офтальмолог посмотрел на него с новым, нескрываемым уважением.

Прошло несколько дней. Состояние троих бойцов с имплантами стабилизировалось, и Иван Павлович, наконец, выкроил момент, чтобы проведать Фанни Каплан. Он шел по коридору с смешанным чувством — надежды, что операция даст ей шанс на иную жизнь, и глухой тревоги.

Дверь в ее палату была приоткрыта. Он постучал, не дождался ответа, вошел. Кровать была аккуратно застелена. Пуста.

Иван Павлович замер, смотря на пустое место. Холодок предчувствия скользнул по спине.

— Сестра! — окликнул он вышедшую из соседней палаты медсестру. — А где пациентка Каплан?

— Ах, доктор! — медсестра улыбнулась. — Да вы волшебник! Операция прошла блестяще! Повязку сняли вчера. Каплан видит! И, представляете, даже лучше, чем после первой операции! Говорит, мир такой яркий и четкий.

— И… где она сейчас? На обследовании?

Улыбка медсестры сползла с лица, сменившись смущением.

— Доктор… Она… она сбежала. Вчера вечером. Просто собрала свои нехитрые вещи и ушла, когда дежурный отлучился. Никому ничего не сказала.

«Вот так помог… — с горькой иронией подумал Иван Павлович, глядя на ровные складки одеяла. — Улучшил зрение той, которая совсем скоро будет стрелять в Ленина…»