Земский докторъ. Том 7. Переезд

Глава 11

Было воскресенье, уже середина мая. Иван Палыч нынче проснулся рано, часов в пять утра. Подошел к окну и, распахнув форточку, слушал, как пели утренние птицы. Пахло юной листвой и — немного — керосином и дымом, видно, кто-то уже раскочегаривал примус. Слышно было, как во дворе шаркал метлою дворник, трудолюбивый и никогда не унывающий татарин Ахмет.

— Ты что в такую рань? — приоткрыв глаза, сонно спросила Аннушка.

И в самом деле, на обязательных выходных раз в неделю настаивал сам нарком, товарищ Семашко. Доктора этот тоже касалось, несмотря на плотную занятость в лаборатории. С другой стороны, в хирургическую больницу ноги несли его сами. Пенициллин! Он все-таки получил пенициллин! Глушаков уверенно выздоравливает. И это только начало. Теперь нужно строить завод… Да что там один завод — по всей России открывать фармацевтические фабрики! И вот тут неплохо бы кое-что взять у немцев…

— Вань…

Доктор обернулся и приложил палец к губам:

— Слышишь, как поют? Заливаются. Ах, соловьи, соловьи…

— Это иволга, кажется.

— Все равно — красиво!

— А, помнишь мы раньше часто заводили граммофон? — Анна Львовна уселась на оттоманке, белая ночная сорочка сползла с ее плечика, блеснула на шее тоненькая серебряная цепочка с крестиком.

Да, многие большевики были крещеными, и к антирелигиозной пропаганде относились не очень-то одобрительно. И это — партийцы! Чего уж о простых обывателях говорить? Ну, отделили вы церковь от государства, а школы от церкви (как скажем, в той же Франции), но церкви-то зачем рушить?

На эту тему Иван Палыч, к слову сказать, имел беседу с Дзержинским. Председатель ВЧК, хоть и сменил католичество на марксизм, однако, кое-кто не раз видел его выходящим из костела. Как-то вот случайно зацепились языками в бильярдной.

— Церкви, Иван Павлович, не мы, большевики, рушим, — ответил тогда Феликс Эдмундович. — Все эти безобразия творит народ! Те самые замордованные мужички мстят за свое унижение, за свои вековые слезы. Раньше ведь что, церковь — придаток госаппарата, и все церковники — на госслужбе. А уж царское государство простой народ ненавидел. Иначе б на революцию не поднялся!

— Но, то ведь раньше, — натирая кий мелом, возразил доктор. — Нынче же церковь — сама по себе! И, кто хочет — пусть верует, я считаю. Ведь так? Кто-то верит в мировую революцию, в коммунизм, а кто-то в Бога. Потому как, если веры нет, то все позволено!

— Говорил уже Владимиру Ильичу, — закатив шар в лузу, Дзержинский довольно хмыкнул. — Обещал вынести это вопрос на ближайшее заседание Совнаркома. Кстати, журнал «Безбожник» я давно просил закрыть.

Вспоминая сейчас этот разговор, Иван Палыч подумал, что неплохо было б напомнить о нем Феликсу… а, может быть, и сразу Ленину. Хотя нет, Владимира Ильича нужно было обрабатывать постепенно. Но, при этом варежку не разевать — иначе Ильича обработает тот же Троцкий, с его жуткими идеями типа трудовых армий. Нет, это ж надо до такого додуматься! Будущий ГУЛАГ не на голом месте родился.

— Я вот помню, как мы с тобой танцевали под Юрия Морфесси, — Аннушка тоже поднялась, встала рядом с мужем. — Здорово было!

— Могли себе позволить, — усмехнулся доктор. — У тебя в школе комната была. А там по вечерам никого кроме сторожа.

— Да, школа… Как там сейчас? Кстати, ты поклон от меня передал?

— Переда-ал, — тебя там помнят… — А здесь да, граммофон так запросто не заведешь, пластинку не поставишь! Коммунальная квартира — соседи. Одно слово — Москва!

Повернувшись, доктор порывисто обнял жену и хитровато прищурился:

— Слушай, а давай прямо сейчас потанцуем!

— С ума сошел! — ахнула Анна Львовна. Впрочем, по глазам видно было — предложение ей понравилось. — У нас же и музыки никакой нет.

— А мы сами споем! Вполголоса… негромко…

— Но… соседи же… — супруга все же опасалась. — Вдруг под дверьми подслушивают? Потом опят донос… Та же Софья Витольдовна. Кстати, ты про нее рассказал?

— Рассказал… Есть в ЧеКа один шустрый молодой человек — Иванов, Валдис, — рассеянно протянул Иван Палыч. — Правда, ему сейчас не до нас — Озолс! Вот на кого все силы брошены.

— Так это ж самоубийство! — Анна вскинула глаза.

— В ЧеКа считают — не все так однозначно. Не все… — доктор вдруг улыбнулся. — Ну, хватит об этом… Что ли, запевай?

— Так — соседи ж…

— А мы — революционное! И пускай себе подслушивают, доносят…

— Вихри враждебные веют над нами… — обняв супругу за талию, негромко затянул Иван Павлович.

Супруга тут же подхватила:

— Темные силы нас злобно гнетут…

— В бой роковой мы вступили с врагами… нас еще судьбы беззвестные ждут…

Так вот и танцевали, и пели… Правда, песня вдруг быстро прекратилась. Ибо, целуясь, совсем невозможно петь. Особенно, если поцелуи такие долгие, страстные…

Заскрипела старая оттоманка… За окном чудесно пели соловьи… или иволга…

— Старье берем, старье берем! — пение иволги (или трели соловья) перебили вопли старьевщика. — Шурум-бурум! Старье берем! Старье…

По старой пролетарской традиции даже в выходные дни многие поднимались с рассветом. Слышно было, как просыпалось квартира: зазвучали голоса, зашипел примус, полилась вода в умывальной.

— Старье берем, старье!

— Вань! — встрепенулась Анна Львовна. — Надо бы мою старую горжетку старьевщику отнести. Ну, ту, лисью… Она ведь почти новая!

— Так новая или старая? — доктор хохотнул, поглаживая жену по плечу.

— Да не в этом дело! Мне б хоть какой халатик…

— А зачем? — хохотнув, Иван Палыч стащил с жены одеяло. — Ты и без халатика чудо, как хороша!

— Вот же дурень! — рассмеялась супруга. — Мне и на кухню голой прикажешь ходить?

— А пусть завидуют!

— Старье берем! Старье…

— Ты все же отнеси, Иван! А то жалованье, сам знаешь…

Жалованье в наркоматах и впрямь, оставляло желать лучшего. Хорошо хоть выручали пайки.

— Ладно, схожу…

Быстро одевшись, доктор прикрыл дверь комнаты и зашагал по длинному коридору, по пути здороваясь с соседями.

— Здравствуйте, Лена! Как дети? Не болеют?

— Тьфу-тьфу, Иван Павлович!

— Если что — обращайтесь безо всякого стеснения!

— А вот за это спасибо!

— Пелагея Владимировна, привет! Как там в «Пролеткульте»?

— Завтра Маяковского ждем!

— Ох ты ж! Вот это здОрово!

— Хотите — приходите с женой. Он вечером выступать будет, часов в семь. Адрес знаете.

— Да уж знаю, спасибочки! Вот только со временем — беда. Так что пока — вряд ли.

Спустившись во двор по черной лестнице (парадная выходила на улицу), Иван Палыч полной грудью вдохнул волшебный воздух московского майского утра, радостного и солнечного.

Около старьевщика — пожилого седоватого татарина в длинном халате поверх пиджака — уже толпился народ. Дети приносили старые елочные игрушки, взрослые — ненужные вещи, в основном носильные. Какая-то старушка притащил клетку для попугая и просила за нее какую-то совершенно невероятную сумму:

— Ви знаете, любезный, ею когда-то владела старшая фрейлина при дворе государыни-матери Марии Федоровны! О, у нее был такой фривольный попугай. Он так ругался, так ругался…

В конце концов, старушка продала клетку за несколько соврублей и быстро зашагала прочь со двора, как видно — в лавку.

— Прошу! — Иван Палыч, наконец, тряхнул горжеткой. — Смотрите же, как искрится мех! Настоящий мексиканский тушкан… или шанхайский барс!

— Э-э, товарыщ! — погрозив пальцем, засмеялся старьевщик. — Сдается мне, это обычная лисичка! Что скажете насчет Чемберлена?

Народ уже разбежался, и старьевщик, похоже, был рад поболтать. К тому же, подошел и его земляк, дворник:

— Здравствуйте Иван Павлович!

— Доброе утро, Ахмет.

— Нынче подметал с улицы, у парадной, — закуривая папироску, посетовал дворник. — Все эти машины, авто… Савсэм на Москве воздух испортили! Не воздух — один керосин.

— Да много ли тут машин? — убирая денежки в карман, расхохотался доктор. — «Минерва» моя не мешает?

Иван Палыч частенько подъезжал к дому на служебном авто, оставляя машину у тротуара. Да и Анну Львовну подвозили из наркомата то на «Форде», а то и на шикарном «Паккарде» из царского гаража, на котором обычно ездил сам нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский.

— Э, дарагой мой! — выпустив дым, засмеялся Ахмет. — Вы же — интелыгенция! У самого парадного крыльца не стоите! Не то, что некоторые.

— А что кто-то проход загораживает?

— Да бывало! — дворник укоризненно покачал головой. — Такой красывый машина, бэлий, с красными дверцами.

— Та-ак… — услыхав про авто тут же насторожился Иван Павлович. — А что за автомобиль?

— Гаварю же! Красывый, бэлий.

— Такой, с большим кузовом? Как карета?

— Не, не как карета. Как коляска! Такие… одноколки… быстрые…

Иван Палыч потер переносицу:

— А номера вы, конечно, не запомнили?

— Почему не запомнил? Бэлие же такие номера. «Масква» написано…

— А цифры?

— А цифры, дарагой, извиняйте! Они мне зачем… — докурив, дворник аккуратно выбросило окурок в стоящую неподалеку урну и повернулся к старьевшику. — Вот ты, Мурадилла, говорил, что народ в нашем доме нищий. Помнишь, один старий женщин тебе серебряный ложки снесла? Как же ее… имя такое мудреное…

— София Витольдовна, — подсказал Иван Павлович.

— А! Она! Я тоже раньше думаль — бэдний-бэдний… А она серебро из ломбарда забрала — я видел! Выкупила! И гордо так несла.

Старьевщик покивал:

— И мине давно уже ничего не приносит.

— Я вам больше скажу! — вытащив из мятой пачки еще одну папироску, Ахмет заговорщически прищурился. — На том бэлом авто ее как-то раз подвозили! Прямо к парадному. Вот так! А вы говорите — бэдний.

— Так-так-так, — озаботился доктор. — И кто же сидел за рулем? Девушка?

— Пачему дэвушка? Мужчина. Пышные такие усы.

Валдиса Иванова, оперативного сотрудника ЧК, Иван Палыч неожиданно для себя встретил в наркоматовской столовой, тот брал морковные колеты с капустой и чай. Доктор тут же подсел рядом:

— Свободно? Здравствуйте, Валдис… извините, не знаю отчества.

— Да можно без отчества, — улыбнулся чекист. — Чай, не старые времена. Вы тут каким судьбами? Ах, черт… ваш же наркомат! Кстати, у меня к вам есть разговор… Впрочем, вижу — и у вас тоже. Так что — прошу!

— Ну, что же… Не буду отрицать, дело к вам имеется… — поставив саквояж на свободный стул, доктор вытащил оттуда кусочек сала, отрезал тоненько, насколько смог местным столовским ножом, не точенным, как видно, еще со времен Юрия Долгорукого.

— Прошу, не откажитесь… к чаю…

— Не откажусь, — без всяких церемоний Иванов положил кусочек сала на черный ржаной хлебушек. — Слышал, были вопросы в больнице к вам? Вроде, ситуация какая-то случилась.

— Ерунда, — отмахнулся доктор. — Былое. Сплошное недоразумение. Не про это сейчас.

— Ну, Иван Павлович? Слушаю тогда.

Доктор быстро рассказал о том, что услышал от дворника.

— Ага-а… — задумчиво протянул чекист. — Значит, вот, кто доносы писал… Вернее — информировал. Как вы сказали?

— Софья Витольдовна… И, не забудьте, белый спортивный автомобиль. Такой же, какой видели на Лубянке в момент смерти Озолса!

— Опять этот чертов автомобиль! — Иванов чертыхнулся и поковырялся вилкой в морковной котлете. — Проверяем, но медленно все идет. Старые автоучеты сгинули бесследно. Эх, знать бы хотя бы марку…

— Полагаю, «Уинтон», серия двадцать. Американский двухместный автомобильчетырнадцатого года выпуска, — усмехнулся доктор.

Чекист вскинул глаза:

— Американский?

— Ну да, — покивал Иван Палыч, добрым словом вспомнив Юру Ростовцева и его автомобильный альбом. — Объем двигателя около девять литров! Сорок восемь лошадиных сил!

— Сорок восемь… Ого!

— В Москве таких, говорят, шутки три-четыре… Отыщете?

— Спрашиваете! — Валдис хохотнул.

— А что теперь с Софией Витольдовной делать? — пригорюнился доктор. — Будете брать?

— Рано, — поправив галстук, отрезал чекист. — Лучше пока за ней последить. Вам как раз удобно!

— Мне? — Иван Палыч удивленно моргнул. — Да я и дома-то почти не бываю.

— Ладно, придумаем что-нибудь, — пожал плечами, Иванов понизил голос. — Вкусное у вас сало, Иван Павлович. Из Зарного привезли?

Доктор непроизвольно вздрогнул:

— Из Зарного. Но, откуда вы…

— Догадался. К тому же мне тамошний коллега звонил — товарищ Гробоский.

— Алексей Николаевич? — ахнул врач. — Но, он же…

— Кое-что попросил… — чекист покивал и огляделся. — Может быть, пройдемся, если вы не против?

То, о чем поведал товарищ Иванов, неспешно прогуливаясь по кремлевским аллеям, весьма озадачило доктора. После загадочной смерти Озолса, Дзержинский лично позвонил в Зареченск, Гробовскому, и попросил того откомандировать в Москву кого-нибудь из местных опытных сотрудников, ну или, хотя бы, порекомендовать кого-то в Москве, из старых своих знакомых. Вот Алексей Николаевич и порекомендовал — доктора Ивана Павловича Петрова, ныне — сотрудника наркомздрава.

— Я понимаю, это совсем не ваш профиль, — глядя на Москву-реку, негромко промолвил чекист. — Но, Алексей Николаевич абы кого не посоветует. Да и дело это, по сути-то — ваше, медицинское. Я имею в виду вредительство и аферу.

— Это все понятно, — Иван Палыч хмуро кивнул и вдруг улыбнулся. — Вы что же, знакомы с Гробовским?

— Шапочно, — пожал плечами Валдис. — Так, в двенадцатом году работали по одному странному делу. Да, еще одно… В ЧеКа слишком много скрытых врагов — левых эсеров. Совнарком не хочет войны, эсеры — хотят! Хотят раздуть пожар мировой революции, формально же — играют на руку Антанте. С таким трудом заключили с немцами мир… такой ценою. И вот они… Впрочем, о политике хватит. Знаете, даже в аппарате ВЧК нельзя никому доверять! То же убийство Озолса — без своих там не обошлось.

— Значит, все-таки — убийство? — поправ шляпу, задумчиво протянул Иван Павлович. — Ну, я так и предполагал. С чего бы высокопоставленному чекисту выбрасываться из окна?

— Да было, с чего, — Иванов хитро ухмыльнулся. — Вы ведь и сами догадываетесь! Озолс был напрямую причастен к афере с медикаментами. Почти открыто брал взятки, знал втянутых в аферу лиц… возможно, весьма высокопоставленных. Вот его и… Иван Павлович! Товарищ Гробовский характеризовал вас, как человека весьма неглупого и обладающего в высшей степени логическим мышлением. Поймите, в центральном аппарате ЧК совершенно не на кого опереться! Никогда не знаешь, друг это или скрытый враг? А уж про милицию я вообще помолчу. Туда кого попало набирали.

Немного пройдясь, Валдис посмотрел на реку и продолжил:

— Никто же не говорит о том, чтобы вы забросили все свои медицинские наркоматовские дела. Нет, конечно! Работайте себе с полной самоотдачей… Только иногда выполняйте мои просьбы. Уверяю вас, не слишком обременительные. Для начала, пригласите меня в гости! Да-да, в гости к себе домой! Скажем, завтра. Соседям представите, как коллегу из Наркомздрава. Сегодня же… Сегодня же я займусь машиной. Вы говорили, там фигурируют мужчина с пышными усами и женщина? Именно они стреляли в вас, хотели взять на испуг. Ах, Иван Павлович, чувствую — эта парочка скоро проявится. Вы им зачем-то нужны. Подумайте, чего б они от вас хотели… Хотя, для начал, узнать бы, кто они вообще? Кого представляют? С таким дорогим авто… Вряд ли это обычные бандиты.

— Валдис, вы сказали — женщина, — сворачивая на Красную площадь, негромко протянул доктор. — А я ведь так не говорил! Я сказал — девушка. Скорее всего, брюнетка… если это не парик.

— Девушка… — чекист задумался. — Не знаю, имею ли я право вам все рассказывать? Но, кое-что — да. Тем боле, кроме вас мне и посоветоваться-то не с кем! Феликс Эдмундович решением Совнаркома отправлен в санаторий.

— Это правильно, — потер руки доктор. — Это — давно пора. А кто сейчас за него?

— Некто Вацлав Менжинский, я его плохо знаю.

— Валдис! — напомнил Иван Павлович. — Вы, кажется, обещали мне кое-что рассказать! Посвятить, так сказать, в тайны мадридского двора.

Иванов усмехнулся:

— Ну, не мадридского, а чекистского — точно! Точнее, в тайны особняка страхового общества «Якорь», где ныне разместилось ЧеКа.

— Ну, ну, рассказывайте'! — доктор навострил уши.

Оказывается, еще во время постройки, в здании, по просьбе заказчика, был запланирован еще один — тайный — лифт! Потайные выходы, замаскированные под гардеробные шкафы, располагались в кабинетах начальства. Зачем это понадобилось страховому обществу — Бог весть, а вот для ВЧК было очень удобно. Тайно встречаться с агентурой, покидать здание без лишних глаз — да мало ли? Замаскированный выход из лифта находился в хозяйственном подвале, рядом с развязками водопровода и парового отопления.

Именно там, напротив подвала, во дворе, и видели белый автомобиль, предположительно — спортивное купе «Уинтон».

— А в кабинете Озолса незадолго до его гибели была женщина! — понизив голос, поведал Валдис. — Притом, что ни часовой на входе, ни сотрудники, ни секретари никакой входящей женщины не видели! Зато в кабинете, в мусорнице, я лично обнаружил вощеную бумагу, сладкую на вкус!

— Сладкую? — удивленно переспросил Иван Палыч. — Вы, что же, ее — на вкус…

— Иногда и не то еще приходится пробовать! — чекист то ли пошутил, то ли сказал истинную правду. — В такую бумагу кондитеры обычно заворачивают пирожные! Да, да, в Москве еще остались кондитерские… Даже открылись новые! Впрочем, об этом чуть позже…

Кроме вощеной бумаги, опрометчиво брошенной в мусорницу пока еще не пойманным убийцей, Иванов обнаружил в кабинете Озолса чайные чашки… еще теплые и протертые тряпкой или носовым платком.

— А зачем протирать чашки? Убрать губную помаду, вот зачем! Кстати, я все же кое-что нашел, и даже перенес на салфетку… Вот!

Вытащив из кармана салфетку, чекист показал оставшиеся на ней какие-то бурые разводы:

— Цвет, правда, какой-то странный. Никогда такой помады не видел!

Доктор спрятал улыбку:

— А вы женаты, Валдис?

— Пока еще нет, — повел плечом Иванов. — А почему вы спрашиваете?

— Вы дайте эту салфетку мне, — Иван Палыч усмехнулся. — Не скажу, что моя супруга такая уж светская дама… Но, в помаде разбирается, смею вас заверить! Посмотрим, что скажет. А вы пока поищите кондитерскую!

— Уже нашел! — горделиво хмыкнув, выпалил Валдис. — Ваша жена знает толк в помаде… а моя… гм. подружка — в пирожных. Кондитерская Аристида Никомиди! Большая Лубчанка, пять. Ну, бывший доходный дом Первого страхового общества, ныне — общежитие Пролеткульта.

Как понял доктор, любительница пирожных сразу же определила по одному лишь запаху — эклеры! Делались и продавались они сейчас, по причине дороговизны, мало где, а вот в кондитерской Никомиди — были! Да и их покупательницу, товарищ Аристид хорошо запомнил. Еще бы, все ведь брали куда более демократическую «картошку». А тут — эклеры!

— Знаете, хорошо, что не сам Озолс за ними ходил! А некая юная особа. Среднего роста, стройная такая шатеночка, с модной прической «каре».

Доктора словно ударили обухом!

— А одета как? Синяя, с белым воротничком, блузка?

— Так! — покивал чекист. — А еще — черная плиссированная юбочка, и фильдеперсовые чулочки!

— И желтые весенние бурки!

— А вот и нет! Черные туфельки.

Она! — радостно подумал доктор. Та самая зараза из поезда! Отравительница.