Земский докторъ. Том 7. Переезд

Глава 17

Конечно сразу же установили слежку. Но…

Неделя наблюдения за краснокирпичными развалинами бывшей каретной мастерской не дала ровным счетом ничего. Никаких подозрительных личностей, никаких попыток приблизиться к спрятанным ящикам с ракетами. Ни-че-го. Только ветер свистал по пустым цехам, да местные мальчишки изредка запускали в окна плоские камушки.

Иван Павлович задумчиво стоял у окна своего кабинета на заводе, глядя в сторону злополучного здания.

Почему никто не пришел за этими ракетам? Ведь не просто так их туда спрятали. Это же стратегическое оружие. Пусть и примитивное, но способное уничтожить если не цех, то точно лабораторию. Перепутали, думая, что украли что-то ценное, а, найдя ракеты, избавились от них таким образом? Нет, слабо вериться. Ракеты были украдены именно для тех целей, для которых и предназначались — шарахнуть по заводу.

Уничтожить лабораторию.

А вместе с ней и способность получать пенициллин. Лекарство, способное переломить ход войны, спасти сотни тысяч жизней. Кому это могло быть невыгодно? Немцам? Англичанам? Всем, кто был заинтересован в ослаблении России? Да, конечно. Но был и кто-то ближе. Гораздо ближе.

Значит, каким-то образом поняли, что установлена слежка.

Перед взором всплыло лицо Бороды — искаженное злобой и поражением. Картина его поимки теперь казалась неестественно театральной. Все сошлось слишком уж гладко. Как-то быстро его словили. Понятно, что Борода был ослеплен завистью. Но ведь в том-то и дело, что он в этом случае — идеальный кандидат в козлы отпущения. А все похоже на то, что Бороду просто подставили. Отвлекающий маневр.

Поимка Бороды была не победой. Она была… тактическим ходом противника. Ярким, шумным спектаклем, устроенным для того, чтобы у условных Иванова и Семашко создалось ощущение решенной проблемы. Мол, вредитель пойман, угроза ликвидирована, можно выдохнуть.

А что делают, когда враг пойман? Расслабляются. Снижают бдительность.

Именно в этот момент и должен был последовать настоящий, сокрушительный удар. Тот самый, для которого и готовились эти ракеты.

Ледяная волна прокатилась по спине доктора. Он подошел к столу и налил себе стакан воды. Рука дрожала.

Если Борода был «стрелочником», пусть и сам этого не понимающий, то где же настоящий диверсант? Тот, кто обладает куда большими полномочиями, доступом и терпением?

На этот вопрос предстояло найти ответ. И как можно скорее.

Чтобы хоть как-то отвлечься от серых мыслей, Иван Павлович решил пройтись по цехам. Люди, что тут работали, уже сами руководили процессом — схватывали все на лету, — но иногда все же приходилось немного поправлять их и давать, пусть и не значительные, но все же рекомендации.

В цеху царила непривычная тишина, нарушаемая лишь ровным гудением ферментаторов и размеренным постукиванием насосов. Привычный кисловатый запах питательных сред и спирта ударил в нос. Иван Павлович прошел по главному залу, свернул на склад.

На длинном столе, застеленном стерильной простыней, стояли двадцать склянок из темного стекла. В них — густая, маслянистая жидкость желтовато-коричневого цвета. Первая промышленная партия пенициллина. Понадобилось некоторое время, чтобы очистить все оборудование от черной плесени Бороды и вновь запустить процесс. Но труды того стоило — лекарство получено.

Рядом со столом крутился кто-то, разглядывая склянки.

— Николай Александрович⁈ — удивился Иван Павлович, увидев Семашко. — Вы здесь?

— Ну, — кивнул тот, не поворачиваясь, с интересом разглядывая лекарство.

— Меня просто не предупредили…

— Да бросьте вы этот бюрократизм! Предупредили, не предупредили… Мы все свои. И общим делом занимаемся. Вот, после совещания выдалась минутка — решил заглянуть. Еще бы — такое дело делаем! Прорывное! Тут самому интересно.

Николай Александрович повернулся, сняв пенсне, тщательно протер стекла платком. Его лицо, обычно собранное и энергичное, сейчас выражало почти отцовскую нежность. Он взял одну из склянок, поднес к свету.

— Вот он, — его голос прозвучал непривычно тихо, почти благоговейно. — Фундамент новой медицины. Не в пробирке, не в лабораторном журнале. Вот. В руках. Иван Павлович, вы и ваша команда совершили чудо. Научное, административное, человеческое. Я не ошибся в вас. Будет время — нужно журналистов пригласить. Что скажете? Пусть статью напишут. Или даже серию статей!

— Журналистов? Да рановато как-то… Это только начало, Николай Александрович, — ответил доктор чуть смущенно. — Биологический выход еще низок, процесс очистки требует доработки. Но да, он работает. Завтра партия отправится в Боткинскую больницу, в септическое отделение.

— И мы с вами поедем, — твердо сказал Семашко, бережно поставив склянку на место. — Увидим все своими глазами. От истории — к клинической практике. Один шаг. И фотографа пригласим — если журналистов не хочешь. Пусть хоть запечатлеет на фотокарточку историческое событие. И в газеты! Ну чего ты такой скромный? Пусть знают! А само лекарство… Вся эта партия, — он кивнул в сторону стола, — будет отправлена под усиленной охраной. Враги не получат ни грамма. Ни штамма, ни технологии.

— Николай Александрович, я понимаю вашу логику. Но вы не совсем правы.

Семашко удивленно поднял бровь.

— В каком смысле? Фотографировать не нужно? Наверно, ты прав. Чтобы по фото враг тоже не смог восстановить технологию. Тут ты прав.

— Я не об этом.

— А о чем же тогда?

Иван Павлович немного замялся, но все же сказал:

— Как только будут готовы итоговые отчеты об успешных клинических испытаниях, рецепт производства пенициллина, все технологические регламенты и эти самые отчеты… нужно будет опубликовать.

Семашко округлил глаза.

— Повтори.

— Опубликовать. Во всех ведущих медицинских журналах мира. Разослать в университеты, академии. Передать по телеграфу в «Ланцет», в «Нью-Йорк Таймс», куда угодно. Сделать достоянием гласности.

Комната погрузилась в гробовую тишину. Семашко смотрел на него, словно видел впервые.

— Ты… ты понимаешь, что говоришь? — наконец выдавил он. — После всего, что мы прошли? Украденные штаммы, диверсии, покушения на тебя лично! Мы создали стратегическое оружие! Оружие против смерти! И ты предлагаешь… просто раздать его? Немцам? Англичанам? Всем, кто сегодня пытается нас уничтожить? Зачем⁈

Иван Павлович сделал шаг вперед.

— Затем, Николай Александрович, что простые люди не должны умирать из-за политических игр государств. Солдат в окопах, девушки в родах, рабочих на фабриках — по обе стороны фронта. Они все имеют право на жизни. И пенициллин — это не оружие. Это лекарство. Оно должно принадлежать человечеству.

— Идиализм! — резко отрезал Семашко, ударив ладонью по столу. — Прекраснодушная, опасная утопия! Ты думаешь, они скажут нам «спасибо»? Нет! Они запатентуют твой метод у себя и будут продавать его нам же за золото, когда мы будем в нем нуждаться! Они используют его, чтобы спасать своих солдат, которые будут убивать наших!

— Они не успеют, — парировал Иван Павлович. — Публикация — это и есть наш приоритет. Первенство в изобретении уже не отнять у России. Это вопрос научного и исторического престижа, который важнее сиюминутной тактической выгоды. А что касается того, чтобы они использовали его против нас… Послушайте, Николай Александрович. Я врач. Я давал клятву. И я глубоко убежден, что бороться с тифом, гангреной и сепсисом — важнее, чем бороться с условными «ними». Болезнь — вот главный враг. Общий для всех.

Семашко отвернулся и прошелся по кабинету. Его сгорбленная спина выдавала колоссальное внутреннее напряжение.

— Ты предлагаешь играть ва-банк, Иван Павлович, — тихо проговорил он. — Поставить на кон наше главное технологическое преимущество в этой войне. Ради… человечности.

— Я предлагаю поступить не как воюющая сторона, а как цивилизация, — так же тихо ответил доктор. — Мы можем стать теми, кто подарил миру спасение, а не теми, кто его запатентовал. В долгосрочной перспективе это принесет куда больше дивидендов. И уважения. И, в конечном счете, жизней.

Семашко обернулся. Его взгляд был тяжелым, изучающим.

— А если Политбюро не согласится? Если скажут, что это предательство интересов революции?

— Тогда скажите им, что это — высший интерес революции, — не моргнув глазом, ответил Иван Павлович. — Революция, которая несет миру не только новую политику, но и новую медицину, новую науку, новую этику. Которая думает о благе всех трудящихся, а не только своих. Разве не в этом наша идея? И эту идею несем мы, а не они.

Семашко молчал еще с минуту, глядя в пустоту. Потом его плечи чуть распрямились. Он медленно кивнул.

— Чертов идеалист, — произнес он беззлобно. — Опасный мечтатель. — Он подошел к столу, глянул на пробирки. — Но, черт побери… ты возможно и прав. Первенство — наше. Секрет все равно не удержать — шпионы не дремлют. А вот громкая, красивая акция… Подарок миру от молодой Советской республики. Это… это по-большевистки.

Он хмыкнул, и в его глазах вновь появился знакомый огонек.

— Ладно. Готовь свои отчеты. Как только получим подтверждения из больниц, я сам понесу их в Совнарком. Будем пробивать. Но имей в виду, — он указал на Ивана Павловичу пальцем, — если нас за это распнут, первым на крест пойдешь ты.

— По рукам!

Торжественный момент нарушил быстрый, нервный стук сапог по бетонному полу. К ним бежал красноармеец Краюшкин — тот самый, что сопровождал доктора, когда они нашли ракеты в заброшенном здании. Лицо его было бледным, на лбу выступили капельки пота. Увидев наркома, он резко замер, вытянулся в струнку, смущенно замявшись.

— Товарищ Петров, я… я… — его взгляд метнулся от Ивана Павловича к Семашко и обратно.

Семашко, нахмурившись, оценивающе посмотрел на солдата. Он уловил панику, прикрытую армейской выправкой.

— Что случилось, боец? — спросил он, отрезая возможность отмолчаться. — Докладывайте.

Краюшкин, покраснев, беспомощно взглянул на Ивана Павловича, словно ища поддержки.

— Да говори уж, Василий, — мягко кивнул доктор, хотя холодная тревога уже сжала его сердце.

— Так точно, — боец сглотнул. — Обходил я пост, у северной стены главного корпуса… Там, знаете, вентиляционные короба выходят, и трубы всякие… И вижу — в нише, между кирпичами, сверток. Тряпичный, грязный. Я сперва подумал — мусор кто кинул. А потом присмотрелся… А из-под тряпки проводочек виден. Медный, новый. Решил вот вам доложить… мало ли…

Иван Павлович перестал дышать. В ушах зазвенело. Он мысленно увидел эту северную стену. Прямо за ней — сердце завода: щитовая управления ферментерами, распределительные устройства, главный рубильник. Вывести из строя — и все производство, все эти склянки, все будущие партии — остановятся на недели, если не на месяцы.

— Провод? — переспросил Семашко, и его голос потерял всякую теплоту, став плоским и стальным. — Какой провод?

Но Иван Павлович уже не слышал. Картина сложилась в его мозгу с пугающей, клинической ясностью. Сверток. Тряпка. Провод. Дистанционный подрыв. Преступники не стали дожидаться, и про ракеты уже забыли. Они решили действовать точечно, подло, изнутри.

— Бомба, — тихо, но совершенно отчетливо произнес он.

Слово повисло в воздухе.

Семашко резко выдохнул.

— Ты уверен?

— Уверен.

— Краюшкин! — Семашко повернулся к бойцу, и тот снова вытянулся. — Никому ни слова. Ни паники, ни криков. Ты понял меня? Ни единого слова.

— Так точно, товарищ нарком!

— Отведи нас к этому месту. Тихо. Не привлекать внимания.

Краюшкин, бледный, но собранный, повел их вдоль стены цеха к запасному выходу.

Выскочив на улицу, они оказались в узком проходе между корпусами. Красноармеец подвел их к глухой части стены, где в тени висели массивные чугунные вентиляционные короба.

— Вон там, — он указал на неглубокую нишу в кладке, почти у самого фундамента.

Иван Павлович, не дожидаясь приказа, присел на корточки. Сердце бешено колотилось, но руки были спокойны. Он, хирург, привык к смертельному риску. Он видел аккуратно завернутый сверток размером с кирпич. Из-под грубой серой ткани действительно торчал новый, блестящий медный провод. Он уходил в щель между плитами фундамента и терялся в темноте.

— Надо обезвредить, — тихо сказал Семашко, стоя за его спиной. — Вызвать саперов из ЧК… Но пока они доедут…

— Нет времени, — перебил его Иван Павлович. Его взгляд упал на провод. — Николай Александрович, отойдите. И уведите бойца.

— Иван Павлович! Да ты что⁈ В своем уме⁈ Куда лезешь?

— Я врач, — он обернулся, и в его глазах Семашко увидел не упрямство, а ту самую концентрацию, что бывает у хирурга перед сложнейшей операцией.

— Вот именно — врач! А не подрывник!

— Я имею дело с анатомией. И с причинно-следственными связями. Если это взрывчатка с электрическим детонатором, то провод — что-то вроде нерва. Его нужно перерезать.

Он потянулся к внутреннему карману своего халата, где всегда носил небольшой набор инструментов — пинцет, зажим, скальпель. Стальной блеск лезвия в его руке выглядел одновременно жутко и обнадеживающе.

— Это безумие, — прошептал Семашко, но сделал шаг назад, увлекая за собой Краюшкина. — Если там часовой механизм…

— Тогда нам уже не повезло, — отозвался Иван Павлович, уже не слушая.

Осторожно, кончиками пальцев, он развернул грубую ткань. Под ней оказалась деревянная коробка из-под патронов, старая, с облупившейся краской. Провод, тот самый, блестящий и новый, был пропущен через просверленное в крышке отверстие и уходил внутрь.

«Стоп, — мысленно скомандовал он себе. — Не торопись. Дай диагноз».

Итак… Коробка. Простая, кустарная. Никакого сложного литья, никаких часовых механизмов, видимых через щели. Провод тонкий. Слишком тонкий для дистанционного управления на большом расстоянии. Значит, детонатор должен быть здесь, поблизости. Электрический. Значит и в самом деле часовой механизм. Саперов не дождаться.

Иван Павлович прикоснулся скальпелем к крышке, поддел ее. Дерево податливо заскрипело. Сердце заколотилось где-то в горле. Доктор снял крышку.

И тут же выдохнул.

Внутри не было никакой сложной схемы, никаких хитроумных механизмов. В коробке, обложенный кусками взрывчатки, похожей на хозяйственное мыло, лежал обычный электрический патрон для лампочки. В него была вкручена не лампочка, а толстая нихромовая спираль, концы которой были прикручены к тому самому медному проводу. Рядом валялась старая, потрескавшаяся от фонарика.

«Батарейка марки „Гном“, завод Н. К. Власова, Москва», — прочитал Иван Павлович.

Принцип бомбы был до безобразия прост: подать ток на спираль, спираль раскалится, подожжет взрывчатку и… взрыв. Все гениальное — просто. И смертельно.

«Кустарщина, — промелькнула мысль. — Собрано на коленке. Но от этого не менее опасно».

Простота устройства говорила о многом. Во-первых, о спешке. Собирали быстро, из того, что было под рукой. Во-вторых, о том, что исполнитель — не высококлассный инженер, а скорее практик, солдат или диверсант, знакомый с основами подрывного дела.

Он посмотрел на спираль, которая должна была стать очагом смерти, и увидел в ней лишь кусок проволоки. Угроза из сложной и мистической снова стала просто инженерной задачей. А задачи имеют решения.

Лезвие скальпеля блеснуло в скупом свете. Один точный, резкий разрез — и медная жила, бывшая нервом этого мертвого организма, разомкнулась. Щелчка не последовало. Только тишина, внезапно ставшая еще громче.

Иван Павлович отстранился от свертка, чувствуя, как спина мгновенно стала мокрой от холодного пота. Опустил руку со скальпелем, и она вдруг затряслась.

Семашко молча подошел, заглянул в нишу, потом посмотрел на Ивана Павловича.

— Теперь можно звать чекистов, — хрипло сказал доктор. — И обыскать весь периметр. Я почти уверен, что это не единственная «заначка».

— Краюшкин, беги к проходной, к телефону! — отдал распоряжение Семашко. — Прямая связь с Лубянкой. Хотя, постой… я сам позвоню, напрямую.