Николай Второй: Перезапуск истории

Глава 28.1 - Большая индустриализация

Осень 1917 года в Мозгограде стала началом нового этапа. Если до сих пор город был лабораторией и полигоном для идей, то теперь он становился кузницей — настоящей промышленной крепостью Империи. Именно здесь, по моему указу, было положено начало Большой индустриализации. Совет инженеров представил дерзкий, почти фантастический план: к 1925 году на территории Российской Империи должно быть построено 50 новых заводов, связанных сетью скоростных железных дорог и снабжённых собственной энергетикой. Первый такой объект — Имперский металлургический комплекс на Урале — уже начал работу. Используя инновационные плавильные печи и новую систему вентиляции, он производил сталь на треть быстрее, чем аналогичные предприятия в Германии. Второй — Кировский завод в Мозгограде — выпускал новые образцы локомотивов, разработанные в сотрудничестве с инженерами из Швейцарии. В параллель шло строительство Энергетического пояса России — каскада гидроэлектростанций от Волги до Сибири. Каждая станция проектировалась так, чтобы не только снабжать электричеством близлежащие города, но и иметь резервные мощности на случай военных конфликтов. Работы возглавлял молодой инженер Лев Иосифович Абрамсон — человек, предложивший использовать принцип турбин Вернея, привезённый из Франции.

Я встретился с ним лично.

- Мы строим свет не для войны, — сказал он, стоя на бурлящей платформе над Ангарой, — а чтобы народ знал: Империя думает о нём не как о пушечном мясе, а как о сердце своего будущего.

Сельское хозяйство также не осталось в стороне. Мозгоградские агрономы представили первые модели механических сеялок, и самодвижущихся тракторов, работающих на угле и электричестве. Начались экспериментальные посевы в Воронежской, Курской и Саратовской губерниях. Урожайность увеличилась на 40% всего за год.

- Вот что значит мозг и хлеб вместе, — заметил премьер Столыпин на выездном совещании. — Вы создаёте промышленность, но не забываете деревню. Это и есть великая реформа.

Но индустриализация не была только железом и паром. Мы создавали новый рабочий класс. В Мозгограде открылись Технические училища будущего — с общежитиями, столовыми и медицинским обслуживанием. Рабочим впервые в истории Империи гарантировались:

восьмичасовой рабочий день,

государственные субсидии на жильё,

пенсии по возрасту и инвалидности,

профессиональные курсы повышения квалификации.

Я лично подписал указ о создании Министерства Труда и Развития Производства, передав туда полномочия по защите прав рабочих и модернизации экономики. Конечно, не все были довольны. Крупные помещики и старая промышленная элита жаловались, что «монархия стала социалистической». Но я знал: без новой индустриальной мощи Россия не выдержит вызовов XX века.

Империя рождалась заново.

Не с саблей в руке — а с чертежом и болтом.

Не на крови — а на заклёпках прогресса.

И народ это чувствовал.

Зимой 1917-го в Мозгограде заработал Центральный планово-экономический комитет — аналитический орган, задачей которого стало координировать индустриальные проекты по всей Империи. Мы отказались от хаотичной либеральной экономики и строили дирижистскую модель, где государство стало инвестором, планировщиком и защитником от монополий одновременно. В состав комитета вошли лучшие умы из Санкт-Петербургского политеха, Казанского университета и даже бывшие военные логисты. Каждое решение теперь принималось на основе точных данных: демографии, доступных ресурсов, логистических узлов и потребностей фронтов. Мы создавали экономику стратегии, а не импульса.

К весне 1918 года были заложены:

Авиационный завод в Харькове,

Электромоторный комбинат в Нижнем Новгороде,

Машиностроительное кольцо в Екатеринославе,

и — самый амбициозный проект - Каспийский нефтехимический кластер с центром в Баку.

Последний стал яблоком раздора в Государственном совете. Консерваторы обвиняли меня в том, что «перекачиваю империю в промышленный монстр», а большевики, наоборот, распространяли слухи, будто я готовлюсь к превращению России в «машинную диктатуру». Но народ видел иное: появлялись рабочие места, дороги, освещение в городах, школы при заводах, поликлиники и библиотеки. Газеты всё чаще публиковали заголовки вроде:

«Царь даёт не хлеба – а инструменты, чтобы добыть хлеба вдвое больше».

Однако трудности были. Восток Империи страдал от нехватки квалифицированных кадров, и туда мы отправляли трудовые отряды учащейся молодёжи. Я лично настоял, чтобы туда входили не только мужчины, но и женщины. Девушки в форменных пальто и с инженерными планшетами стали символом новой эпохи — эпохи разума, а не сословия.

В 1918 году мы впервые превзошли Францию по выпуску стали и Англию — по производству подвижного состава. Уголь из Донбасса, нефть из Баку и железо с Урала стали основой новой индустриальной дипломатии. Теперь не мы просили западных инвестиций, а западные промышленники приезжали к нам — на поклон.

И вот, сидя в рабочем кабинете в Мозгограде, среди кип документов, я тихо произнёс вслух:

- Россия больше не догоняет. Россия — диктует.

В этот момент в кабинет вошёл телеграфист.

- Ваше Величество, срочная депеша из Лондона.

- Кто?

- Представители британского Капитал-индустриального синдиката. Хотят визита. Просят встречу на высшем уровне... и участие в «мозгоградском чуде».

Я отложил перо. Мы были на пороге чего-то большего, чем просто индустриализация. Мы начинали диктовать новые правила для старого мира.

Депеша из Лондона стала не просто знаком признания — это был поворотный момент. Британцы, привыкшие смотреть на Россию с высоты имперской спеси, теперь искали долю в нашем рывке. Их предложения были заманчивы: инвестиции, технологии, совместные предприятия. Но я понимал — за любым золотом скрывается поводья. Россия не должна была стать чьей-то фабрикой на сырьевом поводке.

- Примем делегацию, — сказал я, глядя на карту поставок. — Но на наших условиях. Только партнёрство, никакого диктата.

В Москве, Петрограде, Риге — повсюду по стране запускались курсы технической грамотности. Мы не могли ждать появления инженеров через десятилетия — мы их создавали сейчас. Министр просвещения Курбатов предложил революционную идею: ввести в гимназии и реальные училища технологические факультативы. Раньше благородные дети изучали только латынь и фехтование — теперь они держали в руках штангенциркуль и знали формулу Ньютона. Я лично подписал указ о создании трёх новых технических университетов — в Новосибирске, Тифлисе и Казани. Там, где когда-то были только мечети, церкви и базары, теперь поднимались корпуса с электростанциями, лабораториями и буровыми полигонами.

Народ верил. Мы впервые дали ему не обещание светлого будущего, а инструменты для настоящего. Я видел это в глазах рабочих в Туле, когда открывал новый металлургический цех. В их взгляде не было привычного страха перед властью. Там был — огонь. Уверенность.

- Вы правда думаете, мы догоним Америку, Ваше Величество? — спросил один из молодых слесарей.

Я улыбнулся.

- Нет, сынок. Мы её обгоним.

Между тем, внутренняя политика начинала реагировать. Старые промышленники, те, кто привык держать заводы как барские имения, начали терять влияние. Их раздражали наши кооперации, наши рабочие советы, наш отказ от коррупционных тендеров. Я знал: будет сопротивление.

Но у нас уже были кадры. У нас была поддержка народа. И у нас была цель.

Весной 1919 года состоялся Первый экономический съезд в Мозгограде. Там я выступил с речью, которую позже назовут "Манифестом новой России":

"Империя — не мраморный саркофаг, а двигатель прогресса. Наш щит — армия. Наш меч — интеллект. Наши фабрики — не крепостные стены,

а кафедры новой эры."

И когда спустя неделю с востока прибыли первые поезда с оборудованием для сибирского алюминиевого коридора, я понял — план работает. Мы не просто строили заводы. Мы строили цивилизацию.

Телеграмма из Вашингтона пришла неожиданно. Пресловутая монроистская сдержанность уступила место беспокойству. Американцы начали понимать: Россия перестаёт быть сырьевой державой и превращается в индустриального конкурента. Стратеги из Министерства торговли США запросили переговоры по условиям доступа к нашим редкоземельным месторождениям в Забайкалье.

- А мы им? — спросил граф Капнист, наблюдая за графиками прироста производительности.

- Ничего. Пусть смотрят и учатся, — отрезал я. — Мы строим своё, без их подачек.

Тем временем на Урале запускался первый конвейер тракторов “Великан”, сконструированных совместно с лучшими инженерами из Варшавы и Киева. Рабочие, закалённые не только в станках, но и в идее, начали воспринимать завод как дело национального значения. И это уже не был голый патриотизм — это была новая гордость: гордость созидания. В Петрограде открылась Школа государственного машиностроения. Первый набор — 150 человек. Конкурс — 24 человека на место. Ребята из простых семей тянулись к знаниям, как сухая земля к весеннему дождю.

И всё это — на фоне недовольства Германии. Газеты Берлина с тревогой писали о том, что "Русский царь превращает страну в восточный Рур". Мысли о реванше витали в Рейхстаге, и я знал: они не оставят это просто так. Моя разведка донесла о попытках саботажа на предприятиях, финансируемых германскими банками. Диверсанты, "торговые агенты", неудачно замаскированные шпионы — всё это шло рядом с ростом экономики. Мы усилили охрану, завели дела в Охранном отделении, но главное — не сбавили темпа.

Март 1920 года стал символом рывка: было подписано распоряжение о строительстве Промышленного пояса Востока, от Иркутска до Владивостока. Магистраль, электрификация, горнодобывающие кластеры и первый в истории Империи Институт Сибирского климата для адаптации технологий к экстремальным условиям.

- А когда же мы начнём экспорт своих машин? — спросил князь Мещерский на одном из Советов.

- Когда в каждом селе будет свой трактор, а в каждом доме — лампочка, — ответил я. — Только тогда.

Россия поднималась. Не по приказу, не из страха. А по воле и идее. И если раньше нас боялись за численность, теперь нас начинали уважать за разум.

- Ваше величество, — с лёгким поклоном произнёс министр внутренних дел Маклаков, входя в Зимний кабинет. — По предварительным данным, за последние шесть месяцев в города переместилось более двухсот тысяч человек. Основная масса — крестьяне, но среди них замечены и бывшие военные.

Я оторвался от карты, где наносили будущие центры тяжёлой промышленности.

- И каковы последствия?

- Рост рабочих поселений вокруг заводов, самострои, нехватка врачей и учителей, но... вместе с этим — новый тип гражданина. Он читает газеты, требует электричества и грамотности. Мы наблюдаем рождение городского сословия, не аристократического, не купеческого, а — инженерного.

Я откинулся в кресле.

- То, что нужно. Мы строим будущее — и без людей с мышлением будущего оно рассыплется в пыль.

Весной 1920-го открылись первые народные технические курсы при крупных фабриках. Не по приказу сверху, а по инициативе снизу — мастера и инженеры начали обучать рабочих вечерними сменами. Государство поддержало — выдало пособия, направило инструкторов, закупило литературу. Из-под чертежей выходили новые станки, модернизированные паровые турбины, первые эксперименты с радиосвязью. Даже в Омске появилась группа молодых энтузиастов, которые начали проектировать сельскохозяйственный самолёт.

Впрочем, не всё шло гладко.

На юге — в Ростове и Таганроге — начались волнения среди купцов, лишавшихся монополии. Империя больше не покупала у них старое, если могла построить новое сама. Им не нравились эти перемены. А ещё меньше — контроль цен, чтобы товары доходили до крестьян без грабительской наценки. Мы отправили туда делегацию под видом инспекции, а параллельно усилили присутствие казачьих подразделений. Саботаж был возможен, но я уже знал: сила — в системности, а не в хаотичных лавках и перекупщиках. И всё же главным итогом этого периода стал менталитет. Россиянин начинал ощущать себя участником общего дела. Пусть тяжёлого, пусть непонятного, но — нужного. Он видел, как растут заводы, как загорается свет, как изголодавшиеся после войны регионы оживают и строят школы.

- Государь, — тихо сказал начальник канцелярии, — к нам прибыли представители из Японии. Они хотят обсудить лицензию на технологию бурения мерзлоты. Говорят, наш метод в три раза эффективнее ихнего.

Я усмехнулся.

- Пусть входят. Сначала мы догоняли — теперь нас догоняют.

Россия просыпалась.

В этот раз — навсегда.

- Ваше величество, — голос министра путей сообщения прозвучал решительно, — разрешите доложить о реализации «Трансазиатской линии».

Я поднял глаза от отчёта.

- Это та, что должна связать Урал с Персией через Астрахань и Баку?

- Именно. Строительство идёт с опережением графика. Уже к осени следующего года мы сможем запускать первые грузовые эшелоны. Уголь, железо, нефть — и всё это минует Европу. Мы выходим напрямую на Восток.

Я кивнул. Восточная карта постепенно обретала черты имперской инфраструктуры, и каждая линия на ней — как артерия в живом организме.

Тем временем Сибирский индустриальный пояс, стартовавший как проект десятка шахт и металлургических предприятий, превратился в целую систему. Новокузнецк, Красноярск, Барнаул — города начали соревноваться друг с другом в производственных объёмах. Новые предприятия вводили премии за рационализаторские предложения. Инженеры, ещё вчера бывшие простыми токарями, изобретали инструменты, которые потом внедрялись по всей стране. Раз в месяц лучшие разработки обсуждались на «Императорских технических советах», где присутствовали министры и даже представители флота и армии.

- Мы готовим не просто экономику, а цивилизацию, — говорил я однажды на совещании. — Та, что опирается не только на уголь и сталь, но и на мысль.

Но успех порождал и новую угрозу.

- Ваша светлость, — шептал мне по секрету глава охранного отделения, — в Москве распространяется подпольная брошюра. Там говорится, будто государство хочет заменить народ «машинами и дисциплиной».

Я усмехнулся.

- Пусть распространяется. Вскоре этот же народ поймёт, что машины — это не цепи, а крылья. Главное, чтобы машины были в его руках, а не у врагов.

Я подписывал указ за указом. Один вводил массовую программу дешёвого жилья для рабочих, другой создавал всероссийскую инженерную сеть, третий — закреплял статус научно-промышленных округов с особым налоговым режимом. Россия начинала двигаться с такой скоростью, какой не знала даже во времена Петра. Но это было не насилие сверху — а созидание изнутри.

Однажды вечером, выходя в сад, я услышал, как мой младший сын, сидя в траве с гувернёром, строил что-то из палочек.

- Это — турбина, — с гордостью сказал он. — Как на картинке в «Наука и техника».

Я улыбнулся.

Значит, всё было не зря.