Николай Второй: Перезапуск истории

Глава 20 - Победа в крови

Весна 1914 года принесла не только цветение, но и запах пороха. План, рождённый за закрытыми дверями и в тусклом свете свечей на военных картах, начал обретать форму реальности. Славянская дуга — союз России, Сербии, Болгарии и Румынии — стал фактом. Пока Европа ждала мира, мы нанесли удар. 7 апреля, на рассвете, русские войска перешли границу Австро-Венгрии в Галиции. Не как в прошлом, беспорядочно и наобум, а в слаженном темпе, с резервами, артиллерийской поддержкой, и — впервые — воздушным сопровождением. Новые бипланы «Илья Муромец», оснащённые модернизированными моторами, шли клином в небе, внушая страх.

Но это была не только военная победа. Это была — победа в крови.

Галицкие крестьяне, запуганные и замученные венскими властями, встречали русских солдат не с вилами, а с хлебом и солью. Однако армия не вошла в их дома как освободитель с мечом. Мы заранее распространили инструкции по цивилизованному поведению, и каждый солдат знал: от его поступка зависит не просто исход войны, а доверие на десятилетия. В Вене вызвали срочное совещание. Император Франц Иосиф был в ярости. Но старческая ярость — слабое оружие. Их армии не были готовы к организованному славянскому натиску. Главнокомандующий австро-венгерской армии, Конрад фон Гётцендорф, в спешке потребовал поддержки от Германии. И вот тут вступил в игру следующий шаг.

Я лично отправил телеграмму кайзеру Вильгельму II:

«Ваше Величество. Мой удар по Австро-Венгрии — не акт агрессии, а хирургическая операция по спасению стабильности Европы. Присоединение Германии к этому конфликту будет означать, что старый континент окончательно выбрал войну как метод.»

Ответ не последовал. Только молчание.

На поле боя тем временем всё кипело. Под Перемышлем, в жестоком сражении, погиб почти весь 6-й пехотный полк. Командир, полковник Мосолов, сражался до последнего, приказав сжечь знамя, чтобы оно не досталось врагу. Это была тяжёлая потеря. Я распорядился лично присутствовать на панихиде. Там, стоя перед гробами, я произнёс:

- Мы не просто ведём войну. Мы строим будущее. И оно должно быть достойным вашей жертвы.

Кровь текла — но не впустую. Победа шла рядом, пусть и по острию ножа.

На пятый день наступления, русские войска заняли Львов. Штаб доложил: австро-венгерская линия обороны прорвана, дороги на Краков — открыты. Но я понимал: чем ближе победа, тем опаснее каждый шаг. Вечером я созвал военный совет в Ставке. Карты были исписаны метками, флажками, линиями. Генерал Алексеев уверенно докладывал:

- Взятие Кракова — вопрос семи дней, Ваше Величество. Мы готовы.

Я поднял руку.

- А готовы ли к этому сами поляки?

Вопрос повис в тишине. Затем генерал Куропаткин медленно кивнул:

- Мы уже передали инструкции комендантам: ни одного акта насилия, уважение к местным законам, обязательная установка двух-язычных указателей. Временное управление будет гражданским.

- Хорошо, — сказал я. — Тогда пусть Краков увидит, чем отличается Империя будущего от империй прошлого.

На следующий день в Петрограде прошёл молебен. Толпы собрались у Казанского собора. Я стоял с поднятой головой, но сердце моё было не на триумфальном марше, а на восточном фронте. В больницах, где лежали израненные, и на пустых улицах деревень, оставшихся без мужчин. Каждая победа рождала тень — цену. Но в этой тени созревала решимость. Не повторить ошибок прошлого. Не отдать плоды завоеваний революционным ветрам. Из Европы приходили странные вести. Франция нервно следила за каждым шагом. Великобритания посылала эмиссаров, будто надеясь понять, кто теперь пишет правила. И только Берлин продолжал молчать, как хищник в траве. Я знал: кровь ещё будет. И, возможно, её прольётся больше, чем хотелось бы. Но каждый шаг должен вести не просто к триумфу, а к преобразованию — к той новой Империи, которую я обещал себе и истории.

В первые недели мая фронт стабилизировался вдоль Карпат. Успехи были значительными — к западу от Львова шли последние бои за укреплённые позиции, а под Краковом австро-венгерские войска начали отступление, оставляя разрушенные мосты и взорванные склады.

Но я чувствовал: наступил переломный момент. Не военный — политический.

В одну из ночей, после долгого совета, ко мне прибыл гость — человек, чьё имя пока держалось в секрете даже от ближайших приближённых. Граф Михаил Игнатьевич — представитель подпольной польской организации, выступавшей за автономию в составе Российской империи. Его глаза были уставшими, но голос — твёрдым.

- Ваше Величество, — начал он, — поляки не хотят возвращения под венский сапог. Но они также не простят старой России подавления восстаний. Мы видим, что вы — иной. Дайте нам шанс стать частью этой новой Империи. Не как рабы, а как союзники.

Я взглянул на него и ответил:

- Я не хочу новой Российской империи, где народы молчат под гнётом. Я строю державу, где каждый будет знать: его достоинство — основа нашей силы. Польша получит автономию. И место в Совете наций, который будет учреждён после войны.

С этими словами я отдал приказ о создании «Императорского Совета Восточных Земель» — нового органа, включающего представителей Польши, Литвы, Галиции, Белоруссии и Украины. Это был рискованный шаг — консерваторы в Синоде были в ярости, некоторые министры подавали в отставку. Но я стоял твёрдо. Тем временем пришли вести с Кавказа — Османская империя усиливала гарнизоны в Эрзуруме и Карсе. Перемирие на южной границе держалось на волоске. А на севере — Финляндия, которую германская разведка пыталась использовать как тыловую базу.

Карта войны разрасталась. Победа в крови, казалось, была лишь первой в серии испытаний.

Я стоял в кабинете, один, перед огромной картой Европы. На ней красными флажками были отмечены наши продвижения. Но мой взгляд был прикован к белому пятну — Берлину. Оттуда по-прежнему не было ни ответа, ни угрозы.

- Где же ты, кайзер? — прошептал я. — Готовишь ли ты удар? Или, как и я, ищешь выход из тупика истории?

В эту ночь я подписал указ №14 — о полной мобилизации флота Балтики и ускорении модернизации Тихоокеанской эскадры. Империя не просто воевала. Она просыпалась.

На утро пришло шифрованное донесение с Балкан: сербский регент Александр Карагеоргиевич просил экстренной аудиенции. Его посланник, полковник Маркович, прибыл в Петроград с отчётом о массовом продвижении австро-венгерских частей к Дрине. Я пригласил его прямо в Мариинский дворец. В зале, где висели портреты Павла I и Александра II, сербский офицер говорил, не поднимая глаз:

- Ваше Величество, если Россия не вмешается прямо сейчас, Белград падёт за неделю. Мы не справимся в одиночку.

Я знал, к чему это приведёт. Вмешательство — это война с Австро-Венгрией в полную силу, с угрозой втянуть Германию, а значит — полноценный европейский конфликт. Но без вмешательства — мы теряем не только союзника, но и лицо. Легенда «православного защитника Балкан» — рассыплется. Империя покажется слабой.

Я встал, подошёл к окну, посмотрел на закат над Невой. Затем медленно повернулся:

- Россия вступает в войну за Сербию. Но на своих условиях. Это не будет очередная бойня — это будет операция, продуманная до последней роты, до последнего вагона с хлебом и снарядами.

Маркович поклонился, и впервые за время встречи в его глазах мелькнула искра — не страха, а надежды. В тот же вечер в Ставке было приведено в действие «Положение о юго-западной мобилизации» — план, разработанный ещё при Александре II, но замороженный из-за нестабильности. Войска Западного фронта начали перегруппировку. 2-я армия генерала Брусилова двигалась к границе. В подвалах Министерства иностранных дел под грифом «Совершенно секретно» мы переписывались с британцами и французами. Те ещё надеялись на нейтралитет, но я видел: Германия вот-вот рванёт цепь. Шли недели. На Балканах гремели выстрелы. В Сибири ускоренно достраивались бронепоезда. По всей стране запускались заводы под лозунгом: «Не одна душа — без дела ради Империи». Победа в крови — это не только поле боя. Это труд, логистика, дипломатия. Это каждый фермер, сдающий хлеб в армию, и каждая машинистка, печатающая приказы ночами. Империя встала на дыбы. Она чувствовала свою силу.

И в этом напряжении, в этой тишине перед бурей, я впервые понял: мы ещё только приближаемся к настоящей развязке.

В Петрограде пошёл первый осенний снег, когда пришло известие: армия генерала Брусилова прорвала линию австрийской обороны у Перемышля. Это был не просто успех — это был символ. Три дня подряд город не спал: крестьяне, студенты, даже жандармы выходили на улицы с иконами и портретами царя, с лентами на груди, как в старые славные времена. Но я знал: праздник — это дымовая завеса. Настоящая битва была впереди. Война, которую я вёл, не была просто кампанией за славу. Это была война за новую Россию. В ставке я требовал отчётов по каждой армии — не только о потерях, но и о настроениях в войсках. Я приказал поднять жалование младшим офицерам, а каждому солдату — ежедневную норму хлеба и тёплую шинель. Всё это — детали, казалось бы, мелкие. Но из таких мелочей ковалась сталь духа. Через два дня после прорыва на Юго-Западном фронте мне доложили: немцы начали переброску войск из Эльзаса на Восток. Шли эшелоны. Деревянная Европа трещала под давлением огня, и я чувствовал, как мир, который я знал до попадания в это тело, окончательно умирает.

Однажды ночью, глядя в карту операций, я вдруг остановился. Мой палец лёг на район близ Варшавы, где сходились наши линии. Я сказал вслух, будто не себе, а кому-то, кто наблюдал за мной:

- Здесь мы остановим немцев. Здесь начнётся новая история.

На следующий день в ставке появилось новое слово — «операция Восточная Звезда». Под ним скрывался план, не только военный, но политический: сокрушить веру врага в победу и одновременно сплотить страну. За победу нужно платить — и кровь, и воля, и мысль. И мы платили. Кровью — на фронте. Волею — в столице. Мыслью — в штабах, где я, бывший писатель, а ныне государь, писал не романы, а судьбы тысяч.

Империя жила. Империя воевала. И — пусть в огне, пусть в боли — побеждала.