Николай Второй: Перезапуск истории

Глава 27 - Земля и хлеб

Идеи, сказанные на совете, зазвучали громче с каждой неделей. Но один вопрос оставался набатом в народном сознании: земля.

«Земля и воля» — с этой мечтой умирали крестьяне в 1861-м. С этой же мечтой их внуки жили и в 1915-м. Освобождённые от крепостного права, они остались в плену нужды, высоких выкупных платежей и помещичьих границ. Я видел это в их глазах — не ненависть, нет… Ожидание. Надежду.

- Государь, передача земли крестьянам обрушит дворянство, — сказал председатель Госсовета Шувалов. — Мелкопоместные обанкротятся, крупные уйдут в эмиграцию. А среди них много лояльных.

- А среди крестьян — вся армия. Вся страна, — ответил я спокойно. — Без земли не будет ни хлеба, ни лояльности.

Манифест был готов в апреле. Его озаглавили просто:

"О перераспределении земель ради мира в Отечестве."

— Земли, необрабатываемые более трёх лет, подлежат изъятию в пользу сельских общин.

— Крестьяне, служившие на фронтах или имеющие более трёх детей, получают приоритет при наделении.

— За помещиками сохраняется право на родовые усадьбы и обрабатываемые земли до 300 десятин. Остальное — по выкупу или изъятию через казну.

Реакция была бурной.

В деревнях — звон колоколов и молебны. В редакциях либеральных газет — аплодисменты. В салонах петербургских баронесс — судороги от ярости. Некоторые дворяне публично сожгли экземпляры манифеста. Другие — уехали во Францию. Но третьи… писали прошения:

"Разрешите передать землю крестьянам добровольно, по совести."

А уже в июне, по моей воле, на юге Тамбовской губернии начался экспериментальный проект — земельный союз крестьян и агрономов. Не просто передача земли, но совместное управление, просвещение, техника, ответственность.

Я подписал указ и сказал:

- Хлеб — это не только еда. Это свобода. Дайте народу землю — и он больше не попросит революции.

- Государь, идут телеграммы с Поволжья. Сельские сходы благодарят за манифест. Просят ускорить исполнение. — Николай Маклаков, министр внутренних дел, вошёл в кабинет с кипой бумаг.

- Идут ли жалобы? — спросил я, откладывая ручку.

- Дворянство шлёт письма протеста, но… неожиданно многие просят содействия в создании новых кооперативов. Понимают: лучше быть партнёром, чем врагом.

Я молча кивнул. Даже самые упрямые начинают понимать: империя движется вперёд. И либо ты в этом потоке, либо тебя смоет.

Петр Столыпин когда-то мечтал о «сильных хозяйственниках на своей земле». Я же хотел больше: нации, которая знает, за что живёт и умирает. По моему распоряжению создавались земельные банки, предоставляющие крестьянам доступные ссуды на покупку земли. При каждой волостной управе появлялись земские агрономы и юристы, способные защищать интересы малых людей. А ещё — земельные школы, где юных крестьян учили не только пахать, но и считать, чертить, проектировать.

- Это и есть революция, государь. — сказал Витте, на встрече Совета реформ. — Без крови, но с последствиями куда более глубокими, чем бунт.

Я смотрел на карту России: от Архангельска до Херсона, от Варшавы до Владивостока…

Тысячи сел, где вчерашний мужик становился хозяином.

Тем временем приходили известия с фронта. Первая мировая медленно угасала, силы противников иссякали. Но я понимал: мир — это не только договоры, это хлеб, которым ты кормишь народ. Если Россия выжжет себя войной, но не изменится изнутри — всё будет напрасно.

Скоро я собирался отправиться в Нижний Новгород — на первую в истории Ярмарку народного труда, объединяющую крестьян, ремесленников, инженеров.

- Государь, что сказать в речи? — спросил помощник.

Я ответил:

- Скажу просто: «Мы возвращаем землю тем, кто ею кормит империю. А значит — спасаем саму империю.»

Нижегородская ярмарка встретила нас шумом, паром самоваров и ароматом свежеиспечённого хлеба. Но за внешней показной простотой скрывалось нечто большее: новая Россия рождалась здесь, в земной пыли, среди мозолистых рук и крепких голосов. Я стоял на деревянной трибуне, окружённый представителями всех губерний. Рядом — министр земледелия Кривошеин, за ним — делегаты крестьянских союзов, агрономы, молодые учителя.

Медленно, с паузами, я произнёс:

- Великая наша земля — это не только ширь, но и долг. Долг перед теми, кто вспахивает её, кто сеет, кто верит в завтрашний день. Отныне земля будет принадлежать тем, кто её обрабатывает.

Пауза. Потом раздался шум аплодисментов, крики "Ура!" слились в мощный рёв. Один старик, в домотканом кафтане, снял шапку, перекрестился и произнёс:

- Дожил... Царь-батюшка вернул землю. Не продал, не подарил — вернул.

Я спустился к нему. Мы пожали руки. И в этот миг я понял: империя не управляется только указами и армиями — она живёт в сердцах.

Тем же вечером я получил рапорт:

- В Самарской, Саратовской и Казанской губерниях — рост производительности. Крестьяне объединяются в артели, закупают машины. Даже обрабатывают пустоши, брошенные десятилетиями.

Это был сигнал грядущего возрождения. Мы меняли не просто экономику — мы меняли мышление. И в этих переменах, больше чем в баталиях и манифестах, рождалась новая держава. В Петербурге уже начинали шептаться: «Император — не просто царь, он становится реформатором». Кто-то говорил это с уважением. Кто-то — с тревогой. Но я знал одно: если народ сыт, если земля даёт хлеб и справедливость — он будет стоять за трон до конца.

Вернувшись в Петербург, я пригласил к себе министра финансов и председателя Государственного совета. На повестке — перераспределение бюджетных средств в пользу аграрных реформ.

- Мы не можем больше тратить миллионы на украшения столицы, — сказал я строго, глядя им в глаза. — Если деревня загнивает, сгниёт и весь хрустальный фасад.

Решение далось непросто. Чиновники ворчали, старорежимные боялись бунта помещиков. Но я был непреклонен.

- Земля — это кровь империи. Без земли у нас нет ни солдат, ни фабрик, ни будущего.

Именно тогда была запущена масштабная программа переселения крестьян в неосвоенные земли Сибири и Дальнего Востока. Каждой семье — земля, лошадь, инвентарь и беспроцентный кредит. Началась вторая волна столыпинской реформы — но уже с моей рукой на штурвале истории.

Я отправился в одну из переселенческих деревень близ Тюмени. Люди строили дома, пахали, рубили лес, пели вечером у костров. Местный староста, глядя мне в глаза, сказал:

- Государь, теперь мы не живём — мы строим. Ты дал нам не просто хлеб. Ты дал нам смысл.

И я понял: это и была настоящая победа — не над врагом, а над собственным прошлым.

Тем временем в Европе, видя восстановление внутреннего единства России, начали осторожно менять риторику. Газеты Берлина и Парижа писали о «новом русском царе, который действует, а не декларирует».

А в Японии появилось аналитическое сообщение в депешах:

«Русская империя становится опасна вновь. Не за счёт пушек, но за счёт того, что накормит миллионы».

В кабинете я разложил карту. Красным были отмечены новые пахотные земли, синим — транспортные пути, зелёным — крестьянские кооперативы.

- Земля и хлеб, — тихо сказал я. — Вот две колонны, на которых воздвигнем новую Империю.

Вернувшись в Зимний дворец, я собрал круг экономистов и молодых реформаторов. На повестке — идея создания Государственного Земельного Банка, который бы выкупал излишки земли у крупных помещиков и передавал их малоземельным крестьянам на льготных условиях.

- Мы не просто делим землю, — подчеркнул я, обводя взглядом собравшихся. — Мы создаём новую экономику — крестьянскую, устойчивую, осознанную.

Противодействие было яростным. Некоторые представители аристократии заявили, что "император становится популистом". Но я уже знал цену бездействию — 1917-й год всё ещё был у меня в памяти, как боль и предупреждение.

Параллельно мы начали реформу сельскохозяйственного образования. В каждом уезде учреждались агрошколы, распространялись новые методы обработки земли, внедрялись механизмы кооперации. Появилось новое слово — фермер, и оно больше не звучало как иностранное. Однажды вечером я получил телеграмму из Полтавской губернии:

"Хлеба хватило. Урожай вдвое выше, чем в прошлом году. Спасибо за шанс, которого мы ждали сто лет."

Я сложил телеграмму, закрыл глаза. Всё это — было ради них.

И всё же над полями сгущались тучи. Из Австро-Венгрии пришло известие: аграрный кризис усугубляется, венгры требуют хлеба, а немцы — порядка. Европа снова смотрела на Восток — теперь не как на слабое звено, а как на возможную житницу и угрозу.

В воздухе пахло порохом и зерном одновременно.

Весна 1916 года была напряжённой. В глубинке начали формироваться первые сельские кооперативы, объединяющие крестьян по воле, а не по принуждению. Модель нового крестьянства рождалась не в манифестах, а на ниве — с мотыгой, книгой агронома и новыми надеждами.

Министр земледелия, молодой и энергичный Николай Кутепов, доложил:

- Ваше Величество, крестьянская реформа начинает приносить плоды. Производительность выросла на 17%, убыль населения в деревне — впервые за двадцать лет — приостановилась.

Я кивнул. Слишком долго Российская империя держалась на выжатом, нищем крестьянстве, которое кормила всех, кроме себя. Теперь всё должно было измениться.

В Петербурге, однако, начинался ропот. Консервативные круги заявляли, что перераспределение земель разрушит вековую основу аристократической России.

- Сколько вы ещё будете отступать, Государь? — спросил меня один из старых дворян. — Землю — крестьянам, фабрики — рабочим? До революции рукой подать!

Я взглянул ему в глаза.

- До революции рукой подать, если продолжать ничего не делать.

Он молчал.

В мае была подписана "Хлебная хартия" — указ, регулирующий государственные закупки зерна, обеспечивающий справедливые цены и создающий резервный фонд для голодающих губерний. Для народа это стало не просто документом — это было обещание, что Империя о них не забыла. В деревнях начали ставить образ императора не только на иконостасе, но и в зернохранилищах. Один старик написал: "Теперь ты не в Петербурге, Николай, а с нами — в поле и в сердце."

И всё же я знал — хлеб, без армии, без науки, без промышленности — всего лишь зерно, которое может быть сметено первым же ветром. Следующей должна была стать интеллектуальная реформа. Я решил создать то, чего никогда прежде в России не было — мозг Империи.