Николай Второй: Перезапуск истории

Глава 21 - Версальские тени

Париж. 1916 год. Несмотря на продолжающиеся бои на фронтах, в глубине мраморных залов Версаля уже шёл иной, не менее ожесточённый бой – дипломатический. Война ещё не закончена, но все понимали: её конец приближается. И тот, кто первым начнёт рисовать границы будущего мира, получит не только славу, но и власть. Я прибыл во Францию инкогнито – как посланник, под именем “барон Сергеев”, сопровождаемый лишь двумя офицерами. Такой шаг казался безумием, но лишь с этой позиции я мог говорить свободно, без формальностей, как игрок среди игроков. В зале с лепниной и зеркальными потолками сидели послы Антанты, американские наблюдатели и французские министры. Их взгляды были усталыми, раздражёнными – у всех за плечами были могилы, бюджеты и недоверие. Они привыкли к России как к слабому звену, к громоздкому колоссу на глиняных ногах. Но теперь перед ними был я. Человек, который удержал империю, реформировал армию, отстроил снабжение и сломал австро-венгерскую машину.

- Господа, - начал я, расправляя документ на мраморном столе, - давайте говорить не о прошлом, а о будущем. Россия не подпишет мир, если он будет унижать народы и создавать новые очаги взрыва. Я предлагаю – карту мира, в которой нет победителей, а есть ответственность.

В комнате повисла тишина. Французы переглянулись. Британцы хмыкнули. Но американец в тёмных очках – какой-то советник Вильсона – кивнул.

- Вы хотите «мир без аннексий»? – усмехнулся кто-то с британской стороны.

- Нет, - ответил я. – Я хочу мир без реваншей.

На следующее утро я подписал тайный меморандум с французами о защите прав восточноевропейских народов под патронажем России. Мы предложили – федеративную модель будущей Восточной Европы, где балканские народы, украинцы, белорусы, поляки сохраняли бы автономию в союзе с империей. Версаль сотрясали кулуарные переговоры. Америка продвигала идею Лиги Наций. Франций хотела мести. Британия – контроль морей. А я строил свою игру: архитектуру великой дипломатической сети, где Россия не будет запаздывать, а будет первоисточником решений.

И когда в зале Людовика XIV зазвучал гимн Российской Империи, я, в простом сером сюртуке, встал и прошептал:

- Это только начало. Империя должна быть не только сильной. Она должна быть мудрой.

Мои слова разошлись эхом по холодному залу, но эффект был ощутим – как будто кто-то резко сменил такт дипломатического вальса. Представители союзников начали переглядываться с неожиданной серьёзностью. Я чувствовал: позиция России, укреплённая победами на фронтах, начала превращаться из формальной в доминирующую. Вечером того же дня я был приглашён на частный приём у французского премьер-министра Бриана. Он провёл меня в кабинет с приглушённым светом и старинной карты Европы на стене.

- Ваше Императорское… прошу прощения, барон, - с ироничной улыбкой начал он. – Вас боятся. Это хорошее начало.

- А бояться чего? – спросил я, наливая себе бокал бордо. – Стабильности? Или ума?

- Нового порядка, - ответил он. – Русская Империя, способная диктовать условия, не вписывается в планы старого мира.

- Старый мир уже догорает в окопах. Наступает эпоха прагматиков. Если вы хотите избежать новой войны через двадцать лет – слушайте тех, кто умеет думать дальше.

Мы говорили долго. Я не скрывал целей: федерализация окраин, экономические обновление, сдерживание радикализма. Французы не доверяли, но начинали уважать. Даже те, кто за глаза называл меня “вторым Бисмарком”.

На следующий день я получил записку. Лаконическую, написанную рукой, которая мне была хорошо знакома: «Они следят. В Петрограде готовится нечто. Григорий предупреждает: берегитесь тени, которая носит имя Ульянов». Распутин? Я давно отстранил его от двора, сохранив под наблюдением. Но если он снова что-то чувствует… Я отбросил бокал. Версальская игра продолжалась, но мне нужно было срочно вернуться в столицу. Пока кто-то в тени не сделал первый выстрел. В этот раз – не из винтовки, а из манифеста.

Возвращение в Петроград сопровождалось не парадом, а тревогой. За окнами вагона мелькали станции, гудели военные эшелоны, но всё это казалось далёким. В голове гудел лишь один вопрос: насколько близко подпустили «теней»? На Николаевском вокзале меня встретил лично Столыпин – постаревший, с хмурым взглядом. Он ничего не сказал, только коротко кивнул. Мы сели в бронированный автомобиль и поехали в сторону Зимнего дворца, где уже ждали доклады.

- Ваше Величество, - начал он в салоне, - за время вашего пребывания во Франции… в столице всплыло сразу несколько ячеек социал-революционеров и большевиков. Один из агентов, внедрённых в подполье, утверждает, что кто-то по имени «Ленин» пытается наладить прямой контакт с германскими дипломатами.

- Он не в России, - нахмурился я. – Ульянов за границей.

- Физически – да. Но его идеи – здесь. И распространяются быстрее холеры.

Вечером того же дня я вызвал Александровича Федоровича – своего доверенного офицера разведки. Тот уже держал в руках досье с пометкой «совершенно секретно». На первой странице – лицо в полупрофиль, сухое, костлявое, с лобом фанатика. Владимир Ильич Ульянов.

- Судя по перехватам, - сказал Александр, - немцы планируют использовать его как инструмент для расшатывания России изнутри. Им не победить на поле боя – они хотят победить в умах.

Я встал, подошёл к окну и долго смотрел на заснеженный Невский. Город жил, светился витринами, но где-то в подвалах, квартирах и типографиях уже варился яд революции.

- Тогда мы сделаем то, чего от нас не ждут, - сказал я наконец. – Мы не будет запрещать слова. Мы будем говорить громче. Превзойдём их в идее, в правде, в силе.

- Как?

- Создадим свою газету. Свой университет. Своих профессоров. Начнём пропаганду нового порядка – справедливой империи, где народ не угнетаем, а уважен. Где рабочий – не враг, а партнёр. Где свобода не значит хаос.

И я дал указ: создать Информационное Бюро Империи – будущую машину идеологической обороны. Версаль давал нам внешнюю легитимность. Но без победы внутри – Россия снова могла пасть.

И я не мог этого допустить.

Через два дня в Зимнем дворце, в бывшем зале заседаний Государственного совета, собрались люди, которым я доверял. Министры, чиновники среднего звена, несколько военных и один неожиданный гость — Сергей Юльевич Витте, вернувшийся по моему личному приглашению. Он отошёл от дел, но остался верным слуге идеи — сильной и просвещённой России.

- Вы хотите создать Министерство Истины? — с усмешкой спросил он, глядя на меня поверх очков.

- Не совсем, — ответил я. — Я хочу создать иммунитет. Революция — это болезнь, которая питается ложью, бедностью и молчанием. Мы искореним все три.

В тот же вечер я подписал Указ №41 — «О создании Государственного Информационного Бюро Империи» (ГИБИ). Ему передавалась координация печатных изданий, образовательных программ, художественной цензуры и — самое главное — подготовка будущих лекторов и преподавателей новой идеологии: имперского прагматизма. Утром началась рассылка директив. По всей стране вузы получали новые стандарты образования, типографии — образцы новых листовок, а церкви — указания сотрудничать в просветительских миссиях. Даже офицерские училища получили брошюры: «Солдат и Империя — неразделимы». Но я понимал: этого мало. Ульянов был не просто идеолог. Он был фанатиком с харизмой. Его нельзя было перебороть одной газетой. Нужен был контрудар. И тогда я решился на шаг, который не простили бы мне ни старые гвардейцы, ни Духовная канцелярия.

Я приказал начать скрытую операцию по организации... контролируемой оппозиции.

- Мы создадим ложную социалистическую партию, — сказал я узкому кругу доверенных. — Ячейку, полностью подконтрольную нам. Пусть к ней тянутся радикалы. Мы будем направлять их, собирать, изучать — и уничтожать.

Витте тяжело вздохнул:

- Игра в тени, Ваше Величество, оборачивается тем, что они могут стать вами.

- Нет, Сергей Юльевич, — ответил я. — Потому что на этот раз… я — из будущего.

Весна 1916 года принесла в столицу не только капель и пробуждение природы, но и рой слухов. Неизвестная социалистическая организация под названием «Объединённый народный союз труда» начала распространять листовки, в которых звучали вроде бы знакомые, но странно умеренные лозунги: «Земля — крестьянам, но через законы», «Власть — народу, но через Советы при Императоре». Это было тонкое искусство имитации. Мною созданная теневая структура управлялась двумя слоями: верхушка — мои люди из Департамента охранения, ниже — настоящие радикалы, завербованные через подставных агитаторов. Я наблюдал, как они тянулись к пламени, даже не подозревая, что это костёр, разожжённый моей рукой. Сеть росла. Я позволял ей укрепляться, вмешиваясь лишь в критические моменты. Несколько особо буйных активистов таинственно исчезли. В газетах появлялись странные статьи с мягкой критикой самодержавия, а в комментариях — ещё более мягкие ответы якобы от сторонников Императора, уводившие диалог в сторону.

Манипуляция стала оружием.

- Ваше Величество, — доложил генерал Алексеев, — их популярность растёт. Особенно среди молодых рабочих. Нам стоит обострить конфликт, прежде чем пламя выйдет из-под контроля.

Я покачал головой:

- Нет. Мы выпустим их на улицы — в День труда. Но с нашими знаменами. Пусть маршируют. Пусть верят. Главное — чтобы маршировали туда, куда укажу я.

Первое мая 1916 года. вошло в историю как «Шествие народного согласия». Тысячи рабочих прошли по Невскому с транспарантами, на которых были не красные звёзды, а двуглавые орлы, обрамлённые лозунгами о правах и порядке. Впервые в истории Империи шествие социалистов сопровождал царский караул — по моей воле.

Западная пресса была в шоке.

Французская «Le Figaro» писала:

"Россия нашла формулу термоядерного баланса: монархия, питаемая огнём революции, не сгорая."

Но я знал: настоящий огонь ещё впереди. Это было лишь зеркало для врагов. А внизу, в глубинах Петербурга, уже подбирался к поверхности человек, чьё имя ещё не вычеркнуто из памяти мира.

Владимир Ильич Ленин.

Его возвращение станет неизбежным. Но к тому моменту — я уже буду ждать.