Ларин Петр и волшебное зеркало

ГЛАВА 9

На кораблях, бороздящих безбрежные океанские просторы, не существует общего для всех распорядка дня. В то время как часть команды стоит на вахте, другая часть отдыхает после тяжкого морского труда. Поэтому никто не бегает по кораблю, вопя во всё горло: «Подъем!» Не звонят будильники, не бьют колокола, никто не стаскивает с вас одеяло, не поливает вас холодной водой из чайника и не опрокидывает ваш гамак, вываливая вас, сонного, на палубу вместе с постелью. На кораблях, бороздящих океанскую ширь, такого не водится. Усталый вахтенный проходит по спящему кубрику, трогая за плечо тех, кому пришло время заступать на вахту, и привыкшие к размеренному чередованию сна и бодрствования матросы молча встают и начинают торопливо одеваться, спеша сменить усталых товарищей, много часов подряд сочинявших стихотворные заклинания. В свободное время матросы на Островах молчаливы: им приходится слишком много говорить на работе.

Поэтому, если вы по какой-то причине не включены в состав ни одной из сменных вахт, ваш сон никто не потревожит, пока вам самому не наскучит это приятное занятие. Пётр как раз и был таким человеком, не входившим ни в одну из вахт, и потому выспался так, как не высыпался уже давненько. Проснувшись, он даже подумал, что теперь не сможет заснуть в течение, по крайней мере недели, а то и двух.

В окошко с частым переплётом, прорезанное в потолке матросского кубрика, светило яркое полуденное солнце. Половина гамаков пустовала, в других спали усталые ночные вахтенные. В углу кубрика кто-то молча штопал выбеленную морской солью полотняную рубаху; ещё один матрос, вытянув шею, скоблил густо намыленный подбородок остро отточенным кортиком. Поймав на себе взгляд Петра, он дружески подмигнул, но ничего не сказал — наверное, не хотел будить спящих.

Пётр выбрался из гамака и сладко потянулся. Матрос, который вечером одолжил ему свою куртку, спал в соседнем гамаке.

Пётр осторожно пристроил куртку рядом с ним, взял из своего гамака мятую рубашку и двинулся к трапу, который вёл на палубу.

Капитана он нашёл на мостике. Старый морской волк, подбоченясь, стоял у перил, а на перилах, прямо напротив него, сидела крупная морская чайка. Заметив Петра, чайка разинула длинный жёлтый клюв с острым крючком на конце и пронзительно крикнула. Капитан обернулся и приветственно дотронулся до своей шляпы.

— Здоров же ты спать, чужеземец, — сказал он. — Познакомься с Маргаритой. Да не забудь поблагодарить, невежа! Ведь это она принесла весть о твоём появлении на Острове Скелета.

— Ио моём тоже, — заметил Свисток, вскарабкиваясь Петру на плечо. Он широко зевнул и потянулся, весело блестя на солнце своим медным брюшком. — Кстати, пусть эта пингвиниха посмотрит на меня повнимательнее и убедится, что я вовсе не похож на червяка.

Чайка презрительно каркнула и демонстративно клюнула перила мостика, как делают вороны, склёвывая дождевых червей. Свисток поёжился и на всякий случай сменил позицию, укрывшись за шеей Петра.

— Вот и верно говорят: птичьи мозги, — пробормотал он, забираясь под воротник Петровой рубашки.

— Здравствуйте, Маргарита, — вежливо поздоровался Пётр и даже склонил голову, как будто приглашал чайку на танец. — Мне очень приятно с вами познакомиться. Разрешите от всей души поблагодарить вас за оказанную мне услугу, — он немного подумал и добавил: — Я ваш должник. Можете располагать мной в любое время.

Чайка заинтересованно смотрела на него круглым жёлтым глазом. В её облике было что-то непривычное, странное. Да, она была чересчур велика для обычной морской чайки, но дело было не в этом: Пётр видывал птиц и покрупнее. Наконец Пётр понял, в чём дело: в круглом птичьем глазу светился живой и пытливый интерес. У Маргариты даже было выражение лица, если можно так выразиться, говоря о птице. Словом, эта чайка явно была разумна, и Пётр перестал удивляться тому, что в здешних краях чайки могут сами, по собственной инициативе, передавать какие-то сообщения. Скорее всего это была та самая чайка, что сделала круг над головой Петра, когда он направлялся к Зеркальной ложбине. Это делало их почти что старыми знакомыми, и Пётр дружески улыбнулся чайке. Чайки не умеют улыбаться, но Пётр был готов спорить на что угодно, что Маргарита улыбнулась ему в ответ.

Потом она отвернулась от Петра и коротко крикнула, адресуясь к капитану. Капитан ухмыльнулся и сказал:

— Она говорит, что ты недурно воспитан для своих лет.

Чайка снова крикнула — как показалось Петру, сердито.

— Ну, извини. Я просто не хотел смущать мальчугана, — сказал ей капитан и обернулся к Петру: — Видишь ли, Маргарита настаивает на более точном переводе. Так вот, она сказала, что впервые в жизни жалеет о том, что она не человек. Сказала, что ей было бы приятно с тобой… ну, словом, подружиться.

Пётр почувствовал, что краснеет. Однако стоять столбом и пламенеть, как маков цвет, было глупо и неприлично. Он посмотрел прямо в круглый птичий глаз и сказал, твёрдо выговаривая слова:

— В таком случае мне искренне жаль, что я не чайка.

Маргарита разразилась весёлыми воплями и так энергично забила крыльями, что едва не свалилась со своего насеста. Капитан расхохотался.

— А ты востёр, юнга! — воскликнул он. — Маргарита от тебя в восторге. Она говорит, что на Островах нет ничего невозможного. Будь осторожен, — добавил он от себя. — Маргарита — дама практичная. Смотри, как бы тебе не пришлось до конца дней таскать в её гнездо рыбу, выкармливая птенцов.

Чайка Маргарита возмущённо каркнула и попыталась клюнуть его в руку, но капитан с неожиданной при его комплекции ловкостью увернулся.

— Женщины, — вздохнул он. — Повсюду они одинаковы… Хорошо, что ты не дра-кониха, — сообщил он чайке.

Та отпустила какое-то пренебрежительное замечание, уронила на чистую палубу чёрнобелый комочек, взмахнула широкими, как у орла, крыльями, сорвалась с перил мостика и улетела.

— Скандалистка, — проворчал капитан Раймонд, разглядывая чёрно-белый катышек. — Знает, как плюнуть в душу моряку. Палуба — это святое!

— Весёлая птица, — заметил Пётр. Он всё ещё был немного смущён.

— Да уж куда веселее. — Капитан неожиданно помрачнел. — Мне жаль, парень, но Маргарита прилетала не только для того, чтобы познакомиться с тобой и запачкать мою палубу. Она принесла дурные вести. Похоже, Королева-Невидимка всерьёз интересуется твоей персоной. Железные лохани морской гвардии рыщут повсюду, разыскивая чужеземца, и ещё раз обмануть этих чёрных дьяволов нам вряд ли удастся. К тому же с норд-оста надвигается шторм. По словам Маргариты, такой жуткой бури она ещё не видела. Скажу тебе как на духу, юнга: за свои триста лет Маргарита повидала многое, и, если она говорит, что буря сильна, значит, на нас движется настоящий ад!

— Триста лет? — переспросил Пётр. Он был ошарашен.

— Салага! — сказал капитан. — Именно триста, и ни днём меньше! Я не зря предупреждал тебя об осторожности. Эта морская бестия в два счёта окрутит кого угодно!

— М-да, — расстроенно сказал Пётр. Он уже успел сочинить сказку, в которой вместо Царевны-Лебеди фигурировала Царевна-Чайка, и теперь болезненно переживал крушение иллюзий. — Так что вы говорили о шторме?

— О шторме нечего говорить, — ответил капитан. — К нему надо готовиться! Да вот и он, лёгок на помине.

И он указал на едва заметное облачко, темневшее на далёком горизонте. Оно напоминало капельку фиолетовых чернил, упавшую в ванну с водой и наполовину в ней растворившуюся. Увы, в отличие от капельки, тёмное облачко не только не растворялось в небесной синеве, но и, напротив, прямо на глазах становилось темнее и больше. Петру не приходилось видеть, как приближается шторм, но даже он сразу понял, что капитан прав: на них с огромной скоростью нёсся шквал.

— Шквал с норд-оста! — закричал вперёдсмотрящий из своего гнезда на верхушке мачты. — Идёт прямо на нас!

— Сам вижу, — буркнул капитан, поднял помятый медный рупор и железным голосом прокричал на весь корабль: — Есть шквал с норд-оста! Свистать всех наверх! По местам, ленивые тюлени, если хотите когда-нибудь вернуться в порт!

Потом он опустил рупор, бросил взгляд на какой-то прибор, вмонтированный в колонку красного дерева рядом с корабельным компасом, и удручённо сгрёб бороду в кулак. Его лицо, до сих пор бывшее просто озабоченным, вдруг сделалось тёмным и угрюмым, как у человека, только что получившего какое-то воистину страшное известие.

— Что случилось, капитан? — спросил Пётр.

— Дело плохо, юнга, — после долгого молчания ответил тот. — Мне жаль тебя огорчать, но ты должен знать, что нас ожидает. Понимаю, ты ещё слишком молод, чтобы выслушивать такие известия, но боюсь, повзрослеть тебе уже не удастся. У тебя просто не будет на это времени, парень. Через десять минут шквал будет здесь, а ещё через минуту все мы окажемся на дне. Теперь ты всё знаешь и можешь умереть как мужчина — мужчина, которым ты мог бы стать, но уже не станешь. Поверь, мне очень жаль, что всё так вышло.

У Петра немного похолодело внутри, но на протяжении последних суток это случалось с ним так часто, что он уже начал понемногу привыкать. К тому же для человека, готовящегося умереть, капитан выражался чересчур цветисто. Наверное, сказывалась привычка всё время говорить стихами и неисправимый романтизм, свойственный всем настоящим мореходам. Словом, если бы капитан Раймонд сказал просто: «Мы пропали», Пётр, наверное, испугался бы сильнее. Сейчас он тоже испугался, но вместе со страхом испытал что-то вроде раздражения: капитан произнёс целую речь, но при этом ухитрился так и не объяснить, в чём дело.

— В чём дело, капитан Раймонд? — повторил он. — Неужели вы никогда не попадали в шторм? Вам ли, потомственному моряку, бояться обыкновенного шквала?

— Все вы, чужеземцы, одинаковы, — горько сказал капитан. — Всё у вас обыкновенное — обыкновенный туман, обыкновенный шквал… Если бы шквал был обыкновенный, мой оракул предсказал бы его за сутки! А сейчас — полюбуйся на него!

И он сердито постучал пальцем по выпуклому стеклу прибора, на который минуту назад смотрел и который привёл его в столь мрачное расположение духа.

Пётр шагнул к прибору и взглянул. Корабельный оракул представлял собой что-то вроде старинного барометра. Ни цифр, обозначающих атмосферное давление, ни надписей на круглой шкале оракула не было. Их заменяли картинки — искусно выполненные изображения каких-то невиданных зверей, рыб, птиц, скалистых островов, грозовых туч, бородатых гномов и прочих диковин. Витая бронзовая стрелка с затейливым наконечником указывала на стилизованное изображение солнца. У солнца были толстые извилистые лучи, пухлые лоснящиеся щёчки, весело сощуренные глаза и широкая, почти как у вчерашнего синего кита, улыбка. Не нужно было кончать морскую академию, чтобы разгадать смысл этой незатейливой картинки: корабельный оракул предсказывал отличную погоду, попутный ветер, ясное небо и все мыслимые и немыслимые виды морской удачи. Между тем шквал, вопреки его предсказанию, стремительно приближался, и Пётр уже ощущал на своём разгорячённом лице первые, пока ещё совсем слабые, дуновения прохладного ветерка.

— Подумаешь, — сказал он, отворачиваясь от оракула. — Он просто испортился, вот и всё. Не понимаю, что вас так огорчило. Зачем вам предсказания, когда всё видно невооружённым глазом?

— Ты ничего не понимаешь, — сказал капитан и вдруг принялся набивать свою трубку, как будто ему было больше нечем заняться. — Корабельные оракулы не портятся и не ломаются. Они начинают давать неверные предсказания только в одном случае: если на них наслали порчу. А порченый оракул — это порченое судно. Это не простая буря, юнга, и нам остаётся только попрощаться с жизнью.

— Безобразие! — заверещал Свисток. — Немедленно сделайте что-нибудь!

— Я и делаю, — хладнокровно ответил капитан Раймонд. — Я набиваю свою трубку. А если ты не станешь мешать мне, глупая свистулька, я даже успею её с удовольствием выкурить. Королева-Невидимка сегодня милостива: она дала мне шанс перед смертью ещё разок выкурить трубочку доброго морского табаку!

— Это саботаж, — объявил Свисток. — Он сговорился с этой своей Королевой и просто хочет погубить нас. Уверен, у него в каюте припрятан персональный акваланг! Мы утонем, а он получит новый корабль и мешок золота!

— Молчи, безмозглая медная трубка! — рассвирепел капитан. — Вольные мореходы не признают золота! Это грязный металл, и мы возим его с собой только затем, чтобы давать взятки морским гвардейцам!

Свисток разинул рот, собираясь ответить, но Пётр заставил его промолчать, просто накрыв ладонью и сжав ладонь в кулак. Свисток пискнул и затих, а Пётр обратился к капитану.

— Извините моего друга за горячность, капитан, — сказал Пётр, — но кое в чём он прав. В нашем мире не принято сдаваться перед лицом опасности. У нас есть притча про лягушку, которая упала в кувшин со сметаной и должна была утонуть, но барахталась до последнего и в конце концов сбила из сметаны твёрдое масло.

— Ад и дьяволы! — взревел капитан. — Да как вы не поймёте, что это — не ваш мир! Я тоже знаю притчу про лягушку, но… — Он безнадёжно махнул рукой. — Спорить с вами, молокососами… Смотрите сами!

Он сосредоточился, подумал немного и громовым голосом продекламировал заклинание. Стихи были недурны, но взволнованный Пётр их не запомнил. Смысл заклинания сводился к тому, чтобы развернуть судно на сто восемьдесят градусов, кормой к приближающемуся шквалу. В этом был резон: позади расстилалась безбрежная океанская гладь, по которой шквал мог гнать «Каракатицу» хоть неделю, не причинив ей особенного ущерба. Капитан явно знал толк в морском деле, но, увы, его слова насчёт порченого корабля оказались чистой правдой.

Судно повиновалось заклинанию с огромной неохотой. Медленно и неуклюже, как груженная гравием баржа, оно повернулось на девяносто градусов и встало как вкопанное левым бортом к надвигающемуся шквалу. Его поднятые паруса бессильно хлопали вразнобой; отовсюду доносились отчаянные голоса матросов, читавших заклинания, па которые «Каракатица» совершенно не реагировала. Между тем зловещая фиолетовая туча расползлась уже на четверть неба. Она стремительно росла, приближаясь с каждым мгновением. Вода стала свинцовой и подёрнулась злой мелкой рябью с белыми барашками пены.

— Великолепно, — с горечью сказал капитан. — Нет, это действительно великолепно! Теперь первое же дуновение шквала опрокинет нашу посудину кверху килем, и все мы благополучно отправимся на корм рыбам. В самом деле, зачем мучиться? Вы правильно сделали, парни, что заставили меня подставить шквалу борт. Теперь всё кончится в считанные мгновения. Жаль только, что я так и не успел выкурить трубку.

Пётр настолько растерялся, что разжал кулак, и Свисток немедленно этим воспользовался.

— Мы погибли! — простонал он. — Всё кончено. Всё кончено! О! О-о-о!!! О, я несчастный!

Пётр закусил губу.

— Капитан, — сказал он, — а такелаж у вас настоящий?

— Самый настоящий, — безразлично откликнулся капитан. — А что толку? Никакой такелаж не выдержит того, что нас ожидает…

— Ещё один вопрос, — быстро и деловито сказал Пётр. — Вы говорили, что на Островах профессия моряка передаётся по наследству?

— Совершенно верно, — глядя на приближающийся шторм, откликнулся капитан. — Каждый из моих матросов может проследить свою родословную самое меньшее на две тысячи лет, и все мужчины в его роду — моряки. Послушай, юнга, к чему эти вопросы?

— Есть шанс, — так же быстро сказал Пётр. — И если вы на время уступите мне свои полномочия, я попытаюсь им воспользоваться.

— Хочешь напоследок побыть капитаном? — горько усмехнулся старый морской волк. — Да, ты действительно ещё совсем ребёнок… Что ж, попробуй. Не дело это, конечно, — уступать мостик сопляку, — но попробуй… В конце концов, на Островах всё возможно. Ты нас в это впутал, тебе и выпутывать. Попробуй. — Он снова поднёс к губам свой рупор и рявкнул: — Слушай мою команду! На мостике юнга! Его голос — мой голос, его рука — моя рука! Слушать юнгу!

Отголоски медного рёва ещё катились над палубой, блуждая среди поднятых парусов, а Пётр уже отобрал у капитана рупор и поднёс его к губам. Ноги у него вдруг сделались ватными, во рту пересохло, волосы на голове поднялись дыбом от волнения. Он понимал, что слишком много на себя берёт: ему приходилось ходить под парусом по спокойной глади подмосковного водохранилища, но тяжёлый трёхмачтовый фрегат — не детское пластиковое корыто с плоским дном и косым парусом чуть побольше носового платка, на каком привык плавать Пётр. Но другого выхода у него не было, разве что попросить у капитана напоследок разочек затянуться трубкой, чтобы узнать, что хорошего находят взрослые в курении.

Свисток, как всегда, подлил масла в огонь.

— Не боишься опозориться? — вкрадчиво спросил он.

— Подумаешь, — сказал Пётр. Ему вдруг стало легко и свободно. — Если даже и опозорюсь, об этом всё равно никто не узнает.

— Ты меня утешил, — саркастически заявил Свисток и полез прятаться в карман.

Пётр снова поднял рупор, откашлялся и сказал:

— Слушай мою команду! Убрать паруса! Гребцы, на вёсла! Развернуть судно носом к ветру! Левый борт — табань! Правый борт — вёсла на воду! Да не так! — закричал он, услышав знакомую разноголосицу заклинаний. — Руками! Руками работайте, лентяи!

Он опустил рупор. Всё было напрасно. Матросы старались изо всех сил, но работать руками они совершенно не умели. Они бестолково суетились на палубе, дёргая шкоты в безуспешных попытках убрать паруса, и бестолково махали вёслами. Вёсла то зарывались слишком глубоко, то едва задевали гребни волн, то скрещивались с * громким деревянным стуком, грозя перело-j миться пополам. Первый порыв настоящего ветра ударил в незащищённый борт, паруса захлопали с пушечным гулом, мачты затрещали, заскрипели, но выдержали. Корабль опасно накренился и медленно, нехотя выпрямился. Пётр посмотрел налево, на при-; ближающийся шквал, и понял, что убирать паруса уже поздно. Высокие злые волны ударяли в борт, как тараны, крепкое просмолённое дерево угрожающе трещало и скрипело, а ведь настоящий шторм ещё и не начинался!

— Руби мачты! — закричал Пётр в рупор. — Гребцы, навались!

Ветер дико завывал в вантах, паруса хлопали, мачты трещали и скрипели, но матросы услышали команду и попытались её выполнить. Они суетливо забегали по палубе, ища топоры; гребцы ещё усерднее и ещё бестолковее замахали вёслами. Одно весло вырвалось из уключины и закачалось на волнах, быстро удаляясь от корабля. Наблюдая за этой отчаянной суетой, Пётр едва не заплакал от бессилия. Он вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, который прямо с борта игрушечного кораблика, построенного на детской площадке рядом с песочницей, попал на капитанский мостик настоящего фрегата и теперь не знал, что делать с этой большой взрослой игрушкой.

Но то-то и оно, что он отлично знал, что надо делать! Будь команда «Каракатицы» укомплектована настоящими матросами или хотя бы мальчишками из яхт-клуба, а не этими трёхсотлетними колдунами, Пётр непременно спас бы и корабль, и экипаж. Всего-то и надо было, что срубить мачты, развернуть судно носом к ветру и удерживать его в таком положении, пока шторм не уляжется. Казалось бы, чего проще! Но эти люди не могли даже срубить мачту, не говоря уже о том, чтобы управиться с тяжёлыми корабельными вёслами. Одно слово, Вольные Мореходы!

Пётр понял, что напрасно надеялся на память далёких предков нынешних Вольных Мореходов. Да, древние островитяне явно умели пользоваться и парусами, и вёслами, иначе они бы их просто не придумали, но их далёкие потомки совершенно утратили это древнее искусство. Теперь оно считалось суеверием, бабушкиными сказками. Пётр надеялся, что память предков проснётся в матросах «Каракатицы», но она не проснулась. Или он просто не сумел её разбудить?..

Оставался только один, последний способ.

Пётр сунул руку в карман, и в этот миг шквал обрушился на «Каракатицу» всей своей мощью. Огромная волна захлестнула палубу, ветер завизжал, заревел, и грот-мачта, переломившись, как спичка, с ужасным треском рухнула в воду вместе со всеми парусами и такелажем. По дороге она снесла часть фальшборта; прочные просмолённые канаты лопались, как нитки, и их треск не был слышен за торжествующим рёвом бури. Судно накренилось, касаясь концами рей бурлящей чёрной воды; повисшая на уцелевших вантах грот-мачта не давала «Каракатице» выровняться. Петра сбило с ног и швырнуло на перила мостика так, что его глаза едва не выскочили из орбит. Это было ужасно больно, но главное, перила устояли, не проломились, иначе оглушённый Пётр неминуемо очутился бы в воде.

На погибающее судно обрушился ливень пополам с градом. Ветер был так силен, что тяжёлые градины размером с голубиное яйцо летели почти горизонтально, пробивая насквозь прочную ткань парусов, как выпущенная из пушки картечь. Огромные волны одна за другой перекатывались через палубу накренившейся, полузатонувшей «Каракатицы». Пётр нащупал в мокром кармане холодную медную загогулину и сжал её в кулаке. Обезумевший от ужаса Свисток сопротивлялся, цепляясь за мокрую материю колючими медными лапками, но Пётр был сильнее и всё-таки вытащил его наружу.

— Морские команды знаешь? — прокричал он.

Свисток приоткрыл один глаз.

— Мы уже утонули? — жалобно пропищал он.

— Морские команды! — снова крикнул Пётр, выплёвывая горько-солёную морскую воду. — На тебя вся надежда!

Свисток открыл второй глаз.

— Давно бы так! — пискнул он.

Его тонкий голосок не мог перекрыть рёв ужасной бури, но он пробивался сквозь грохот и треск, как пробивается тонкое сверло через толщу металла. Впрочем, вопреки обыкновению, Свисток не стал пускаться в долгие разговоры и пререкания: он шевельнулся у Петра в руке, вытянулся в прямую линию и снова свернулся улиткой, но немного не так, как свернул его когда-то Пётр. Теперь он не просто напоминал боцманскую дудку — он стал ею. Пётр поднёс дудку к губам и свистнул, вложив в этот свист все свои силы.

Он не пытался выдуть из дудки какой-то особенный сигнал, положившись на умение Свистка. И Свисток не подвёл: над гибнущим кораблём разнеслась пронзительная прерывистая трель, отлично различимая даже сквозь рёв и грохот бури.

И случилось чудо. Беспорядочная суета на палубе внезапно прекратилась. Матросы на мгновение замерли в странных позах, а затем снова забегали, но теперь эта беготня больше не напоминала бестолковое копошение муравьёв на развалинах родного муравейника. Каждый знал, что делать, и каждый делал, что мог. Застучали топоры, и через несколько мгновений поваленная мачта была сброшена с борта в кипящую штормовую воду. За ней с поистине волшебной скоростью последовали две другие. «Каракатица» сразу выпрямилась и заплясала на волнах, как пробка. Боцманская дудка в руках Петра продолжала пронзительно, резко свистеть, подавая команды, которые выполнялись с удивительной быстротой и чёткостью. Тяжёлые вёсла одновременно | погрузились в пенные буруны и слаженно заработали, разворачивая судно носом к ветру. Ещё одна водяная гора, втрое больше и страшнее предыдущей, нависла над кораблём, но он уже развернулся, подставив напору урагана острый нос, с которого свисали разлохмаченные обрывки верёвок. Волна подняла его, норовя опрокинуть, бушприт целиком зарылся в бурлящую воду; потом гребень волны сломался, обрушившись на палубу с неимоверным грохотом и плеском. Пётр увидел капитана, который из последних сил цеплялся за деревянную стойку корабельного оракула. Рулевой на корме геройски боролся с норовящим вырваться из рук рогатым штурвалом, удерживая судно на курсе, по палубе текли пенные струи и прыгали крупные градины.

Еще один беспощадный удар заставил «Каракатицу» вздрогнуть от носа до кормы. Петра всё-таки перебросило через перила мостика. Он упал на палубу, больно ударившись локтем и коленом, но при этом ухитрился не выпустить боцманскую дудку. Волна накрыла его с головой, проволокла через всю палубу и разочарованно схлынула, уйдя в шпигаты. Хрипя, отплёвываясь и жадно хватая воздух разинутым ртом, Пётр сел, прислонившись спиной к фальшборту. Под руку ему подвернулся мокрый обрывок линя; Пётр с трудом пробрался на середину палубы, привязал себя к обрубку мачты и снова поднёс к губам солёную от морской воды медь…

…Колдовской шторм закончился так же внезапно, как и начался. Пётр не знал, сколько прошло времени, но, взглянув на очистившееся небо, с удивлением увидел, что солнце уже далеко перевалило за полдень и начало клониться к горизонту. Ветер стих, океан в предзакатных лучах сверкал, как полированная бронза, и только крупные градины, медленно таявшие на опустевшей палубе «Каракатицы», напоминали о недавнем безумстве стихии.

Кораблю досталось крепко. Мачты отсутствовали, фальшборт был разнесён в щепки. Всё, что не было закреплено, смыло в океан и унесло неведомо куда. Нижние вёсельные палубы погрузились под воду; над водой оставались только последний, третий ряд вёсел да верхняя палуба. Наполовину затонувшая «Каракатица» грузно покачивалась на месте, распластав по поверхности мёртвые щупальца оборванных фалов; матросы у люков ожесточённо работали ручными помпами, откачивая воду из затопленных трюмов, но судно продолжало медленно, едва заметно погружаться — очевидно, где-то внизу, ниже ватерлинии, образовалась течь.

Хрустя тающими градинами, к Петру подошёл капитан Раймонд. Он остановился перед Петром и вдруг, сдёрнув с головы размокшую, бесформенную шляпу, низко ему поклонился.

— Приветствую тебя, Ларин Пётр, чьё появление на Островах было предсказано! — торжественно произнёс он. — Приветствую тебя, Волшебная Боцманская Дудка! — добавил он, обращаясь к Свистку.

Свисток завертел головой во все стороны, высматривая Волшебную Боцманскую Дудку, но не увидел никого, кроме матросов, которые, побросав работу, стояли навытяжку на разорённой палубе тонущей «Каракатицы» и отдавали ему честь. Тогда он выпрямился во весь рост, тоже отдал честь и громко объявил:

— Да, я — Волшебная Боцманская Дудка и тем горжусь!

Петру такое заявление показалось немного нескромным, но команда «Каракатицы» придерживалась на этот счёт иного мнения: хвастливая речь Свистка была встречена троекратным «ура».

После этого капитан произнёс заклинание, и трюмная вода тугими фонтанами ударила из всех отверстий в бортах и палубе «Каракатицы». Затопленное судно буквально на глазах поднялось из воды. Солёная влага водопадами стекала с бортов; над спасённым кораблём с приветственными криками кружили чайки, и Петру почудилось, что он различает в этом нестройном хоре пронзительный голос Маргариты.

Запечатав разошедшиеся швы крепкими морскими заклятиями, капитан Раймонд нараспев прочёл новое заклинание, и разбитый корабль побежал вперёд так же легко и резво, как и до бури.