Кузнец

1



Пятнадцать лет спустя

Несмотря на все, что бабушка и дедушка Хакона сделали для него: подарили ему любящий дом, научили всему, что знали в кузнице и за ее пределами, он не мог оставаться в их доме дольше двух недель.

Это было не что-то одно, а целая серия мелких трудностей, которые свалили его любимую бабушку — ломота в суставах, сильный кашель и сильный ливень. Несмотря на то, что она была уже немолодой, даже для орка, она была бодрой и здоровой, но быстро заболела. Она мирно скончалась двенадцать дней назад. Дедушке не потребовалось много времени, чтобы последовать за ней, его собственное здоровье пошатнулось под стук дождя по шиферной крыше.

Хакон умолял дедушку не уходить. Пока нет. Им еще так много предстояло сделать. Он был всем, что осталось было у Хакона.

Узловатая зеленая рука его деда поднялась и повисла в воздухе, и Хакон поспешил схватить ее.

— У тебя есть все, что тебе нужно, виттара, — сказал он. Дедушка уже много лет не называл Хакона маленьким молотом. — Я тебе больше не нужен. Но мне нужна моя пара.

Хакон сидел рядом с дедом и плакал тихой ночью, когда старый орк ушел к своей паре в загробный мир, оставив Хакона позади.

Это было неделю назад. Неделя — это все, что он мог вынести в их тихом, холодном доме. Он больше не был домом. Безделушки, оставшиеся от их жизни, захламляли дом, и холод обжигал его всякий раз, когда он брал их в руки. Какая польза была от бабушкиной шали или дедушкиной трости?

Жизнь, прожитая в этом доме, закончилась.

В приливе горя Хакон иногда думал, что и его собственная тоже.

Прошла неделя, а он уже не собирался заново разжигать кузницу своего деда. Кузница была полна пепла и темна, пустой рот, который никогда больше не будут кормить. Он не мог заставить себя стоять там и работать мехами⁴, возвращая жизнь в место, которое так любил.

Тела его бабушки и дедушки были вымыты и подготовлены надлежащим образом, он позаботился об этом. Он и его тетя Сигиль совершили обряд и возложили их на погребальные ложа. Их ритуальные костры горели до глубокой ночи, поднимая пламя в небо, чтобы быть унесенными ветром в загробный мир, где они снова будут жить вместе.

Без Хакона.

Все, что он когда-либо знал за свои тридцать лет, — это его бабушка с дедушкой и их дом, расположенный в цитадели клана Зеленых Кулаков Калдебраке. После того, как его отец-человек погиб в результате несчастного случая на охоте, а вскоре после этого его мать-оркцесса в своей скорби исчезла в дикой местности, его бабушка и дедушка стали его жизнью. Он обрабатывал и оправлял драгоценные камни со своей бабушкой, общаясь на языке жестов; он работал мехам и орудовал кувалдой, пока дед придавал расплавленному железу причудливые формы. Хотя остальные члены клана неоднозначно относились к нему как к полукровке, бабушка и дедушка не проявляли к нему ничего, кроме доброты и любви.

С самого детства Хакон был слабослышащим на правое ухо, совсем как его бабушка. Она научила его говорить жестами и читать по губам других людей. Это было хорошим навыком для кузнеца, поскольку многие кузнецы теряли слух из-за постоянных ударов молотом. Вне дома бабушки и дедушки его ухо было уязвимым местом, которое он старался компенсировать скоростью, силой и наблюдательностью.

Тем не менее, его бабушка и дедушка не могли не защищать его, даже нянчиться с ним. Было бы легко жить той жизнью, которую они построили для него — безопасной, защищенной, в месте, которое он знал. Они оставили ему дом, кузницу, все, что ему было нужно. Но по мере того как холодные, одинокие дни мрачно проходили в этом самом доме, Хакон приходил к мучительному осознанию того, что его жизни здесь больше нет.

Вождь Кеннум наверняка взял бы его в качестве кузнеца, если бы он искал работу — возможно, надвигалась война, и был нужен каждый доступный кузнец, даже в таком переполненном ими месте, как Калдебрак. Он мог заработать уважение и средства к существованию благодаря своим навыкам. Но Хакон не хотел зарабатывать на жизнь, он хотел жить. Чего здесь не было.

Он мог бы почтить жертву и дар своих бабушки и дедушки, или… мог бы воспользоваться шансом стать счастливым. Сбежать от удушающего горя и жизни без особых надежд, которая у него была бы здесь, и пойти поискать… что-нибудь другое.

Конечно, все это было трудно объяснить тете Сигиль. Даже сейчас она занимала большую часть гостиной скромного дома, уперев кулаки в бедра и властно нахмурившись, и наблюдала, как Хакон собирает вещи. Она не скрывала своего презрения к его плану покинуть Калдебрак — впрочем, с другой стороны, тетя не умалчивала о большинстве вещей. Была причина, по которой его дедушка научил использовать пчелиный воск, чтобы приглушить громкий стук молотов, и которым они затыкали уши всякий раз, когда Сигиль стучала в дверь.

Теперь, став взрослым мужчиной, Хакон понял, что Сигиль была громкой, потому что хотела быть услышанной в семье слабослышащих и твердолобых, но еще и потому, что ей было не все равно. Судя по ее нынешней громкости, она очень волновалась.

— Я просто не вижу в этом смысла, — сказала она в третий раз, сотрясая стропила. — У тебя здесь есть все, что нужно. Манан и дарон оставили тебе дом. Дарон — свою кузницу и инструменты. Все, что тебе может понадобиться.

Чувство вины за эти слова обожгло ему горло, но Хакон не прекратил методично сворачивать вещи. Он не собирался брать с собой слишком много, только то, что мог унести на спине: одежду, несколько ювелирных побрякушек, припасы для путешествия, драгоценные камни, за которые он продал дом, и несколько кузнечных инструментов своего деда, с которыми он не мог расстаться.

О, и прославленный коврик, который сейчас храпит у камина.



Как и многие в Калдебраке, его бабушка и дедушка всегда любили собак. Они держали стаю волкодавов, которые бегали за ними на рынок и сидели у стола, чтобы составить им компанию в дождливые дни. Большинство из них к настоящему времени ушли из жизни, либо остались у Сигиль и ее двух партнеров, которые вместе управляли другой кузницей, специализирующейся на изготовлении серебра, на другой стороне Калдебрака. Единственным оставшимся был Вульф, сварливый четырехлетний пес, которому на самом деле никто не нравился, и он был слишком упрям, чтобы уйти со своими братьями, сестрами к Сигиль.

Хакон любил эту дворнягу, и даже если он не был самым дружелюбным псом, его постоянная компания была желанной на прошлой неделе. Хакон не сомневался, что, когда он уйдет завтра, Вульф последует за ним, даже если он будет раздражаться и ворчать по этому поводу.

На данный момент зверь довольствовался тем, что лежал у камина, как обычная помеха, создавая опасность споткнуться об него.

Напротив, в другом конце комнаты стояла Сигиль, ее потряхивало от сдерживаемой энергии и нетерпения. Если бы Хакон позволил ей, она бы заставила его собрать вещи и переехать к ней, ее партнерам и детям-близнецам. Хотя он любил навещать их, дом и так был полон до краев — особенно теперь, когда появилось еще три гигантских пса.

И… дом был полон любви. Сигиль и Халстерн были шумными, неистовыми, и часто темперамент и упрямство брали над ними верх. Вигго был миротворцем, успокаивал страсти и поддерживал порядок в кузнице. Для Хакона их жизнь была управляемым хаосом, но у них все получалось. Он не хотел нарушать равновесие в их доме.

И каждый день видеть то, чего он хотел больше всего — жизнь, семью. Дружбу. Если он останется, он боялся, что его зависть перерастет во что-то еще более уродливое.

Он не мог обременять их. Он не мог оставаться в этом пустом доме. Он не мог жить полу-жизнью, в безопасности, но хромая. Поэтому он должен уйти.

Он принял решение. Теперь осталось убедить в этом Сигиль.

— Для меня здесь ничего нет, — терпеливо сказал он ей.

— Нет, ничего, только твоя семья и твоя жизнь, — фыркнула она.

Он поморщился. Ее колкость не должна была ранить, не по-настоящему; он знал Сигиль, она была острее всего, когда ей самой было больно. Он поднял глаза и, наконец, посмотрел на нее.

Сигиль стояла там, скрестив руки на мускулистой груди, и глаза ее остекленели от сдерживаемых слез. В тот момент она выглядела намного моложе своих лет, как юная оркцесса, которая уже потеряла старшую сестру, а теперь и родителей.

Сигиль и его бабушка с дедушкой часто отмечали, как сильно он похож на свою мать Ингрид. Несмотря на то, что у него было более человеческое лицо, с более короткими ушами, маленькими клыками и более тонким носом, он прожил всю свою жизнь, слыша, что у него глаза Ингрид, выражение лица Ингрид, добродушие Ингрид.

Хакону потребовалось много времени, чтобы перерасти свое негодование по этому поводу. Он не хотел иметь части своей матери — ему она нужна была вся. Он хотел, чтобы она осталась с ним, чтобы его хватило, чтобы удержать ее от падения в пропасть отчаяния, которое приходит с потерей пары. Но его не было достаточно. Она ушла.

Хакон, с глазами своей матери и ее добродушием, был всем, что осталось у его семьи от Ингрид, любимой сестры и дочери. Когда Сигиль смотрела на него, он не был уверен, что она всегда видела его, Хакона.

Он не мог винить ее за это. Боль утраты постоянно присутствовала в его сердце из-за отсутствия Ингрид, а он едва знал ее из-за своего юного возраста. Она была с Сигиль, его бабушкой и дедушкой гораздо дольше.

И все же Хакон хотел быть самим собой. Жить своей собственной жизнью.

Он хотел быть чем-то большим, чем бедным осиротевшим полукровкой Ингрид.

Он хотел выбраться из этого дома с его темными углами, холодным очагом и тяжелыми воспоминаниями.

— Ты знаешь, что я имею в виду, — мягко увещевал он Сигиль. — Я знаю, что могу работать в кузнице гадарона, но это не жизнь. Я хочу того, что есть у тебя, Сигиль.

Ее губы сжались в линию между клыками, украшенными драгоценными камнями из серебра, чтобы продемонстрировать ее мастерство. Кожи ее одежды были мягкими и отполированными, без сомнения, благодаря Вигго, а туника и юбка были расшиты по краям и манжетам замысловатыми узорами в виде молотков и щипцов. На ее шее висел двухслойный обруч, по обе стороны от горла мерцали два драгоценных камня.

Хакон определенно не ревновал к тому, что у Сигиль было две пары, когда у него не было ни одной. Определенно нет.

Конечно, он знал, что его тетя усердно трудилась ради той жизни, которая у нее была, и она заслуживала всего счастья. Хакон был полон решимости работать так же усердно, чтобы заслужить то же самое.

Сигиль снова фыркнула, убирая со лба несколько прядей своей темной гривы.

— В Калдебраке больше женщин, не только Фели.

При упоминании этого имени у Хакона загорелись уши, и он демонстративно не отрывал взгляда от своего свертка. Быть подальше от Фели и его старых чувств к ней было еще одной причиной уйти.

Он даже не мог списать свое увлечение на глупость юности, ведь он тосковал по оркцессе гораздо дольше. Фели была единственной девушкой, проявившей к нему хоть какой-то интерес, и хотя она ясно дала понять, что никогда не согласится на брачные узы с ним и даже что он не будет единственным мужчиной, с которым она бы спала одновременно, Хакон годами надеялся, что она передумает.

Множество орков создавали семьи больше чем из двух партнеров — Сигиль, Халстерн и Вигго были простым доказательством этого. Однако глубоко внутри Хакон всегда был ревнивцем: алчным, вожделеющим. Он хотел кого-то только для себя. Это был уродливый вид собственничества, и он делал все возможное, чтобы подавить эти чувства, поскольку знал, даже в своем глубочайшем увлечении, что они бесполезны, когда дело касается Фели. Оркцесса не была заинтересована в выборе только одного партнера по постели, и даже если бы она это сделала, это был бы не он.

В конце концов, они получили удовольствие друг от друга. Хакон научился доставлять удовольствие женщине, а Фели узнала, каково это — спать с полукровкой. Были времена, когда они не спали допоздна, валялись в постели и просто разговаривали, и Хакон думал, что, возможно, это перерастет в нечто большее. Но теперь он был мудрее и, возможно, немного сообразительнее. Фели не была для него той женщиной.

— Ни одна из них не хотела меня заполучить, — напомнил Хакон своей тете. У него было много друзей или знакомых, он вырос среди многих сородичей, но большинство видели в нем в лучшем случае только брата, в худшем — объект жалости. Бедный Хакон полукровка, без родни, только с одним слышащим ухом — чем он мог похвастаться?

— Ты этого не знаешь, — настаивала Сигиль.

— Знаю.

— И ты думаешь, что человеческая женщина примет тебя?

У Хакона снова загорелись уши.

Да, на это есть надежда.

— Я пытался найти себе пару здесь. Пришло время поискать в другом месте, — сказал он, как ему показалось, довольно дипломатично.

— Но люди… — Сигиль сделала пренебрежительный, грубый жест. — Они такие…

— Мой отец был человеком.

— Да, но Кормак был другим. Сильным. Знаешь, они не все такие.

— Не все орки одинаковы, Сигиль.

Она предостерегающе ткнула в него зеленым пальцем.

— Не спорь со мной, племянник.

— Не спорю, просто указываю.

— Ты делаешь это снова.

— Делаю что?

Сигиль издала звук отвращения, прежде чем промаршировать через комнату. Хакон приготовился к сестринской пощечине, но вместо этого Сигиль положила руку ему на плечо и сжала.

— Я потеряла сестру, а теперь и родителей. Я не хочу потерять и тебя, племянник.

С болью в сердце Хакон опустил свертки с вещами и протянул руки, заключив тетю в крепкие объятия. Они были почти одного роста, Сигиль немного выше, но Хакон шире в плечах. Он почувствовал ее любовь и ее потерю через объятия — это почти убедило его остаться.

— Я хочу, чтобы ты был счастлив, правда. Я просто беспокоюсь, что ты уходишь из-за горя, а не для того, чтобы обрести счастье.

Хакон отстранился, чтобы посмотреть на нее снизу вверх.

— Они будут со мной, куда бы я ни пошел. И это не прощание.

Сигиль глубоко вздохнула.

— Куда ты пойдешь?

— Ты помнишь, что сказали следопыты, которые приходили в прошлом месяце? О том, что есть человеческое место, которое принимает иных людей?

— Дарроуленд.

— Да. Очевидно, там уже есть полукровки, — он солгал бы, если бы сказал, что ему не было любопытно встретиться с одним из своего вида, другим, который был одновременно человеком и орком.

Отступив назад, Сигиль обняла его за плечи, оценивая своими глубоко посаженными карими глазами. У всей семьи были такие глаза, включая Хакона. Они были знаком того, что, даже если он был орком только наполовину, эта половина принадлежала им.

— Возможно, это к лучшему, — наконец неохотно сказала она. — Ходят слухи, что Валлек Дальнозоркий может отправиться на север в поисках вербовки. Такого молодого кузнеца, как ты, забрали бы, и я не хочу для тебя такой жизни. Его разговоры о единстве хороши, но война — это уродливо.

Хакон издал звук согласия. Валлек Дальнозоркий был главой вождей, самым близким к королю из всех, кто был у орков. Правя древней твердыней Балмиррой, Валлек поднял знамя объединения орочьих кланов в нечто вроде человеческого королевства. Подобный подвиг совершался не в первый раз. Когда-то орки владели обширным регионом, далеко за пределами скалистых гор Григен, в которых они сейчас обитают, но завоевания драконов и людей, а также разногласия среди самих орков уничтожили их территорию.

Возобновились слухи об угрозах с востока. Пиррос снова расширял свои границы. Проведя столетия в войне с кочевыми племенами на южных равнинах, а также с драконами на их пустынных и скалистых островах, Пирросская империя укрепила свои границы и теперь смотрела на запад, на богатые полезными ископаемыми горы Григен. Также ходили разговоры о том, что эйреанские лорды вторгаются в спорные пограничные земли на севере, что в лесах и предгорьях вырастает все больше человеческих деревень.

Валлек был не первым лидером, заявившим, что единственная безопасная стратегия — это объединиться и противостоять подобным внешним угрозам. Однако кланы орков были неуправляемыми, и некоторые из них уже давно откололись, чтобы жить в восточных предгорьях, вдали от других, когда вождь Балмирры в последний раз пытался поднять единое знамя. Возможно, другие вожди не возражали бы, если бы Валлек попытался подчинить жестоких Каменнокожих и злобных Острозубых, но что касается других кланов, Широкоплечих, Зеленых Кулаков и прочих, Хакон не знал, насколько хорошо они восприняли бы подчинение его власти.

Все это пахло надвигающейся войной — и Сигиль была права, он не хотел в этом участвовать.

Хакон хотел хорошей жизни, скромной жизни. Пару, семью, работу, которой можно гордиться. Его не интересовали ни политика, ни военные игры. Дайте ему хорошую женщину, надежную кузницу и шанс чего-то добиться, и он будет доволен.

Его мечты не были большими или грандиозными, но они были яркими — и его. Его бабушка и Сигиль часто называли его мечтателем, погружающимся в свои грезы наяву во время работы в кузнице.

Возможно, он был мечтателем. Возможно, он был глуп. Все, что Хакон знал наверняка, это то, что он должен воспользоваться этим шансом и сбежать.

Громко вздохнув, Сигиль полезла в карман, чтобы вытащить пухлый мешочек. Она прижала его к груди Хакона, неровное содержимое ткнуло его даже через шкуру.

Он бросил один взгляд на пригоршню неограненных драгоценных камней и тут же вернул их обратно.

— Я не могу это взять.

— О, еще как можешь, — возразила она, подталкивая его руки и мешок обратно. — У нас этого много. Используй их, чтобы начать свою жизнь.

Хакон схватил мешок, драгоценные камни внутри зазвенели. Калдебрак был богатым городом, построенным на зазубренном горном пике глубоко в Григене. Необработанные драгоценные камни и жеоды были почти помехой, прорастая, как сорняки из грязи. За креслом вождя в большом зале в камнепаде бурлила золотая жила толщиной с руку Хакона.

Григен, и Калдебрак в частности, были всем, о чем мечтали Пирросси, и даже больше. Вот почему орки держались особняком; такое богатство только навлекло бы неприятности на их порог, если бы кто-нибудь узнал.

— Спасибо тебе, тетушка, — сказал Хакон, обнимая Сигиль за шею.

Его тетя рассердилась на прозвище, но обняла в ответ таким крепким объятием, что у него затрещали ребра, и воздух вылетел из легких.

— Ты вернешься, — сказала она, это был не вопрос и не просьба. — Когда ты найдешь эту свою женщину, ты приведешь ее познакомиться с нами.

— Конечно, — пообещал он. — Куда бы я ни уехал и как далеко, мы семья, Сигиль.

Глаза Сигиль блестели от слез, она кивнула.

— Хорошо. Теперь подвинься. Ты ужасно собираешься.