Кузнец

15



Последующие дни были такими беспокойными, что у Эйслинн едва хватало времени на сон, не говоря уже о том, чтобы разгадать тайну пропавших посланий.

Когда ее отец вернулся на следующий день после визита Аллариона, у нее было как раз достаточно времени, она успела лишь подсунуть под руку отца договор с Хаконом, прежде чем в дело вмешались другие.

Брови Меррика поползли вверх.

— Поместье в Скарборо?

— Он выглядел решительным. И продажа покроет все дополнительные взносы за год. — Дополнительные средства, требуемые короной, были одной из причин, по которой ее отец был готов продать землю другим семьям, желающим поселиться в Дарроуленде, но ни один из них и представить себе не мог, что кто-то захочет иметь такое большое поместье, как Скарборо, — и будет готов платить.

Ее отец быстро прочитал документ, прежде чем окунуть перо в чернила и вписать в документ свое имя.

— Ну, фейри в качестве вассала. Это должно быть интересно.

— И это.

Он быстро прочитал договор Хакона.

— Хотим ли мы дать нашему лучшему кузнецу повод покинуть нас? — он поднял глаза и подмигнул Эйслинн.

Она попыталась улыбнуться в ответ, но не смогла, слишком беспокоясь, что ее отец знал.

По моему лицу видно, что я чувствую? Ей часто было трудно скрывать свои эмоции — а она испытывала так много к полукровке-кузнецу.

Вопрос о продаже его земли не давал ей покоя. У него были средства, чтобы заплатить, а ее отец обещал другим людям, что они смогут поселиться в Дарроуленде. И все же…

Эйслинн не понравилась мысль о том, что Хакон уедет из Дундурана. Ей не понравилась идея о том, что он строит дом для себя и новой жены. Особенно ей не понравилась идея о том, что он возьмет невесту.

Судьба, я ревную к воображаемой женщине.

Это чувство было ошеломляющим, как и все осознания, которые пришли вместе с ним.

Она ревновала к воображаемой женщине, потому что сама хотела быть той, кого он выбрал. Она хотела быть его женщиной. Она хотела быть со своим кузнецом любым возможным способом.

Потому что она…

— Вот, — ее отец поднял второй договор и подул на свою подпись, чтобы высушить чернила и воск. — Мы просто должны убедиться, что он не захочет покидать замок.

Никогда. Я не хочу, чтобы он уходил.

От этой мысли у нее перехватило горло, паника охватила грудь с такой силой, что она едва обратила внимание на формальные процедуры предоставления ей власти над Дундураном и Дарроулендом. Были подписаны соглашения, утверждены регентские гранты. Все это дало Эйслинн, как наследнице, власть над владениями ее отца и всеми людьми, которые жили в них — от высшего барона до самого низкого бродяги.

Возможно, в другой раз Эйслинн задумалась бы о важности такого поступка. Ее и раньше много раз оставляли во главе Дундурана, но всегда регентскими полномочиями наделялся Джеррод. С бумагами, подписанными и скрепленными печатью ее отца, Эйслинн могла издавать указы, выносить приговоры преступникам и покупать все, что хотела.

Наконец-то мы сможем начать с моста.

По крайней мере, в том, чтобы нести это новое бремя, было одно преимущество.

Тем не менее, даже когда бумаги были надежно заперты в ее комнате, ответственность, которую они на нее возложили, следовала за ней по замку и повседневным обязанностям. Она уже ощущала их тяжесть на своих плечах, а надвигающийся уход отца нависал над ней, как тень.

Выполнение ее обычных обязанностей, а также сборы вещей для их ночлега в поместье Брэдей, было причиной того, что ей потребовалось больше дня, чтобы, наконец, найти Бренну и спросить ее, может ли она объяснить, почему Аллариону было необходимо приехать лично.

— Бренна!

Шателен остановилась, медленно обернулась и дождалась, пока Эйслинн приблизится.

— Миледи, — она вытащила сложенный лист бумаги из кармана. — Вы забыли, что назначена встреча с…

— Я ухожу сейчас. Но сначала я хотела поговорить с тобой. Ты знаешь, что позавчера приходил лорд Алларион? Фейри.

Бренна недовольно сжала губы.

— Да. Эти двое вас беспокоили? Я сказала им не задерживать вас надолго.

— Они не мешали. Я рада, что они пришли. Лорд Алларион был терпелив, он искал решение. Отец подписал его договор — и договор Хакона тоже — этим утром.

— Полукровка тоже покупает землю?

Тон ее голоса был ледяным. Эйслинн напряглась.

— Да. И оба заплатили полную цену, — она прищурилась, заметив, как Бренна избегает ее взгляда, напряженная, будто на грани чего-то. — Алларион прислал третью петицию после нашего визита к Брэдей. Но я их не получила.

— Наверное, горничные забыли, — фыркнула Бренна.

— Служанки и пажи приносят все тебе. Потому что боятся не подчиниться. — В груди сжалось, как от удара. — Почему ты не передала мне прошения?

Бренна молчала так долго, что Эйслинн решила — ответа не будет. Но та тяжело вздохнула и наконец сказала:

— Я сохранила их. Потому что они вам не нужны были. Это не ваше дело.

Эйслинн моргнула, ошеломленная.

— Я отвечаю за расселение в Дарроуленде. Это напрямую связано со мной.

— Но не должно быть, — Бренна подняла руки. — Да, это ваша обязанность, вы стараетесь, но этим чужакам не место здесь. Мы даже не знаем, кто они. Если Сорча Брэдей хочет связать свою семью с одним из них — это ее выбор. Но мы не должны поощрять остальных.

Словно ледяная волна обрушилась на нее, холод и отвращение подкатили к горлу Эйслинн.

— Это не тебе решать, Бренна. Твоя задача — приносить мне всю корреспонденцию. Без исключений.

— Моя задача — заботиться о вас. О вас и о вашей семье. Я делаю это с того самого дня, как приехала сюда с вашей матерью. Если мы впустим чужаков и позволим им стать землевладельцами, это ослабит ваши позиции — и в Дарроуленде, и при дворе.

— Они пришли за новой жизнью. И все, что они делали, — приносили пользу своим общинам. Мы даем им справедливый шанс. Такой же, как и другим.

— Жизнь несправедлива, Эйслинн. Если бы была — ваш брат сохранил бы свое положение. Вы бы уехали в столицу, учились бы в академии, изобретали. А не застряли здесь, на должности, которая вам не подходит. Если бы жизнь была справедливой, ваша мать бы…

Эйслинн отступила, как от пощечины. Слова Бренны были не просто резкими — они ранили.

Не подходит.

Она не всегда справлялась, да. Иногда уставала. Иногда не знала, с чего начать. Но она старалась. Она любила свою работу. Любила народ. Любила искать решения.

Как она могла так думать?

— Мне показалось, — Бренна чуть смягчила голос, — что вам не стоит нагружать себя еще и этим. На ваших плечах и так лежит многое. Я хотела оградить вас.

Слезы навернулись прежде, чем Эйслинн осознала это. Она замотала головой, прикрыв лицо ладонями.

— Не тебе решать.

— Когда ваша мать умерла, я поклялась ей…

— Ты не моя мать! — выкрикнула она, сама вздрогнув от того, как резко это прозвучало. — И я… я тоже не…

Бренна побледнела, но Эйслинн уже не смотрела. Развернувшись, она бросилась прочь по коридору, прикрыв рот рукой, чтобы сдержать рыдания. Она пронеслась мимо растерянной горничной и кинулась вниз по винтовой лестнице.

Буря эмоций захлестнула ее, как шторм судно. Паника и тошнота подступали, дыхание сбилось. Слишком поздно. Припадок приближался, и она не хотела, чтобы Бренна была рядом, когда это случится.

Полуслепая от слез, она споткнулась, пробираясь в розовый сад. Потребовалось несколько попыток, чтобы вставить ключ в замок. Получилось.

Закрыла ли она за собой дверь — она не знала. Шатаясь, вышла на лужайку — подстриженную несколько недель назад Хаконом, когда они очищали сад от старых кустов.

Он думает, что я сияю.

Эйслинн опустилась на траву, закрыла лицо руками и разрыдалась. Она не чувствовала себя сияющей. Не чувствовала себя умной, способной или важной. Она чувствовала себя… не больше, чем трава под ее телом.

Сжав землю в пальцах, она с силой потянула. Грязь вонзилась под ногти.

Бренна думала, что я ненавижу быть наследницей.

Бренна не верила, что я подхожу на эту роль.

Бренна…

Я думала, что могу ей доверять.

Я снова ошиблась.

Еще один человек, которого она считала семьей. И снова — ложь. Разочарование. Боль.

Я глупая.

Слезы хлынули с новой силой. Она стукнула себя по плечам, по груди — эмоции должны были выйти. Грязь размазывалась по лицу, когда она попыталась стереть слезы руками.

Она не знала никого по-настоящему. Все лгали. Все уходили. Все предавали.

Задрав лицо к небу, сквозь щиплющие от слез и грязи веки, Эйслинн плакала. Плакала и плакала.

Ее грудь сжималась от рыданий, и ей даже показалось, будто теплые руки обняли ее — теплые, сильные, настоящие. Воображение рисовало утешение, которого она так долго жаждала.

— Ш-ш-ш… — прогремел тихий, глубокий голос прямо у ее уха. — Все хорошо, виния. Все хорошо.

Эйслинн едва различала что-либо сквозь пелену слез и с трудом верила в происходящее, когда ее бережно подняли с лужайки и унесли в тень деревьев, в глубину сада. Так мягко, так нежно ее опустили обратно на землю, но эти теплые, крепкие руки не отпустили — продолжали обнимать, защищать, удерживать.

— О, боги… — прохрипела она, различая сквозь слезы лишь зеленый оттенок кожи Хакона.

— Я здесь, виния. С тобой все в порядке.

Она резко покачала головой, сжав лицо в ладонях.

— Прости, — прошептала она. Ей не хотелось, чтобы он видел ее такой — растрепанной, сломанной, уязвимой. — Прости… прости, я…

— Тебе не за что извиняться.

Его большие ладони осторожно убрали ее руки от лица, и в следующий миг она снова оказалась в тепле его объятий. Грудь под ее щекой ритмично поднималась и опускалась, сердце билось ровно, успокаивающе.

Против воли, она вцепилась пальцами в мягкую кожу его куртки, будто боялась, что он исчезнет, что лишит ее этого хрупкого утешения. Ее тело трясло от всхлипов, грудь сотрясалась, а слезы, не находя выхода, жгли кожу на щеках.

Завтра у нее будет чудовищная головная боль. Она знала это. Придется положить холодный компресс, чтобы к свадьбе не остаться с опухшим лицом. Все должно было идти по плану. Другого выбора не было.

Но сейчас — под осенним небом, в дремлющем розовом саду ее матери — все это теряло значение.

Имело значение лишь одно: ровное биение его сердца, глухо отдающееся под ее щекой. Движение его руки, скользящей по ее спине — вверх и вниз, вверх и вниз. То, как он убрал с ее лица волосы, позволяя ветру остудить пылающие щеки. Как обнял ее за затылок, словно не позволял ей рассыпаться.

Слова сами срывались с ее губ. Бессвязные, может, лишенные логики — но нужные. И он слушал. Он издавал тихие, успокаивающие звуки, кивал, шептал «да» и «я с тобой», пока она говорила.

Она рассказала ему о Бренне — о том, что та делала, чего ожидала, как держала семью. О Джерроде — о его апатии, о вспышках гнева, о сомнении, не стала бы она лучшей сестрой, если бы он выбрал другую судьбу. Рассказала, как редко покидала Дарроуленд, даже Дундуран. О том, как ей нравилось быть леди Эйслинн — и как часто замок казался клеткой. Тюрьмой.

Будто без этого титула она была ничем.

— Нет, виния, — прошептал он, уткнувшись губами в ее волосы. — Ты — это все.

Она хотела возразить, но не нашла в себе сил. Слезы уже иссякали, рыдания утихали, и усталость — тяжелая, вязкая — наступала.

С каждой секундой дрожь отпускала, и к ней возвращались ощущения. Ветер шуршал в ветвях, по саду пробегал легкий сквозняк. Ее нос наконец уловил запах земли, железа, мыла — и кожи мужчины.

Она моргнула и увидела его кадык — толстый, зеленый, выдающийся, такой реальный.

О, судьба.

Смущение вспыхнуло, но было слабым, почти нежным. Ее тело устало, сердце было разбито — и просто не осталось сил, чтобы стыдиться.

Она осталась там, где была — на кузнеце, как вдруг поняла. Он сидел, прислонившись к дереву, вытянув вперед длинные ноги. А она — устроилась между ними, на его груди, в его объятиях, словно на своем месте. И не было во всем Эйреане другого места, где бы ей сейчас хотелось быть.

Слишком измученная, чтобы сдерживаться, она уткнулась носом в ложбинку его шеи и глубоко вдохнула.

Декадентский. Это было первое слово, пришедшее ей в голову. Она чувствовала себя декаденткой — лежа с ним в осенний день, вдыхая его терпкий, пряный, мужской запах. Кожа, железо, мыло.

Он шевельнул ногами, сдвигая их ближе, и руки его сжались, притягивая ее еще крепче.

Через мгновение ей, возможно, станет неловко. Может, она захочет извиниться — за слезы, за слабость.

Но не сейчас.

До тех пор она просто наслаждалась этим моментом. Тем, что у нее был сейчас.

Я хочу большего. Хотела этого сильнее, чем чего-либо в своей жизни.

Эйслинн всегда принимала себя такой, какая она есть. Перемены пугали. Неизвестность казалась опасной.

Давным-давно она сформировала собственное мнение о браке, детях и романтике. Но, как человек, влюбленный в науку и изобретения, она знала одно наверняка: планы меняются. Всегда появляются новые проблемы, новые возможности — и выживает не самый упрямый, а тот, кто умеет подстраиваться.

Хакон… и все, что он мог значить для нее, безусловно, пугали.

И все же — он мог бы стать намного большим.

— Ты в порядке? — спросил он едва слышно, как ветер.

Сейчас да.

Эйслинн выдохнула медленно, глубоко.

Ответ был не таким простым.

Она подтянулась и оперлась на его руку, стараясь улыбнуться. Другой рукой вытерла остатки слез. Он отпустил ее — но не полностью.

Он достал из кармана платок и, с какой-то почти трогательной бережностью, промокнул ее щеки.

Ей хотелось спрятаться от этого смущения, свернуться калачиком, исчезнуть. И все же, хоть она и не смогла встретиться с ним взглядом, когда он прикасался так нежно, она позволила себе остаться — принять утешение.

— Мне жаль, — прошептала она. — Я не…

Не знаю, что на меня нашло.

Хотя на самом деле она знала. Прекрасно знала.

— Это… случалось раньше? — спросил он.

— Иногда, — выдохнула она, сглотнув пересохшее горло. Он был так честен с ней — она не могла быть менее честной в ответ. — Когда я была младше, все было хуже. Просто… когда эмоций слишком много, они должны куда-то выйти. И, к сожалению, выходят вот так.

— Ничего не помогает?

— Наоборот, помогает. Многое помогает.

Свободной рукой она вытащила из кармана деревянную розу — ту, которую он вырезал для нее. Провела пальцем по гладкому лепестку. Это движение, простое и привычное, принесло ей чуть-чуть покоя.

Лицо Хакона исказилось чем-то похожим на боль, когда он увидел, как она держит розу.

— Тебе… нравится?

— Очень, — сказала она с тихой искренностью. — Я всегда ношу ее с собой. Это помогает. Гладкость, простота… заземляют. Есть множество таких мелочей, которые позволяют мне не утонуть в эмоциях. Главное — не поддаваться. Но иногда… я просто не успеваю.

— Мне жаль, что тебе приходится проходить через это в одиночку.

Ее губы приоткрылись. Сердце сжалось.

Не всегда. Родители всегда были рядом. Когда умерла мама — осталась Бренна.

Методы Бренны были… суровы. В буквальном смысле. Она до сих пор помнила вкус пощечин на щеках. И все же — страх перед ними и резкий шок часто помогали. Отвлекали.

Со временем ей стало хватать самой себя. Она научилась скрывать припадки. В первую очередь — от отца. Он полагался на нее, и она не хотела, чтобы он разочаровался. Не хотелa, чтобы он считал ее слабой.

Теперь… теперь она чувствовала то же самое перед Хаконом. Не хотела, чтобы он видел в ней ничтожество.

— Я справляюсь, — прошептала она, и это было все, что могла сказать.

Он кивнул медленно, с задумчивым видом. Она не знала, понял ли он, но он провел пальцем по уху, напоминая ей о своем собственном бремени.

— Спасибо, что заботишься обо мне, — добавила она, все еще не глядя ему в глаза. Смущение вспыхнуло румянцем, и голос стал чуть тише. — Приятно… не быть одной.

— Я всегда буду заботиться о тебе, виния.

Что, если… что, если он…

Во всем его облике читалась серьезность — и, несмотря на это, едва уловимая застенчивость. Напряженные плечи, сжатые в нервный замок руки… но он не отводил взгляда, держал ее взгляд уверенно, не дрогнув.

Она хотела спросить. Хотела быть права хотя бы в ком-то.

А вдруг он тоже это чувствует?

Да, перемены пугали — но в этот раз они были ее выбором.

И он того стоил. Она знала это. Знала.

Собравшись с духом, Эйслинн наклонилась вперед, вторглась в его пространство. Он следил за ней глазами, не отводя взгляда, даже когда ее губы коснулись его.

Ее дыхание перешло в легкий счастливый вздох, и она придвинулась ближе, углубляя поцелуй. Ее губы дразнили его — пока еще неподвижные, не отвергающие, но и не отвечающие.

Она задержала дыхание и прошептала:

— Все в порядке?

С каждой секундой что-то менялось. Взгляд его потеплел, стал глубже. Оцепенение уступило место пульсирующему напряжению, тяжелому и плотному, как гроза.

Он посмотрел на нее так, будто хотел уложить ее на траву и съесть без остатка.

От этой мысли внутри нее разлился жар.

Его ладонь легла ей на щеку, пальцы зарылись в волосы, удерживая ее близко. Она инстинктивно подалась навстречу этому прикосновению, позволив себе раствориться в нем. Их губы снова соприкоснулись, и она почувствовала его слова кожей:

— Да, виния, да. Просто покажи мне, как.

Орки не целуются.

Мысль промелькнула — и исчезла, стоило его губам завладеть ее.

Пылкие, восторженные, неуклюже-решительные — он учился у нее, следовал за каждым движением. Присасывался, покусывал, исследовал. Она растворялась в этом танце губ, в искристом касании дыханий.

Она ахнула, когда ее язык скользнул по его нижней губе, и он распахнулся для нее, позволяя нащупать острые кончики маленьких клыков. Они появлялись лишь в улыбке или речи, но она знала их наизусть.

Он учился быстро — как она и думала. Всегда был великолепен, когда сосредотачивался, и от того, что теперь все его внимание было обращено на нее, у нее перехватывало дыхание.

Его рот ласкал, прижимал, дразнил, а руки… О, его руки. Они скользили вверх-вниз по ее спине, перебирали волосы, прижимали ее к широкой груди, из которой доносилось низкое, глубокое гудение — словно он мурлыкал, где-то в самых глубинах себя.

Эйслинн чуть не замурлыкала и выгнулась, как кошка, под его пальцами — мозолистые, шершавые, они приятно царапали кожу ее головы. Тихий стон удовольствия сорвался с ее губ — и он сразу же впитал этот звук, будто дуновение ветра. В ответ из его горла вырвался низкий гул.

Она провела пальцами по его груди, ощущая не только вибрацию этого гула, но и сильные удары сердца. Его кожа была такой теплой, что ей захотелось свернуться калачиком рядом и пролежать с ним весь день на солнце.

— Эйслинн, — прошептал он. От одного ее имени, произнесенного так, без титула, без формальностей — только имени, — все внутри нее сжалось от желания. Ей нравилось, как он произносил его, будто это было что-то священное.

Счастье разливалось по ее телу, легкое и сияющее, будто солнечный свет внутри. Ей казалось, что она могла бы уплыть — высоко, прочь от всех забот. Но его сильные руки удерживали ее здесь, на земле, именно там, где она и хотела быть.

Она не знала, сколько времени они провели в тени дерева, поглощенные поцелуями и медленными ласками. Эйслинн жадно впитывала каждое прикосновение, каждый миг покоя и удовольствия.

Он тоже это чувствует.

Только когда раздался звон к ужину, она поняла, что солнце давно ушло за горизонт, а воздух стал прохладнее. Колокол выдернул ее обратно в реальность, и она покраснела.

Хакон откинул голову назад, прислонившись к дереву, и смотрел на нее из-под тяжелых век. Ее сердце забилось быстрее от этого взгляда, губы жаждали еще одного поцелуя. И все же она…

— Ты должна идти, — тихо сказал он.

— Да, — выдохнула она. Но не сдвинулась. Она все еще сидела между его ног, не желая покидать этот маленький сон, в который они вдвоем уместили целую вселенную.

А вдруг, когда она уйдет, он исчезнет? Эта мысль резанула сердце.

— Хакон, я… — Но что сказать? Как объяснить все, что она чувствовала?

Он бережно заправил прядь ее волос за ухо.

— Найди меня, когда сможешь, виния, — сказал он, склонившись к ней в ожидании последнего поцелуя. — Я буду ждать.

Она покраснела, улыбнулась сквозь нежность.

— Ничто не удержит меня, — прошептала она и, наклонившись, подарила ему этот прощальный поцелуй.

Заставив себя подняться, она позволила себе последний взгляд — как он сидит, прислонившись к дереву, сильный, спокойный, ее. Эйслинн послала ему воздушный поцелуй — и шагнула прочь из сада.

Ее сердце готово было разорваться от всего, что произошло среди роз. Но это пламя выжгло из нее последнюю усталость. Она почти бежала через замок, легкая, как ветер, озорная, полная жизни.

Она была всем.

Хакон глубоко вздохнул и прислонился спиной к дереву, все еще ошеломленный. Все обещания, данные себе, все время, потраченное на борьбу с собственными желаниями — и… она.

В одно мгновение все изменилось.

Он не мог с собой совладать — словно мчался с обрыва, стремительно погружаясь в одержимость ею, не замечая опасности и не способный остановиться. Потому что причина была до обидного проста: она была для него всем.

Пара, — взревел его зверь.

Он хотел ее — как свою. Нуждался в ней с такой жгучей силой, что все остальное теряло значение.

Связь уже начала формироваться — с того самого момента, как она впервые переступила порог его кузницы. Каждый прожитый день приближал его к ней. Каждый взгляд, каждое слово убеждали: она — его единственная. Ее свет, доброта, несгибаемый дух — все это неумолимо тянуло его к ней.

Поцелуй все еще жил на его губах, когда на сад опустилась ночь. Он не хотел шевелиться — будто любое движение могло стереть остаток этого прикосновения.

Он лелеял надежду. Так много надежды. И был полон решимости: это не был последний ее поцелуй, на который он осмелился претендовать.

Теперь ему нужен был план.

Его прошлое, его старая любовь — все это потеряло смысл. Все изменилось.

Она тоже это чувствует.

Это было все, что ему нужно было знать.

Сейчас имели значение лишь две вещи. Во-первых: она была его парой — та, к которой взывала и его душа, и зверь внутри. Он давно понял: она — все, чего он когда-либо искал в женщине. Было бы несправедливо — ни по отношению к себе, ни к кому-либо еще — пытаться найти это в другой, когда все его существо хотело только ее.

И он не собирался позволять такому незначительному факту, как его происхождение — кузнец-полукровка — встать на пути. Он заявит на нее права.

Во-вторых: он знал, что жизнь наследницы, а затем и сеньоры Дарроу, принесет ей лишь страдания.

Увидев ее, скорчившуюся на траве, бьющую себя в грудь в отчаянии — он едва не рухнул сам. Ничто не должно заставлять ее чувствовать себя такой униженной, такой сломленной.

Хакон больше не станет это терпеть.

Он наполнил бы ее жизнь только добром и радостью. Сделал бы ее счастливой, подарил бы такую жизнь, которая заставляла бы ее улыбаться. Она не заслуживала меньшего.

Он построит для нее на этой земле любую жизнь, какую она пожелает — свободную от обязанностей и слез.

Что же тогда ему оставалось?

Он должен был убедить ее, завоевать, оберегать — так, как раньше не позволял себе.

Хакон покажет, каким партнером он мог бы стать. Он заявит о своих чувствах всеми доступными способами, будет рядом, поддержит, откликнется на любое теплое чувство, которое она уже, возможно, испытывает. Он будет проводить свои дни, доказывая, что жизнь, которую они могли бы построить вместе, будет лучше той, что ждет ее как сеньору Дарроу.

А потом, если судьба улыбнется ему, она выберет его — а не титул.

Так же, как его мать выбрала отца. Так же, как дед последовал за бабушкой. Пара Хакона выберет его.

На меньшее он не согласится.