В ушах стоит гулкий звон. Перед глазами все плывет, но я вижу, как стражники тут же подлетают к моей матери, а один, тот самый доверенный Рида, придерживает меня за плечи, чтобы не упала.
— Вы в порядке? — испуганно спрашивает он, а я в шоке киваю.
— Как вы смеете поднимать руку на леди Дидрих?! — рычит на мою мать и решительно ступает вперед, в то время как двое других служивых обходят ее с двух сторон, будто готовы сцапать, как преступницу.
— Ваша леди она в вашем доме. А здесь — она моя дочь! — чеканить мать, глазом не моргнув.
Такая женщина не вздрогнет, даже если на нее пойдет лавина.
Это в ней всегда восхищало и пугало меня.
— Скажете это лорду Дидриху, — заявляет страж, доставая из-за пояса путы. — Не заставляйте меня их применять. Протяните руки.
— И не подумаю!
— Хватит, — прошу я. — Оставьте ее.
— Она подняла на вас руку, госпожа!
Знаю. Почувствовала.
И боль, и обиду, и гнев. Но не в темницу же родную мать тащить. Я не она. И такой никогда не буду.
— Разве в отсутствие лорда вы не мне подчиняетесь? Оставьте ее, — вновь прошу я, и служивый, хоть и играет желваками, но склоняет голову.
— Госпожа, давайте уйдем, — говорит он уже тише, поравнявшись со мной. — По пути был добротный гостевой дом.
— Не сейчас, — шепчу ему, а затем перевожу взгляд на мать. — Сначала узнаю, почему мне здесь не рады.
— Еще спрашиваешь? — горько усмехается она, изгибая темные брови. — Ты опозорила нашу семью.
Вот, значит, как….
— Чем же?! — заставляю голос звучать ровно, а сама закусываю щеку изнутри, чтобы унять душевную боль.
— О том, что тебя, позорницу, послали на Скалу Обреченных каждая мышь в королевстве знает!
— А что огонь богов меня оправдал, не слышала? — смотрю на нее, а в глазах предательски копятся слезы.
Мать отворачивается, но задирает кверху нос. Спина такая же прямая, а плечи гордо расправлены.
— Слышала. Но перед этим два дня людям в глаза смотреть не могла.
— Людям в глаза? — переспрашиваю, потому что не верю своим ушам. Разве это должно заботить мать в такой ситуации? — То есть, ты эти два дня за свою честь волновалась, а не о том, что твою дочь с внуком спустят со скалы? Ты хоть знаешь, мама, какого это, стоять на краю пропасти с новорожденным ребенком и знать, что ты не можешь его спасти, даже если укутаешь собственным телом?
— Хватит! — отсекает она стальным лязгом. — Как была тряпкой, так и осталась!
— Если любить своего ребенка, это значит быть тряпкой, то лучше я буду ей, чем кремнием, как ты. Стелла была права, что ушла из дома. Теперь я ее понимаю. И мне не следовало возвращаться.
— Именно! — фыркает мать. — Ты должна быть не здесь, а возле мужа!
Ее слова бьют хлыстом по сердцу. Больно.
Если бы это сказал кто-то другой, то плевать. Но мать…. Кто еще может понять, если не она? Разве матери должны быть такими?
— Оставьте нас, — прошу людей, потому что в их присутствии чувствую себя еще более жалкой.
Они уходят, но личный страж сообщает, что будет за дверью. Пусть так.
Смотрю на мать в ее готовности идти напролом до конца.
— Не думаешь, что раз я ушла, то на то были причины, мам? — спрашиваю у нее.
— Какие причины? Ты додумалась сбежать со Скалы, чем породила самые разные слухи. А он тебя нашел. Вернул, согрел!
— Он мне изменил! — выпаливаю со злости.
Мать застывает на секунду.
Ну же, боги, дайте мне поверить, что для нее не все потеряно. Что в ней остался хоть какой-то свет.
— И что? — поднимает она бровь.