Инженер Петра Великого – 13

Глава 5

Парижское утро, пропитанное запахом сырой Сены, накрыло площадь перед башней Сен-Жак тяжелым туманом. Выстраиваясь в штурмовые колонны, замерли серые каре наших полков. Контрастируя с их пугающей неподвижностью, по правую руку угрюмо топтались в грязи бородатые швейцарцы, больше напоминающие лесных разбойников, напяливших казенные мундиры. Особняком, ярким, почти неуместным пятном на фоне этой угрюмой военной машины, держался эскадрон французских дворян де Торси. Их побитые молью плюмажи и посеревшие от сырости кружева — жалкие остатки былой версальской роскоши — выглядели отчаянной попыткой сохранить лицо перед лицом надвигающейся мясорубки.

В центре композиции, урча прогретыми котлами, притаилась стая моих стальных хищников — десять «Бурлаков». Низкочастотная вибрация от их работы передавалась через подошвы сапог, заставляя дрожать древнюю парижскую брусчатку. Измазанные сажей механики, похожие на чертей, выбравшихся из преисподней ради техобслуживания, мельтешили между машинами: проверяли системы, контролировали давление пара. Проходя вдоль строя техники и раздавая итоговые указания, я был доволен. Все работало безупречно.

Петр, облаченный в простую, побитую в походах кирасу поверх зеленого мундира, возвышался над строем пехоты. Никаких пафосных речей с броневика. Император просто шагал вдоль шеренг и тяжелой ладонью хлопал по плечам и отпускал соленые, понятные только служивым шутки. Спины гвардейцев выпрямлялись, а пальцы, побелевшие от холода, крепче стискивали ложи фузей. Словно живая динамо-машина, он, проходя мимо, подзаряжал этот огромный человеческий аккумулятор своей бешеной статикой.

Строгая геометрия военного лагеря вдруг нарушилась: сквозь ряды офицеров у подножия башни просочились две женские фигуры, совершенно чужеродные здесь.

Анна. Спина как натянутая тетива боевого лука. Никаких заламываний рук или театральных обмороков, принятых в местных салонах. В ее бездонных темных глазах плескалась такая концентрация тревоги, что мне даже стало немного неуютно. Не помню кто в последний раз так за меня переживал. Может, Любава…

Подойдя вплотную, она молчала. Слова сейчас были бесполезны. Ледяными, мелко дрожащими пальцами она поправила мне воротник, который я, собираясь в темноте, застегнул кое-как.

Приподнявшись на цыпочки, она быстро коснулась губами моей небритой щеки. Благословение. Печать. Оберег высшего уровня защиты.

— Возвращайся, — ее шепот перекрыл еле слышное улюлюкание солдатни.

Чувствуя, как лицо заливает предательский румянец, я неловко кашлянул, пытаясь скрыть эмоции.

Периферийным зрением я фиксировал зеркальное отражение нашей сцены. К Меншикову, с важным видом натягивавшему лосиные перчатки, подошла Жаннет. Оправившаяся от болезни, с легким румянцем на щеках, она что-то шепнула ему на французском, поправляя съехавшую муаровую ленту. А затем — так же скромно и буднично — запечатлела поцелуй на его щеке.

Внутренний таймер отсчитывал секунды до неминуемого взрыва. За подобную публичную вольность Светлейший испепелил бы любого свидетеля, а саму девчонку стер в порошок вместе со своим уязвленным самолюбием. Однако вместо ожидаемого рева и брызжущей слюны Меншиков остолбенел. Грозный полубог русского двора, хлопал глазами, совершенно обезоруженный, словно юнец, впервые познавший женскую ласку за сеновалом. Смущенно крякнув в кулак и стрельнув глазами по сторонам, он поймал мой взгляд и вдруг расплылся в совершенно мальчишеской ухмылке.

Анна с Жанетт шустро удалилась поклонившись Петру, сдерживающего смешок.

Подойдя ко мне, Данилыч без лишних церемоний ткнул меня локтем в бок. В его глазах плясали веселые черти, а этот грубый жест переводился однозначно: «Ну что, брат, видал? Во дают наши бабы! Прямо перед армией!».

Ответная улыбка сама наползла на лицо. В эту секунду мы перестали быть временными союзниками, связанными политической необходимостью. Мы стали просто двумя мужиками, которых провожают на войну их женщины.

— К машинам! — громовой раскат голоса Петра перекрыл шум, возвращая нас в боевой режим.

Колонна прыгнула вперед, повинуясь резкому выбросу пара. Никакого парадного марша, только злой, агрессивный рывок на предельных оборотах. Взламывая резиноидами парижскую брусчатку и превращая ее в щебень, десять «Бурлаков» шли в авангарде стальной волчьей стаей. Следом, глотая пыль и едва поспевая за темпом техники, рысью двигалась пехота, чей топот сливался с низкочастотным рокотом двигателей в жуткую индустриальную симфонию. Мы неслись к Версалю.

Хлипкие заслоны, выставленные в спешке, прекращали существование за секунду до столкновения. Баррикады из перевернутых телег и вывороченных бревен разлетались в щепки, не способные погасить инерцию многотонных монстров. Французы жали на спусковые крючки мушкетов, но свинцовые пули лишь бессильно цокали по наклонным бронелистам, напоминая град, барабанящий по жестяной крыше. Страх охватывал врага задолго до того, как они могли различить наши знамена сквозь клубы дыма.

Однако подступы к самому Версалю заставили нас сбавить обороты. За ночь инженеры Дофина, надо отдать им должное, превратили идиллический пейзаж в зону смерти. На пологих, ухоженных холмах, окаймлявших королевский парк, развернулись полноценные артиллерийские батареи. Двенадцатифунтовые крепостные монстры, снятые с бастионов, смотрели на нас черными провалами жерл.

Едва мы вынырнули из-за лесополосы, горизонт озарился вспышками. С противным воем, режущим уши, первая чугунная болванка перемахнула через мою машину и ухнула где-то в тылу, оборвав чей-то крик. Вторая легла с недолетом, подняв фонтан земли и швырнув горсть камней в лобовую броню. Корпус «Бурлака» отозвался вибрацией.

— Маневрируй! — гаркнул я механику, перекрывая шум. — Рваный ритм! Не дай им взять упреждение!

Однако по ту сторону стояли не новобранцы, а мастера своего дела. Третий снаряд нашел свою жертву: головной «Бурлак» содрогнулся. Скрежет рвущегося металла аж до мурашек затянул нутро. Потерявшую управление машину развернуло поперек дороги, подставив незащищенный борт под следующий удар.

Расплата последовала мгновенно. Чугунный гостинец, пущенный с убойной дистанции вскрыл борт подбитой самоходки. Рваная пробоина на миг осветилась внутренней вспышкой — детонация боекомплекта или разрыв котла, — после чего из всех щелей повалил жирный дым. Не знаю, что там загорелось, но полыхнуло. Сорванный взрывом люк кувыркнулся в воздухе, выпуская наружу живые факелы.

Внутри меня сработал аварийный выключатель, отсекая холодную логику стратега. Вид моих парней, катающихся по земле в попытке сбить пламя, выжег остатки самообладания, уступив место «красной пелене» берсерка. Уничтожение моего творения, гибель экипажа воспринимались сейчас как личное оскорбление, а не как тактическая потеря. Они посмели сломать мое творение. А главное, они посмели убить моих людей.

— Всем бортам! — голос сорвался на звериный рык. — Делай как я! Цель — батареи! Плевать на пехоту! Дави пушки!

С точки зрения тактики это было безумие — атаковать в лоб пристрелянные позиции тяжелой артиллерии. Но в тот момент тактические схемы отправились к лешему.

Довернув рычаги, я бросил свой «Бурлак» прямо на центральный холм, туда, где изрыгали смерть самые крупные калибры. Повинуясь стадному инстинкту и моему приказу, оставшиеся восемь машин веером рассыпались по полю, устремляясь в атаку.

Мы неслись по открытому пространству, игнорируя кипящую от разрывов землю. Броня вздрагивала от касательных ударов, заклепки жалобно скрипели, грозя вылететь из пазов. Внутренности танка превратились в филиал ада: грохот, жар, лязг и вибрация, от которой крошились зубы. Но мы шли неотвратимо, как кармическое возмездие.

Нервы французских канониров не выдержали вида надвигающейся стальной лавины. Темп стрельбы возрос, но точность упала — торопливость сбивала прицел, руки дрожали, запальные трубки гасли.

Шипя двигателем на пределе оборотов, мой «Бурлак» взлетел на вершину холма. В узкую смотровую щель я успел заметить перекошенные ужасом лица артиллеристов, тщетно пытавшихся развернуть многопудовый ствол.

— Дави!

Машина накренилась и всей своей многотонной массой шлепнулась на орудие. Раздался ни с чем не сравнимый звук ломающегося чугуна и треск дерева — лафет превратился в щепки, ствол лопнул, как стеклянная трубка. Мы проутюжили позицию, перемалывая зарядные ящики, пирамиды ядер и тех, кто не обладал достаточной прытью, чтобы исчезнуть с дороги. Развернувшись на месте, как танк, вспахав дерн, я поддел второе орудие и просто скинул его в ров, как сломанную игрушку.

По периметру творился схожий хаос. Остальные «Бурлаки», ворвавшись на позиции, устроили показательную бойню. Никакой стрельбы — грубая кинетическая энергия. Они давили, крушили, втаптывали в грязь гордость французской артиллерии. Это была месть, жестокая расплата за сгоревших товарищей.

Пять минут — и на холмах воцарилась тишина. Слышался треск горящих лафетов и стоны раненых. Главный щит Версаля превратился в груду искореженного металлолома.

Цена прорыва оказалась высокой: один «Бурлак» догорал, чадя черным остовом, второй замер на склоне с перебитой ходовой. Однако уравнение было решено в нашу пользу. Дорога на Версаль была открыта.

Где-то вдалеке офицеры хриплыми голосами разворачивали армию в осадные порядки, но их команды тонули в воздухе. Дышать было трудно: легкие обжигал тошнотворный коктейль из гари и приторного душка пролитой крови.

Версаль оказался в удавке. Не приближаясь к стенам на дистанцию мушкетного залпа, наши полки растеклись по периметру, закупоривая артерии снабжения. Отборные роты егерей, сжимая в руках трофейные нарезные штуцеры, бесшумными тенями растворились в лабиринтах королевского парка. Место для галантных прогулок и философских бесед превратилось в зону свободную от жизни. Любой фонтан, каждая мраморная нимфа, каждая идеально постриженная самшитовая аллея теперь просматривались нашими ружьями.

К главным воротам, под сухую барабанную дробь, направился одинокий всадник с белым флагом — молодой французский капитан из свиты де Торси. В его седельной сумке лежал наш ультиматум. Он был коротким: немедленная капитуляция. Выдача головой Дофина, Марии Эмилии и всего военного совета. Альтернатива — штурм и тотальная зачистка без права на милосердие. Срок — до рассвета.

Впрочем, иллюзий мы не питали. Парламентер был данью вековым традициям, ритуальным танцем перед финальным актом.

Петра я нашел на гребне холма, посреди дымящихся руин разгромленной батареи. Он стоял у самого края обрыва, возвышаясь над искореженными лафетами и растерзанными телами, и, не отрываясь, смотрел в подзорную трубу. Бешеная энергия, гнавшая меня в самоубийственную атаку, иссякла.

Подойдя, я молча встал рядом. Он даже не повернул головы.

Внизу, подсвеченный кровавым золотом заходящего солнца, лежал Версаль. С высоты холма открывалась панорама, идеальный чертеж, воплощенный в камне и зелени. Пугающая, нечеловеческая гармония. Лучи аллей расходились от дворца. Зеркала прудов и Гранд-канала отражали багровое небо, не искажая ни единого облака. Беломраморные статуи богов и героев в этом предзакатном свете казались живыми стражами вечности. Это был эдакий манифест абсолютной власти над хаосом природы, симфония, застывшая в мраморе и золоте. Гений человеческий здесь бросил вызов самому Творцу.

И я понимал Петра. Ломать такой шедевр — преступление против цивилизации, даже если там засел враг.

— Смотри, генерал, — тихо произнес царь, не опуская трубы. — Какую красоту ломать придется.

Он медленно повел трубой вдоль фасада, словно прощаясь с каждым окном и каждой статуей.

— Фонтаны… парки… А ведь могли бы и мы так. Даже лучше.

В этих словах была тяжелая тоска Мастера, вынужденного уничтожить творение другого Мастера.

— Упрямые дураки, — выдохнул он. — Сами, своими руками вынуждают все это в щебень крошить.

Глядя на него, я видел строителя, которому физически больно сносить красивое здание, чтобы расчистить площадку.

— Не кручинься, Государь, — слова вырвались сами, опережая мысль. — Сломаем это — построим свое. Лучше построим. И у себя.

Он медленно опустил трубу. Во взгляде — робкая надежда.

— Под Петербургом, — продолжил я, чувствуя, что попал в точку. — На самом берегу залива, чтоб с моря видно было. Дворцы поставим такие, что этот их Версаль убогой казармой покажется. И фонтаны. Сделаем каскады, Государь! Чтобы вода била выше колоколен, прямо в небо. И не насосами, как здесь, а самотеком, по науке. Чтобы круглые сутки шумели, а не по праздникам, как у французов. И с музыкой, с иллюминацией. Все послы от зависти удавятся.

Я говорил, а перед глазами уже стоял Петергоф из моего будущего. Большой каскад, сверкающий золотом Самсон, разрывающий пасть льву, шутихи, аллеи. Я продавал ему мечту, зная, что она реальна.

Для Петра это обещание стало инъекцией чистого адреналина. Одно дело — приказать мне и надеяться на то, что получится не хуже, и совсем другое — услышать подтверждение от инженера, который уже творил невозможное на его глазах, получить заверение, что будет лучше.

Мрачная маска сползла с его лица. Морщины разгладились, в глазах вспыхнул тот самый, одержимый огонь созидателя.

— Слово, генерал⁈ — его пальцы стальными клещами впились в мою перевязь. — Построишь⁈

— Построю, Государь. Обещаю.

Он громко и раскатисто рассмеялся. Так смеется мальчишка, получивший в подарок целый мир. Тоска испарилась. Он больше не видел перед собой вражескую цитадель, которую нужно брать большой кровью. Он видел перед собой чистый лист ватмана.

— Вот за это — спасибо, брат! — тяжелая ладонь с силой опустилась мне на спину, едва не выбив дух. — Вот это — разговор! А этих… этих мы быстро. Чтобы под ногами не путались. Мешают же строить!

Он снова вскинул трубу, но теперь смотрел на дворец совершенно иначе. Без пиетета и без жалости. Он смотрел на него с нетерпением прораба, оценивающего объем демонтажных работ.

Ночь накрыла лагерь плотным колпаком, но желанного ответа из Версаля мы так и не дождались. Дворец, погасив огни, превратился в черный, зловещий силуэт, вырезанный из картона на фоне звездного неба. Там, за стенами, зверь затаился в норе, готовясь к последнему прыжку. Стало очевидно, что они выбрали драку.

У нас же, напротив, муравейник взорвался активностью. Ватную тишину ожидания сменил ритмичный шум большой стройки, целью которой было разрушение. Забыв об усталости и сне, солдаты волокли тяжелые бревна и вязанки фашин из колючего хвороста, чтобы забить глотки глубоким рвам, опоясывающим парк. В пляшущем свете сотен факелов плотники сбивали штурмовые лестницы, и стук топоров напоминал лихорадочное биение сердца. Артиллеристы, срывая ногти и матерясь сквозь зубы, на руках выкатывали уцелевшие пушки на дистанцию кинжального огня. Воздух провонял запахом свежей стружки.

Наблюдая за лагерем, я фиксировал разительный психологический контраст. Французы из корпуса де Торси точили клинки с видом обреченных, идущих на эшафот. Для них предстоящий штурм был святотатством, стрельбой по иконам собственной истории. Им предстояло убивать вчерашних собутыльников, штурмовать символ величия Франции. На их лицах застыла печать братоубийственной трагедии.

Мои же преображенцы, напротив, демонстрировали завидный профессиональный цинизм. Версаль? Да хоть Вавилон. Для гвардии это была просто очередная галочка в списке задач, сложная, грязная и понятная работа. Чистка фузей, подгонка амуниции, сальные шуточки у костров — рутина войны, лишенная всякого священного трепета. Есть приказ, есть цель, есть средства. Ничего личного.

Глубокой ночью, завершив инспекцию постов, я обнаружил Петра у главного костра. Он стоял спиной к лагерному шуму, вглядываясь в чернильную тьму, где прятался вражеский дворец. Я молча занял позицию рядом.

Мы не обсуждали тактику и не подсчитывали цифры будущих потерь. Жребий был брошен, приказы отданы. Мысли императора витали в иной плоскости.

— А скажи, генерал, — голос его звучал мечтательно, диссонируя с лязгом оружия вокруг, — можно ли заставить воду петь?

Вопрос застал меня врасплох. Я перевел взгляд на профиль царя.

— Что именно, Государь?

— В фонтанах. Чтобы она, вода… играла. Гудела, как орган в кирхе. Способен твой инженерный ум такое сотворить?

Он повернулся ко мне. В отблесках костра его глаза горели мальчишеским азартом.

— Технически — решаемо, — кивнул я, мгновенно переключаясь в режим конструктора. — Система клапанов, резонаторы, точно рассчитанное давление в трубах. Водяной орган. Механика капризная, требует тонкой настройки, но вполне реальная.

— А каскад? — перебил он, не слушая детали. — Чтобы как лестница в небо? Золото, статуи, мощь такая, чтобы дух захватывало, чтобы иноземцы рты разевали?

— И это сделаем. Были бы руки, чугун и твоя воля, Государь.

Он умолк, снова уставившись на темный силуэт дворца. Но я прекрасно видел, что его взгляд проходит сквозь стены Версаля, устремляясь за тысячи верст на восток. Туда, где над болотами Невы встает туман. Петр мысленно уже покинул Францию. Он уже дома. Он уже прорубает просеки, забивает сваи в зыбкий грунт, чертит тростью на песке схемы своих грандиозных фонтанов.

Все происходящее здесь — штурм, кровь, политика — для него стало пройденным этапом. Досадной помехой, строительным мусором, который нужно срочно убрать, чтобы не мешал Главному Делу.

Выходило, что вся черная работа — зачистка площадки, взрывные работы, убийство — ложатся на мои плечи. Такова моя роль в этой истории: быть бульдозером, расчищающим путь для императорской мечты.

— Государь! Генерал!

Вопль дозорного заставив нас отвлечься.

— На стене! Глядите!

Мы резко обернулись. Там, у входа во дворец, в пляшущем свете одинокого факела, трепетало белое полотнище.

Я прищурился. Флаг был слишком мал для капитуляции. И держал его не знаменосец, а офицер в парадном мундире. Флаг парламентера.

Перехватив взгляд Петра, я увидел, как радость на его лице сменяется колючей досадой, видать тоже надеялся на их капитуляцию. Легкой прогулки не будет.

Начиналась последняя дуэль. Переговоры.