Инженер Петра Великого – 13

Глава 19

Нечеловеческая геометрия Реймсского собора давила, спрессовывая пространство и время. Зажатый между двумя накрахмаленными служанками и обозником, источавшим убойный коктейль чеснока с перегаром, я с трудом сдерживал тошноту. Впрочем, инженерная профдеформация брала свое, переключая фокус внимания с запахов на конструкции. Вместо благоговейного трепета перед витражными ликами мозг автоматически рассчитывал вектора нагрузок на нервюры сводов и прикидывал химический состав стекла в свинцовых переплетах.

— Ишь ты, как складно сложили, — пробасил обозник, бесцеремонно работая локтем. — Камушек к камушку. У нас бы так избы рубили — цены б им не было.

В ответ я лишь хмыкнул. Там, где он видел аккуратную кладку, передо мной разворачивалась величественная задача по сопромату, решенная безымянным гением XII века. Здесь, среди древних камней, ощущение собственной инородности накрывало с головой.

Среди напудренной, утопающей в шелках французской знати русская делегация выглядела стаей медведей, вломившихся на изящную пасеку. На специальном помосте гранитной глыбой возвышался Пётр, облаченный в простой темно-зеленый мундир, лишенный всякой мишуры. Даже сидя, самодержец доминировал над пространством; в его неподвижной монументальности сквозило больше истинной власти, чем в мельтешении всех местных герцогов и маркизов вместе взятых.

Рядом, лоснясь от самодовольства, красовался Меншиков, нашептывая что-то на ухо Черкасскому. Тот, подобно древнему идолу, сохранял абсолютную невозмутимость, возможно, попросту дремал с открытыми глазами. Орлов же откровенно страдал: тесный воротник парадного кафтана душил его, а взгляд тоскливо блуждал в сторону выхода, мечтая сменить церковную духоту на чистое поле и добрую рубку.

Вдоль стен, образуя живой кордон, замерли мои преображенцы. Суровые обветренные лица, ладони на эфесах — они присутствовали здесь в качестве последнего аргумента в политическом торге. От их молчаливого давления кислые мины местных аристократов вытягивались еще сильнее. Уж сколько нервов стоило Меншикову продавить их присутствие.

У алтаря, склонив голову под тяжестью расшитой золотом мантии, стоял на коленях де Торси. Старый архиепископ читал молитвы, его голос тонул под сводами, не достигая стропил.

Церемония вошла в решающую фазу. Облаченный в тяжелую парчу, священнослужитель приблизился к алтарю, сжимая в руках нечто древнее, чем корона — Святую Стеклянницу. В этом маленьком флаконе, согласно легенде, хранился небесный елей для Хлодвига. Происходящее выходило за рамки обычного ритуала, превращаясь в акт божественной инженерии: перековку смертного в помазанника.

Под монотонное пение хора золотая игла извлекла из флакона микроскопическую каплю мира, смешавшуюся с обычным елеем. Стоило архиепископу коснуться обнаженной груди, плеч и рук де Торси, как Жан-Батист Кольбер начал превращаться по логике местных в сакральную фигуру.

Следом пошли символы власти: шпоры, подтверждающие рыцарство, меч Карла Великого Жуайёз — гарант правосудия, скипетр. И только в финале с бархатной подушки поднялась тяжелая, инкрустированная камнями корона. Время будто остановило свой бег. Венец опустился на голову де Торси.

Собор выдохнул. Единый порыв благоговения прошел по толпе. Старый маркиз в первом ряду промакивал слезы кружевом, а молодые офицеры взирали на нового короля с щенячьим восторгом, обретя в нем долгожданный символ стабильности Франции.

Взгляд Петра, устремленный на сцену, отражал сложнейшую гамму чувств. Там смешались триумф кукловода, посадившего свою марионетку на трон, и детская ревность к тысячелетнему блеску и величию этого обряда, столь непохожего на варварскую тяжесть шапки Мономаха. Впрочем, всё это перекрывала откровенная скука: затянувшаяся католическая процедура утомляла деятельного царя. Прикрыв зевок широкой ладонью, он бросил короткую реплику Меншикову, вызвав у того сдавленный смешок.

— Король Жан! — провозгласил архиепископ.

— Виват, король! — отозвались своды.

Наблюдая, как де Торси поднимается с колен, я отчетливо понимал: мой должник перестал существовать. Перед нами стоял легитимный монарх. Созданная нами политическая машина завелась, набрала обороты и теперь жила по своим законам, не требуя вмешательства конструктора.

Зеркальная галерея Версаля, напоминавшая декорации к фильму-катастрофе, слепила глаза великолепием. Местные мастера совершили логистическое чудо, восстановив локацию в рекордные сроки: пробоины в зеркалах исчезли, копоть на стенах скрылась под свежими гобеленами, а шрамы на паркете затянули толстыми персидскими коврами. Процентов тридцать, конечно сгорело так, что проще новый строить, но остальное подлатали знатно. Вместо едкой гари воздух теперь был плотно насыщен ароматами воска и духов. Русская армия паковала чемоданы, а Пётр давал финальный банкет.

Слившись с тенью массивной колонны, я наблюдал за происходящим в своем неизменном амплуа «Гришки». Сквозь гром музыки и звон бокалов прорывался пьяный смех: вчерашние смертельные враги — русские офицеры и французские дворяне — уничтожали шампанское на брудершафт, обмениваясь дружескими хлопками по плечам и коверкая слова в попытках найти общий язык. Окончание войны и колоссальное нервное истощение стерли старые обиды, оставив лишь пьянящее чувство выживания.

В центре композиции, на импровизированном троне, доминировал Пётр. Рядом с ним восседал наш «проект» — новоиспеченный король Жан I де Торси. Выглядел он вполне аутентично: дорогой камзол, властная осанка, отрепетированная снисходительная улыбка. Актер слишком быстро вжился в роль, и этот факт зажигал на моей внутренней приборной панели тревожные индикаторы.

Внезапно музыка оборвалась. Пётр поднялся во весь рост, мгновенно перетянув на себя внимание аудитории, и поднял кубок.

— Господа! — его голос, не переходя на крик, заполнил зал. — Мы пьем сегодня за мир, доставшийся нам дорогой ценой. Минувшая война стала для меня суровым учителем. Она показала, что виктории куются по разному, и под пушечную канонаду на полях сражений, и порой главная битва разворачивается в тишине кабинетов, в глубокой тени. В честь этой новой науки я, властью, данной мне Богом, учреждаю высший орден Российской империи — Орден Смирного Служения.

По рядам пробежал удивленный шепот, похожий на шелест сухой листвы.

— Награда эта, — продолжал царь, добавляя в голос металлических ноток, — минует героев шумных баталий, привыкших к блеску знамен. Она предназначена тем, кто действует в тени. Мы чествуем хитрость, стоящую целого полка, и ум, разящий вернее сабли. Этот орден — плата за жертвенность, о которой промолчат летописцы.

Каждое его слово, казалось, было адресовано лично мне, резонируя с моими собственными мыслями.

— Кавалеры ордена, — Пётр назидательно поднял палец, — получают земли и пожизненный пансион. Они обретают особый статус. Их слово при дворе отныне весит столько же, сколько слово фельдмаршала. Двери моих покоев открыты для них в любое время дня и ночи.

Денщик торжественно вынес на бархатной подушке регалии: три звезды из черненого серебра, в центре которых синим глазом горел рубин и одна звезда из золота с алым камнем.

— Первым, — провозгласил самодержец, — за мудрость и стойкость в дни великих испытаний награждается светлейший князь Александр Данилович Меншиков!

Светлейший, сияя ярче начищенного самовара, растерянно встал и подошел. Зал взорвался овациями, когда Пётр лично прикрепил звезду к его груди.

— Вторым, — продолжил царь, — за недремлющее око и безупречную службу, награждается полковник Андрей Иванович Ушаков!

Ушаков выдвинулся своей бесшумной походкой. Его лицо оставалось непроницаемой маской, правда в момент награждения уголок его губ едва заметно дрогнул.

— Третьим, — в голосе Петра прозвучала теплота, — за беззаветную храбрость и преданность, перешагнувшую порог смерти, награждается полковник Василь Игнатьич Орлов!

Залившийся краской Орлов вышел к трону. Зал снова разразился аплодисментами.

Наградив их, Пётр замолчал. Его рука потянулась к последней звезде на подушке — самой крупной, обрамленной алмазной крошкой вокруг центрального рубина.

Сотни глаз следили за движением царской руки.

Взметнувшаяся над головой царя последняя звезда поймала фотонный поток сотен свечей, полыхнув ярким блеском. Зал накрыло тишиной.

— Но первым посмертным кавалером, — произнес Пётр, виртуозно модулируя голос с командного металла на трагический баритон, — становится тот, кто оплатил тайную службу на пределе своих сил. Тот, чья хитрость обеспечила наше выживание, а жертва — эту победу.

Где-то на периферии слышимости сдавленно всхлипнула женщина.

— Посмертно, — выдохнул царь. — Орденом Смирного Служения высшей степени награждается генерал Петр Алексеевич Смирнов.

Тишина стала абсолютной. Со своего места в толпе слуг я сканировал реакцию публики. Французы застыли с бокалами в руках, словно процессор не мог обработать входящие данные: русский монарх чуть ли не канонизировал того, кого здесь считали исчадием ада. Наши же безупречно отыгрывали свои партии.

Пётр монтировал меня на пьедестал. Трансформировал «чернокнижника», проклинаемого с амвонов, в национального героя-мученика, создавая несокрушимый миф для шепота в дворянских салонах и легенд у солдатских костров. А я, живой и функциональный, находясь в десяти шагах, присутствовал при собственной канонизации.

Мозг лихорадочно просчитывал мотивы, отбрасывая версию с сентиментальностью как несостоятельную. Пётр — прагматик до мозга костей, пустые жесты не в его стиле. Здесь просматривалась многоходовая комбинация.

Во-первых, царь наносил прицельный удар по внутренней оппозиции: старая боярская аристократия, ненавидящая выскочку-простолюдина, лишалась права на злорадство. Им придется публично скорбеть и ломать шапки перед памятью того, кого они мечтали вздернуть. Пётр ломал их гордыню через колено, заставляя лицемерить.

Во-вторых, это был четкий геополитический сигнал Версалю, транслируемый прямо в лицо местной знати: «Ваш дьявол — наш святой. Мы — иная цивилизация, с иными героями и базовыми настройками. Просто примите это».

Но главным, корневым мотивом была защита активов. Пётр выстраивал вокруг моих заводов, чертежей и Компании непробиваемый защитный кожух. Посягнуть на дело, начатое национальным героем и спасителем Отечества, теперь было равносильно святотатству. Царь ковал для моего наследия железобетонную юридическую и моральную броню.

Иного объяснения всему этому у меня не было.

— Князь Черкасский! — царский бас выдернул меня из размышлений.

Старый воевода выдвинулся вперед.

— Тебе, как первому воину Империи, — чеканил слова Пётр, — вручаю эту награду на вечное хранение. До момента, пока мы не воздвигнем ему достойный монумент на родине.

Звезду и грамоту Черкасский принял бережно, как принимают святыню или ядерный чемоданчик. Его поклон предназначался самой награде — памяти героя. В этот момент глубина замысла Петра раскрылась окончательно. Он назначил легенде авторизованных хранителей, самых уважаемых и самых неподкупных. Любая попытка усомниться в моей героической гибели теперь означала бы вызов не только короне, но и таким мастодонтам, как Черкасский. Гениальность этого хода вызывала оторопь.

Пир был окончен. Программа выполнена.

На следующий день началась эвакуация. Огромная колонна «Бурлаков» и полков, растянувшаяся на версты, стальной змеей выползала из Парижа. Прощание с королем Жаном вышло протокольно-холодным. Стоя на балконе в окружении свежей, лощеной свиты, он махал нам рукой, но я фиксировал: ни благодарности, ни печали. Корона получена. Но он видимо плохо знал Петра. Надеюсь, я ошибся в том, что увидел во французском короле.

Армия пребывала на эмоциональном пике. Мы возвращались домой победителями — с трофеями, славой и байками для внуков. Солдаты, игнорируя усталость, горланили песни, а офицеры на сытых конях весело переругивались, проводя инвентаризацию французского вина в обозах. Казалось, всё самое страшное, кровавое и грязное осталось позади.

Однако по мере удаления от Парижа атмосферное давление менялось. Исчезли приветственные крики, испарились любопытные взгляды. Вместо них пространство заполнила субстанция ненависти.

Мы двигались по землям, которые формально «освободили», но встречали нас отнюдь не как освободителей. Крестьяне в полях провожали колонну тяжелыми взглядами исподлобья. Деревни вымирали при нашем приближении: жители баррикадировались в домах, наглухо задраивая ставни. Из оконных амбразур на нас смотрели как на переносчиков чумы.

В борта «Бурлаков» летели камни от детворы. Торговка на рынке, у которой наш солдат попытался купить хлеба, демонстративно сплюнула ему под сапоги. Местная власть, правда, разводила руками, но помогала чем могла, логистику не ломала.

Эта фоновая ненависть давила на психику.

По мере приближения к границе концентрация токсичности в атмосфере зашкаливала. Де-юре проигравшие, де-факто — победители. Но мы ощущали себя оккупантами на враждебной территории. Эйфория от взятия Парижа и перекройки европейской карты испарилась.

— Сволочи неблагодарные, — процедил сквозь зубы Орлов, наблюдая, как очередной булыжник, пущенный из-за плетня, рикошетит от брони «Бурлака». — Мы за них кровь проливали, короля им на трон сажали, а в ответ…

Не закончив фразу, он смачно сплюнул в дорожную пыль. Я же промолчал. Инженер видел картину иначе, чем боевой офицер. Никакие мы не освободители. В их оптике мы — чужаки. Дикие варвары с Востока, ворвавшиеся в их уютный мирок на ревущих железных монстрах. Мы инсталлировали им своего короля, взломали политическую систему и сожгли Версаль — их национальный фетиш. Такие унижения не забываются. Срок давности у них отсутствует.

Объяснять эти нюансы Орлову, чей мир был четко расчерчен на черно-белые сектора «свои — враги», было делом безнадежным. В его солдатской логике схема выглядела просто: мы пришли, устранили плохих парней, поставили хорошего. Требуется благодарность. Плевки в спину вызывали у него когнитивный диссонанс.

— Да я бы… — зарычал полковник, сжимая эфес, — высадил десант, да выпорол бы всю деревню.

— Остынь, Василь, — тихо бросил я. — Польза от этого будет нулевой.

— А от чего будет⁈ — взорвался он. — Цветами их осыпать? Мы им свободу принесли!

— Свободой тут и не пахнет, — осадил я его. — Мы просто сменили им начальство. А к начальству, назначенному извне, любовь не полагается. Особенно к чужому.

Орлов уставился на меня, как на сломанный механизм.

— Какая к черту разница, если новый барин лучше старого?

— В их системе координат — огромная, — вздохнул я. — Свой упырь всегда роднее чужого благодетеля. Базовая социальная психология, Василь, тебе это без надобности.

Попытавшись обработать информацию, он лишь нахмурился и махнул рукой.

— Философия все это. А я вижу факты: твари неблагодарные.

В своей системе координат он был прав. Но и моя правота была неоспорима. Между нами пролегла ментальная пропасть, преодолеть которую было невозможно. Сканируя угрюмые лица французских крестьян, я с тоской констатировал: настоящая война — битва за умы и прошивки в головах — нами еще даже не начата.

Привал устроили на высоком холме, у самой границы с германскими княжествами. Панорама открывалась идеальная: наша армия, стальной змеей выползающая из чрева Франции, и последняя деревенька в низине. Угрюмая, перешедшая в режим радиомолчания, она даже не пускала дым из труб. Жители ушли в глухое подполье, затаившись, словно мыши под веником.

Швейцарцы все еще были в найме. Поэтому о безопасности можно было не думать.

Заложив руки за спину, Пётр сканировал открывающуюся панораму тяжелым взглядом, сам похожий на грозовую тучу перед разрядом. Я материализовался рядом, привычно входя в роль денщика, и протянул раскуренную трубку. Царь принял её механически, даже не поднеся к губам; все его внимание, весь вычислительный ресурс мозга были прикованы к вымершей, враждебной деревне внизу.

— Чудной народ, — бросил он, не меняя позы. — Мы их от тирана-глупца избавили. Короля нормального на трон взгромоздили. От англичан с австрияками прикрыли. А они волками глядят. Камни мечут. В чем причина… Гришка? Ты ж у нас книжный. Растолкуй.

Склонившись над трубкой якобы для поправки углей, я спрятал усмешку. «Книжный Гришка» — отличная легенда прикрытия.

— Сказывали у нас на родине, Мин херц, притчу одну, — начал я тихо, подстраивая голос под образ. — Про мужика и волка.

Спина самодержца напряглась — он перешел в режим внимательного слушания.

— Угодил, значит, серый в капкан. Охотники уже ножи точат, шкуру делить бегут. А тут мужик. Пожалел зверя, охотников взашей прогнал, выходил, раны залатал. С рук кормил, покуда тот на лапы не встал. А когда волк окреп и в лес намылился, мужик его на прощание погладить вздумал. Тут волк его за руку и цапнул. Не насмерть, но кровь пустил. Мужик в крик: «Я ж тебя спас!». А волк отвечает: «За то и кусаю. Чтоб помнил — не ровня ты мне. И чтоб я не забывал тот день, когда ты мою слабость и позор видел».

Я умолк. Пётр долго изучал деревню, затем перевел взгляд на свою огромную, мозолистую ладонь, словно ища там фантомный шрам от волчьих клыков.

— Выходит… впустую старались? — спросил он глухо.

— Отчего же впустую, Мин херц? Задание выполнено. Союз, договоры, мастера, технологии — всё у нас. Мы уходим с богатым скарбом. А любовь их нам без надобности. Хватит и страха. Главное, чтоб помнили, кто теперь в доме хозяин.

Царь задумался, разглядывая трубку.

— Никто не любит своих спасителей, — пробормотал он, пробуя горькую истину на вкус. — Ибо они — живое зеркало собственного унижения.

Пётр осознал эту неприятную аксиому: военная победа — лишь черновая, топорная работа, нулевой цикл. Впереди маячила другая война — затяжная, гибридная, за влияние и место в этом чужом мире.

Французская кампания завершилась, но большая имперская игра только загружалась. И правила в ней будут совершенно иными.

Я вспомнил фразу другого маршала, сказанную спустя два с половиной века после аналогичной великой и горькой победы. Глядя на руины освобожденного и враждебного Берлина, Жуков тогда резюмировал: «Мы их освободили, и они нам этого никогда не простят».

Историческая спираль замкнулась, сменив только декорации и имена. Стоя на холме, я вдруг остро ощутил себя зрителем, запертым в цикле повторений.