Инженер Петра Великого – 13

Глава 22

Утро в дрезденском дворце выдалось серым. Сырость, ползущая от Эльбы, пропитывала тяжелые бархатные портьеры. В покоях, отведенных русскому государю, было тихо.

Я притулился в углу, у массивного бюро, заваленного картами и депешами, стараясь слиться с рисунком дорогих обоев. Мой наряд — серый суконный кафтан, парик, съехавший набок, и старательно сгорбленная спина — делал меня невидимкой. Для всех я был Гришкой, безмолвным то ли толмачом, то ли секретарем Светлейшего князя Меншикова, мебелью, умеющей писать. Удобная позиция, чтобы наблюдать, как проворачиваются жернова истории, и вовремя подливать масло в нужные шестеренки.

Пётр брился.

Зрелище это было не для слабонервных. Государь стоял у высокого трюмо в одной нательной рубахе, распахнутой на груди. Широкая спина бугрилась узлами мышц при каждом резком движении. В руке он сжимал опасную бритву так, словно это был абордажный тесак, которым он собирался вскрыть брюхо шведскому драбанту. Лезвие с хрустом шло по щетине. Одно неловкое, дерганое движение — и на щеке мгновенно набухала алая бусина.

— Дьявол! — прошипел он сквозь зубы, с остервенением швыряя окровавленное полотенце на пол.

Тряпка шлепнулась с влажным звуком, и никто не посмел ее поднять. В комнате было напряженно.

Меншиков, уже при полном параде — синий бархат, золотое шитье, лента через плечо, — сидел на самом краешке кресла, боясь лишний раз скрипнуть мебелью. Он напоминал нашкодившего кота, который ждет, прилетит ему сейчас сапогом или все-таки нальют сметаны.

У окна стоял Ушаков — застегнутый на все пуговицы. Он смотрел на мокрую брусчатку площади, и по его лицу невозможно было прочесть ровным счетом ничего. Орлов у дверей с методичным остервенением полировал ветошью замок пистолета. Металлический немного раздражал.

Пётр плеснул в лицо ледяной водой из серебряного таза, фыркнул, разбрызгивая капли, и резко развернулся. Его воспаленные от бессонницы глаза, в которых еще не выветрился хмель вчерашнего пира, нашли меня.

— Ну? — буркнул он, вытираясь свежим рушником так, будто хотел содрать с себя кожу. — Что скажешь, инженер? Какой расклад у нас?

Я не стал выпрямляться, сохраняя позу покорного слуги. Голос понизил до шелестящего шепота, чтобы даже стены, имеющие уши в любом дворце, не услышали, как лакей раздают геополитические советы императору.

— Август на грани нервного срыва. Вчерашний бал выбил у него почву из-под ног. Но загонять его совсем в угол нельзя — он сейчас между молотом и наковальней. С одной стороны ты с «Бурлаками» и гвардией, с другой — его собственная шляхта.

— Шляхта… — презрительно выплюнул Петр. — Петухи ряженые.

— Эти петухи имеют шпоры, Государь. Если Август отдаст гостя просто так, без борьбы, паны его живьем съедят. Нарушить закон гостеприимства для поляка — хуже, чем продать душу дьяволу. Это потеря лица. Сейм взбунтуется, конфедерации соберутся, и корона слетит с головы Августа быстрее, чем он успеет пикнуть. А тебе же нужна спокойная Польша в тылу, а не гражданская война.

Меншиков пренебрежительно махнул рукой, сверкнув перстнем:

— Да и черт с ней, с короной. Нам-то что? Пусть хоть перегрызут друг друга.

— Александр Данилыч, Август, спасая свою шкуру, начнет юлить, — пояснил я, не глядя на Светлейшего. — Будет тянуть время, ссылаться на древние уложения, на право убежища, на отсутствие полномочий. Замотает нас в пергаментах, утопит в процедурах. Ему нужно сохранить лицо, показать своим, что он бился за гостя как лев, но сила солому ломит.

— Некогда мне с ним хороводы водить! — рыкнул Пётр. — Я за предателем пришел, а не на сейм! Мне его голова нужна!

— Вот поэтому, Государь, нельзя давать ему раскрыть рот. Никакой дипломатии. Нужно войти туда как хозяин, у которого в доме завелись крысы, и он пришел с дубиной.

Я подошел к столу и взял тяжелое бронзовое пресс-папье в виде лежащего льва.

— Представь, что это Август. Если давить по чуть-чуть, он выскользнет, найдет щель. Давить надо сразу и намертво. Превысить предел текучести материала. Он должен поверить, что ты безумен. Что тебе плевать на Европу, на союзы, на все клятвы. Что ты готов сжечь Дрезден дотла прямо сейчас, если не получишь Мазепу через минуту.

Пётр прищурился. Идея ему нравилась. Она резонировала с его внутренним состоянием — желанием крушить и ломать, которое он сдерживал последние сутки.

— Варваром меня выставить хочешь? — спросил он, с легкой улыбкой.

— Не хочу, а предлагаю использовать этот образ как осадное орудие. Европа и так считает нас дикарями, сжегшими Версаль. Слухи идут впереди нас. Так давай извлечем выгоду из их страхов. Пусть Август оправдывается перед шляхтой тем, что против бешеного русского царя не попрешь, что он спасал город от уничтожения. Мы дадим ему повод сохранить лицо — нашу собственную ярость.

— А если упрутся? — подал голос Орлов, не поднимая головы от пистолета. — У них гвардия, сабли. Поляки народ гонористый, могут и за железо схватиться сдуру.

— Не упрутся, — отозвался Ушаков от окна.

Андрей Иванович наконец повернулся к нам.

— За ночь мои люди отбили у поляков всякое желание геройствовать.

— Подробности? — потребовал Петр.

— У некоторых шляхтичей, что слишком громко ругали русских, вдруг этой ночью напали грабители, отобрали оружие, намяли бока и даже не сильно пограбили.

Ушаков позволил себе тень усмешки.

— Это с особо рьяными смутьянами. А если вдруг кто-то посчитает, что вправе диктовать условия русскому императору, то снаружи…

Он кивнул на окно.

Пётр подошел к стеклу, рванул тяжелую штору. Внизу, на мокрой от утреннего тумана брусчатке, чадили трубами три «Бурлака». На их спинах разместились несколько установок «шайтан-труб». Их пустые направляющие для ракет смотрели прямо в окна дворца, как жерла адских органов. Стволы были черными, закопченными и страшными.

— Внушает, — хмыкнул царь. — Значит, говоришь, безумным прикинуться?

— Не прикинуться, Государь. Быть им.

Пётр провел ладонью по щеке, поморщился от боли в порезе и вдруг оскалился, обнажив крупные, желтоватые зубы.

— Добро. Сыграем. Алексашка!

— Я, мин херц! — Меншиков подскочил, звеня шпорами.

— Гляди орлом! Чтоб давил их одним видом. Ты у нас павлин знатный, вот и распуши хвост.

— Исполним, — расплылся в улыбке Меншиков. — Уж попугать немчуру — это мы с радостью.

— А ты… — взгляд царя скользнул по мне и сразу ушел в сторону, чтобы не выдать. — Держись рядом. Бумажки перебирай. Если что — кашлянешь. Идея твоя, тебе и подсказывать.

Мы шли по коридорам дрезденского дворца, как штурмовая колонна, пробивающая брешь в стене. Пётр впереди — широкий, размашистый шаг, стук подбитых железом каблуков, от которого вздрагивали хрустальные подвески на бра. За ним — Меншиков, раздувающийся от важности, бесшумный Ушаков и тяжелый, как таран, Орлов. Я семенил сбоку, прижимая к груди кожаную папку, стараясь быть незаметным.

Дворец вымер. Обычно в это время здесь кипела жизнь, но сегодня коридоры были пусты. Только редкие лакеи в напудренных париках, завидев нашу процессию, вжимались в стены, стараясь превратиться в барельефы. Они прятали глаза. Воздух здесь был спертым и сладковатым от духов.

Мы подошли к высоким двустворчатым дверям Зала приемов. Караульные в саксонских мундирах, стоящие на часах, поспешно распахнули створки, словно боялись, что мы пройдем сквозь них, не открывая.

Зал был залит мертвенным зимним светом из высоких окон.

В центре, на небольшом возвышении, восседал Август. Трон под ним казался слишком большим, будто король за ночь усох. Лицо отечное, под глазами залегли черные мешки — следы бессонной ночи. На его виске бьется синяя жилка. Он пытался держать покерфейс, но выходило жалко.

Вокруг трона пестрой толпой жались польские магнаты. Кунтуши, расшитые золотом, кривые сабли, перья на шапках — весь этот шляхетский маскарад выглядел нелепо. Они топорщили усы, выпячивали грудь, бросали в нашу сторону испепеляющие взгляды.

Пётр не остановился у порога и не стал ждать церемониймейстера. Он просто шел вперед, к трону, игнорируя этикет, как танк игнорирует забор. Август дернулся, попытался изобразить приветливую улыбку, начал привставать…

— Брат мой Петр! — голос курфюрста сорвался и прозвучал фальшиво. — Какая радость…

— Где он? — голос Петра перекрыл лепет короля.

Август плюхнулся обратно. Кадык на его шее дернулся.

— Петр… Ваше Величество… пойми мое положение, — забормотал он, и слова посыпались из него горохом. — Есть законы… древние обычаи… Право убежища священно! Если я выдам гостя, Сейм меня не поймет.

Кажется он начал торговаться.

— Мы можем обсудить проблему, — шептал он, подаваясь вперед. — Казна сейчас не полна, но я найду средства. Мы поддержим тебя в войне с турками, дадим полки…

Я легонько, как бы случайно, задел локтем Меншикова. Светлейший, настроенный на мою волну, уловил посыл мгновенно. Он громко, на весь зал, так, чтобы слышали магнаты, презрительно хмыкнул и, не стесняясь, наклонился к уху царя:

— Дешевит, мин херц. Торгуется, как на ярмарке. Тьфу.

Пётр медленно, демонстративно медленно повернул голову к окну.

— Мои возы устали ждать, брат Август, — произнес он. — У них внутри очень горячий пар. И характер скверный. Если через минуту я не увижу здесь того, за кем пришел, они могут… перегреться. И тогда Дрездену станет жарко. Очень жарко.

Август побледнел. Он перевел взгляд с Петра на окно, потом на своих шляхтичей, и что-то в нем надломилось. Плечи поникли.

Он сделал вялый, обреченный жест рукой в сторону неприметной боковой двери.

В проеме показалась фигура.

Иван Степанович Мазепа.

Я, признаться, ожидал увидеть что угодно: страх, истерику, попытку бегства, гордую позу непримиримого врага. Но гетман удивил. Он изменился до неузнаваемости. Исчезли пышные гетманские одежды, исчезла сабля и драгоценные перстни. Он был одет в простую, ослепительно белую сорочку и черный, грубый жупан без единого украшения. Седые волосы всклокочены, борода расчесана.

Он шел медленно, шаркая подошвами по паркету. Остановился в десяти шагах от Петра. Не упал на колени. Не заплакал. Не стал молить о пощаде. Он поднял голову, я встретился с его взглядом. В выцветших глазах была какая-то странная ясность. И крохотная, едва заметная искра.

Пётр смотрел на него с нескрываемой брезгливостью, ненавистью. Ноздри царя раздувались.

— Ну здравствуй, Иуда, — пророкотал он, эхо разнесло этот голос под сводами.

Мазепа медленно поклонился. Глубоко, в пояс, но без холуйства. С достоинством человека, который уже одной ногой в могиле.

— Приветствую тебя, Государь, — его голос был тихим. — Вина моя велика перед тобой и перед Богом. И головы мне не сносить. Я готов принять любую кару из твоих рук.

Слишком просто. Моя внутренняя сигнализация взвыла сиреной. Так не бывает. Мазепа — интриган высшей пробы, он не сдается без боя. Это смирение — маска. Театральная поза. Я чувствовал подвох, кожей ощущал, как сжимается пружина ловушки, но не мог понять, откуда прилетит удар.

Гетман выпрямился. Его сгорбленная фигура налилась силой. Голос окреп, приобретя ораторские нотки.

— Я предатель, Государь. Не отпираюсь. Я хотел блага своей стране, но, видать, бес попутал, ошибся в выборе пути. Я готов умереть. Но перед судом Божьим и твоим, Петр Алексеевич, я хочу спросить лишь одно…

Он сделал театральную паузу, обводя мутным взглядом зал. Саксонцы, поляки, русские офицеры — все замерли, ловя каждое слово.

— Справедливо ли судить человека дважды за одно и то же преступление?

Брови Петра поползли вверх.

— О чем ты плетешь, старый лис?

— О законе, Государь. О твоем собственном законе, который ты сам утвердил и кровью скрепил.

Мазепа медленно, не делая резких движений, сунул руку за пазуху. Ушаков дернулся, рука метнулась к пистолету, готовясь перехватить оружие, но гетман извлек свиток.

Пожелтевший пергамент, свернутый в трубку, с тяжелой сургучной печатью на красном витом шнуре.

Я знал эту печать. Видел ее сотни раз на столах в Петербурге. Личная печать Наместника.

Мазепа развернул свиток дрожащими пальцами, демонстрируя его залу, как щит.

— Когда твои драгуны перехватили мой обоз, Государь, меня в кандалы заковали. И судили. Тайным судом. По прямому приказу Наместника твоего, царевича Алексея Петровича.

В зале стало так тихо. Светлейший побледнел, его глаза округлились.

— И Алексей Петрович, — голос Мазепы звенел торжеством, — властью, данной ему тобой на время твоего отсутствия, вынес решение. Он принял мою казну — все золото, что я вез, до последнего червонца, — как плату за мою вину. И он…

Мазепа поднял глаза на Петра — там горел огонь победителя.

— … он даровал мне полное прощение. Именем Императора. Скрепив это клятвой на кресте и вот этой печатью.

По залу пронесся единый вздох изумления. Август Сильный вдруг расправил плечи. Я заподозрил его в притворстве. Неужели он играл? Причем так убедительно. Это он так мстит за ту «шутку» с гильотиной? По его логике, если Мазепа прощен самими русскими, значит, Август не укрывал врага, а просто оказывал гостеприимство свободному человеку.

Мазепа продолжал:

— Я свободен, Государь. Твой сын, твоя плоть и кровь, твой Наместник, чье слово есть твое слово, отпустил меня. Я приехал сюда вольным человеком, искупившим вину золотом. И теперь я спрашиваю тебя перед лицом всей Европы: справедливо ли царю нарушать слово своего Наместника? Или подпись твоего сына ничего не стоит? Или Наместник не в праве править?

Кровь отлила от лица Петра. Он пошатнулся, словно получил удар по голове.

Я стоял за спиной Меншикова. В голове с бешеной скоростью, как в перегретом котле, проносились варианты. Это был гениальный ход старого интригана.

Если Петр сейчас схватит Мазепу, наплюет на бумагу, он публично дезавуирует решение Алексея. Он признает перед всем миром, что Наместник — никто, пустое место, марионетка, чьи указы отец может отменять по прихоти. Это удар по легитимности власти, по самой системе престолонаследия. Это унижение сына, который только-только начал расправлять крылья и становиться государственным мужем. Это сигнал всей Европе: в России нет закона, есть только произвол царя. Договоры с Россией не стоят бумаги, на которой написаны.

А если Петр признает бумагу… он должен отпустить главного врага. Иуду. Человека, который ударил в спину в самый трудный час. Он должен проглотить это унижение и позволить предателю уйти с миром, смеясь ему в лицо.

Мазепа стоял, прикрываясь свитком, как магическим оберегом. Он знал, что выиграл и посеял такое семя раздора между отцом и сыном, которое может расколоть династию.

Кулаки Петра сжались. Вены на шее вздулись канатами. Он медленно повернул голову к Меншикову, ища поддержки, совета, какого-нибудь хитрого выхода. Но Светлейший был растерян не меньше. Его лисья хитрость пасовала перед таким лобовым, юридически безупречным ударом.

Взгляд царя скользнул дальше. Прошелся по каменному лицу Ушакова, по растерянному Орлову. Он искал решение и не находил.

Я прикрыл глаза. Перед глазами мелькало множество вариантов дальнейшего развития событий. Но я не знал какой путь верный. Да и смущала меня филькина грамота Мазепы.

Алексей? Тот самый Алексей, которого я учил жесткости и прагматизму? Отпустил Мазепу? За золото? Бред. Невозможно. Мой ученик не мог совершить такую глупость. Либо это фальшивка, подделанная с дьявольским искусством, либо… либо мальчик вырос и начал игру, правил которой я не знаю.

Судьба предателя замерла на одной чаше весов, на другой чаше лежал авторитет наследника престола и будущее Империи.

«Весы» подрагивали.