Инженер Петра Великого – 13

Глава 4

Сон выветрился, уступив место липкой бессоннице, от которой саднило глаза. Устроившись на выщербленном камне парапета башни Сен-Жак, я свесил ноги в пустоту, позволяя ветру бесцеремонно пробираться под кафтан. Внизу, под подошвами моих забрызганных грязью сапог, распластался агонизирующий гигант — Париж. Город, кипевший жизнью, бывший центром мира, теперь напоминал остывающий труп, укутанный в саван из рваных клочьев утреннего тумана и едкого дыма. Пожары, наконец выдохлись, оставив после себя черные остовы зданий да сизый пепел, медленно оседающий на уцелевшей черепице. Вместо городского шума, уши резала неестественная тишина. Правда слышался сиплый посвист сквозняков в разбитых глазницах окон да далекое, тоскливое ржание лошади где-то в лагере русских егерей. На востоке, там, где карта утверждала наличие остальной Франции, небо наливалось тяжелым фиолетовым свинцом. Рассвет приходил неохотно, не принося с собой никакого облегчения, только подсвечивая масштабы разрушений.

Рядом, скрипя на ветру толстыми, в руку толщиной, пеньковыми канатами, лениво покачивалась «Катрина». Жемчужина эскадры князя Черкасского. Огромный черный силуэт хищной рыбой застыл на фоне светлеющего неба. Созерцание этого левиафана вызывало внутри сложный коктейль эмоций: удовлетворение инженера смешивалось с запредельной, ломящей кости усталостью.

Два десятка шагов, разделявших нас, не мешали разглядеть детали: передо мной висела вовсе не слепая копия старых эскизов, оставленных мной в Петербурге. Поглаживая мысленным взором шершавый сварной шов на раме гондолы, где ремонтная бригада уже успела залатать боевые пробоины, я отмечал внесенные изменения. Исполнение, конечно, грубоватое, кустарное, лишенное того лоска и изящества, к которому я привык. Однако надежность конструкции внушала уважение, граничащее с восторгом. Парни догадались усилить углы косынками из листового железа, грамотно перераспределив весовую нагрузку на несущий каркас. С такелажем, правда, вышла ожидаемая промашка. Пеньковый канат вместо стального троса — решение вынужденное и откровенно слабое. Видимо ремонт был. Материал уже начал «течь», вытягиваясь под собственным весом, грозя нарушить центровку. Придется менять при первой же возможности.

Взгляд скользнул ниже, к тяжелым ящикам, закрепленным вдоль бортов. Батареи. Господи, эти примитивные гальванические элементы. Десятки пудов цинка и меди, мертвый груз, необходимый лишь для того, чтобы выжать из электродвигателей энергию на неуклюжий полет, маневрирование. Технологический тупик. Эволюционная ветвь, обреченная на вымирание. Воображение тут же, помимо воли, начало чертить схему компактной динамо-машины, запитанной от легкого парового двигателя высокого давления… Проблема упиралась в ресурсы. Для реализации требовались мои мастерские, высокоточные станки, квалифицированные кадры. И, самое главное, время, которого вечно не хватало.

Тем не менее, разглядывая эту неуклюжую, несовершенную, скрипящую всеми суставами махину, раздражения найти в себе не удавалось. Где-то глубоко в груди, под слоями цинизма и усталости, разливалось странное, незнакомое тепло. Мои мальчишки. Мои ученики. Отказавшись от слепого копирования, они начали думать. Спорили, ошибались, искали обходные пути. И ведь справились. Сами. Система, выстраиваемая мной с маниакальным упорством, обрела субъектность. Механизм заработал, выбросив главную шестеренку за ненадобностью. Осознание этого факта стало, пожалуй, главной победой всей кампании. Значимее всех этих королей, дофинов и геополитических интриг. Я сконструировал людей, способных эти машины создавать и совершенствовать.

От этой простой мысли навалилась такая тоска, что свело скулы, а к горлу подступил ком.

В нос вдруг ударил фантомный, но до боли отчетливый запах. Не смрад парижской гари, тлена и нечистот, царящий вокруг, а тот, другой, родной дух кузни. Аромат раскаленной стали, окалины, смешанный с кисловатым привкусом угольной пыли и машинного масла. Слух почти уловил ритмичный, успокаивающий грохот парового молота в Игнатовском — этот железный пульс моего настоящего дома. Там осталась моя жизнь. Настоящая, полнокровная. Бытие, в котором я выступал творцом, созидателем, а не ангелом разрушения.

А здесь? Кем я стал? Полководец? Серый кардинал? Интриган международного масштаба? Приходится сжигать города, свергать законных монархов, угрожать врагам, отправлять людей на убой. С каждым днем навыки инженера вытесняются рефлексами политика. Я забываю, каково это — просто стоять у станка, чувствуя кончиками пальцев вибрацию резца, когда из бесформенной болванки рождается совершенная форма.

Опустив тяжелую голову, я с силой потер виски, пытаясь унять пульсирующую боль. Веки налились свинцом, будто кто-то залил их расплавленным металлом. Сырость проела одежду насквозь, заставляя кости ныть. Хронология последних дней смазалась в одно серое пятно. И вдруг пришло понимание: мне плевать на Версаль. Плевать на судьбу Дофина и на всю эту крысиную возню за европейское господство. Единственное желание — оказаться дома. Упасть в свою кровать, зарыться лицом в подушку. И чтобы утром разбудил обыденный, мирный крик петухов.

Список дел в голове перестроился сам собой. Нужно заканчивать. Максимально быстро, жестко, эффективно. Взять штурмом этот проклятый дворец, усадить на трон нашего ручного короля-марионетку, подсунуть ему на подпись кипу кабальных договоров и — назад. В Россию. В Игнатовское. К чертежам, к станкам, к логарифмической линейке. Вернуться к той жизни, ради защиты которой я и затеял всю эту кровавую, грязную кутерьму. Просто вернуться домой.

Созерцание побитого брюха дирижабля прервал шум, кто-то шел в мою сторону. Оборачиваться нужды не было: тяжелая, шаркающая, но при этом властная поступь не несла угрозы. Справа, натужно кряхтя и придерживая поясницу, на холодный камень парапета грузно опустился князь Черкасский.

Старый воевода, презрев сырость парижского утра, сидел в одной рубахе, наброшенной поверх исподнего. Холодный воздух тут же отозвался густыми клубами пара, вырывающимися из его рта при каждом выдохе. Ветер принес терпкий, въедливый запах самосада, замешанный на аромате прогоревшего костра — запах бивака, войны и неустроенного быта.

Мы сидели молча, наблюдая, как внизу, в лабиринте угольно-черных улиц, начинают просыпаться робкие огни. Два человека, разделенные веками, образованием и образом мыслей, сейчас были синхронизированы общей усталостью. Город под нами, истерзанный ночным штурмом, напоминал огромный механизм с перебитыми шестернями: он остывал, издавая прерывистые, хриплые звуки, в которых угадывалось эхо пережитого кошмара.

— Алексей Петрович велел кланяться, — хриплый, прокуренный голос вернул в реальность.

Внутри что-то екнуло. Упоминание царевича сработало как триггер, мгновенно вернув меня из абстрактной задумчивости.

— Царевич? — повернув голову, я всмотрелся в профиль собеседника.

— Он. — Черкасский уставился вниз. — Перед самым отлетом долгий разговор у нас с ним вышел. Тяжелый. Всю душу мне вымотал, дотошный стал, чисто приказной дьяк, которому в каждой запятой измена видится. Просил передать: держаться и Государя беречь пуще глаза своего.

Каждое слово старого воеводы, прилетевшее из далекой столицы, жадно впитывалось сознанием. Информация из Центра. Рассказы о суматохе, о том, как Алексей с Ромодановским железной рукой наводили порядок, вешая казнокрадов на воротах и ссылая паникеров на работы по стройке железной дороги, укладывались в картину мира. Однако фоном, на самой периферии внимания, что-то напрягало.

— … потому мы и гнали машины сюда, — продолжал князь, выпуская струйку дыма в сторону востока. — С одной-единственной мыслью летели: подставить плечо. Помочь отбиться от австрияков и проклятых папистов. Освободить Государя из беды, коли он в нее попал.

Он замолчал.

— А дофин давно вычеркнул нас из списков друзей, — задумчиво сказал я, — переписав в графу «кровные враги». Это его сговор с англичанами привел нас в капкан.

Старый воевода задумался.

— А вы… — он повернулся ко мне, — … выходит, шли вслепую? Не знали, что мы идем? Не ждали подмоги?

— О таком подарке судьбы мы даже не мечтали, княже. Расчет строился на том, что мы в полной изоляции. Петербург далеко. Значит, и вы не знали, что французы сменили флаги?

— Не знали, — ответил он. — Последние депеши говорили, что вы идете на юг Франции. А потом — тишина.

Мы замолчали, каждый прокручивая в голове варианты развития событий. Технический ужас ситуации доходил до меня волнами. Отсутствие связи. Отсутствие системы «свой-чужой». Две русские армии, действующие в полном информационном вакууме, в тумане войны, на чужой территории. Они могли принять нас за мятежников или наемников. Один залп, одна ошибка канонира — и началась бы бойня. Свои против своих. Бессмысленная и беспощадная мясорубка в небе над Парижем.

Мы прошли по лезвию бритвы.

Порыв влажного ветра с Сены швырнул в лицо едкую смесь гари и запаха перепаханной взрывами земли. Черкасский гипнотизировал что-то внизу. Каждый думал о чем-то своем.

— Что ты сотворил с ним, инженер? — вопрос прозвучал без выражения, адресованный скорее чему-то внизу, чем мне.

— Поясни, княже.

— С Алексеем Петровичем. — Воевода поднял на меня взгляд, пронизывающий насквозь. — Какого беса ты в него вселил? Я ведь помню его… другим.

Он умолк, погружаясь в вязкую трясину прошлого. Над рекой, разрывая эту паузу, пронзительно вскрикнула чайка, принявшая руины за скалы.

— Помню его с Потешного двора, — голос князя стал скрипучим. — Государь, раздувая ноздри, сует мальцу рапиру, требует встать в стойку. А у щенка колени ходуном, лицо — мел мелом, в глазах животный ужас. Клинок звякает о камни, выпадая из потных ладоней, и сам Алексей сползает следом, готовый лишиться чувств. Отцовская тень пугала его больше, чем черт ладана. Вечно по углам жался, искал спасения в бабьем царстве, у мамок под юбками. Повзрослел — сменил нянек на монахов. Все отцовские затеи — флот, полки, ассамблеи — почитал за бесовщину. Мы, старики, — Черкасский скривил губы в горькой усмешке, — давно на нем крест поставили. Отрезанный ломоть. Пустоцвет. Ждали, что как только Государь преставится, так и реформам конец. Растащат бояре Русь по уделам, устроив Смуту.

Я мысленно хмыкнул. Не совсем так, но что-то похоже произошло. Смута.

— И вдруг. Бояре волосы на себе рвут, генералы бряцают саблями, орут до хрипоты, каждый свое требует. Сущий балаган. И посреди этого бедлама — он занимает отцовское кресло. И взгляд… Хозяина.

Черкасский подался вперед.

— Вместо ожидаемой истерики или кулачных ударов по столу, палата услышала вопросы. Спокойные, сухие, жалящие, точно осиное гнездо. «Идти на Варшаву, князь Голицын? Извольте. Предоставьте расходы по фуражу. Запасы пороха на полгода кампании. Где возьмете свинец — с церковных звонниц снимать прикажете?» Голицын, привыкший брать глоткой, поперхнулся собственной речью. Ответов у него не нашлось, зато у Алексея нашлись цифры. Ресурсы. Он загнал старика в угол одной арифметикой. Он мыслил… твоими категориями, инженер.

Князь сделал паузу. Я слушал, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Неужели? Тот самый Алексей, которого приходилось ломать через колено, вбивая здравый смысл подзатыльниками и унижением?

— Следом — военный совет по нашему походу, — продолжил воевода. — Горячие головы, вроде Долгорукова, рвались в драку. Требовали гнать твои «Бурлаки» напролом через Европу. Тут вышел Магницкий выложил расчеты. Уголь, вода, обозы, скорость. Долгоруков взвился, начал кричать про русскую удаль, про то, что нам преграды нипочем. И тогда поднялся Царевич.

Черкасский заглянул мне прямо в душу.

— Знаешь, как он его срезал? «Господа, — говорит, — доблесть — это прекрасно. Но война — это, прежде всего, математика. Так учил меня мой наставник». И посмотрел на Долгорукова так, что тот свалился на лавку и язык проглотил до конца совета. Одной фразой утихомирил свору.

Выбив трубку о каменный зубец парапета, старый князь выпрямился.

— На своем веку я повидал немало царей и наследников, Смирнов. Видел умных, дураков, храбрецов и трусов. Но впервые узрел человека, готового править не по праву крови, а по праву интеллекта. Того, для кого реестр и смета важнее титула. Ты научил его своим фокусам. Ты переплавил рыхлую руду в дамасскую сталь, выковал Государя.

Он отвернулся, пряча глаза, и уставился на дымящиеся руины поверженного Парижа.

— И за это, — добавил он тихо, так, что слова почти унес ветер, — тебе многое спишется. И здесь, и на Высшем суде.

Вердикт старого князя удивлял. Взгляд сам собой упал на ладони — широкие, огрубевшие, с въевшейся в поры смесью ружейного масла и копоти. Эти пальцы привыкли держать циркуль, рукоять сабли, рычаги управления паровых машин. Оказывается, все это время, незаметно для самого себя, они лепили нечто более сложное и хрупкое, чем легированная сталь — Императора. Да, я надеялся, мечтал. Но слышать подтвердение надеждам дорогого стоило.

Алексей фигурировал ак переменная с отрицательным значением. Заводской брак династии, сложный, капризный механизм, требующий постоянной отладки, чтобы его детонация не разнесла к чертям мою мастерскую. Возня с ним, бесконечные нотации, унизительная муштра, принуждение к мышлению — всё это воспринималось как тактическая неизбежность. Санитарная мера по устранению инфантильной помехи, способной пустить под откос локомотив прогресса.

А ведь я прекрасно помню кем должен был стать Алексей. Там, в моем учебнике истории, после смерти Петра зияла черная дыра, засасывающая страну в хаос. Трон, ставший игрушкой в пухлых руках бывшей портомои, физически неспособной удержать тяжесть скипетра. Пьяный угар гвардейских переворотов, где судьбу великой державы, занимающей шестую часть суши, решали не умные головы в Сенате, а луженые глотки сержантов Преображенского полка.

Перед глазами пронеслись призраки, которых больше не будет. Ссыльный Меншиков, некогда полудержавный властелин, умирающий от тоски и холода в ледяной норе Березова. Временщики Долгоруковы, рвущие страну на части. Мрачное десятилетие «бироновщины», когда немецкие фавориты Анны Иоанновны высасывали из России все соки, превращая империю в сырьевой придаток. Елизавета, добрая, но ленивая, тонущая в балах и нарядах. И, наконец, Петр Третий — жалкая карикатура на монарха, пруссак на русском престоле, презирающий собственный народ. Целый век стагнации, унижений, потерянных земель и упущенных возможностей. Сто лет, в течение которых Россия, этот исполинский организм, билась в лихорадке, пожираемая паразитами.

Я снова посмотрел на свои грязные руки. В голове прояснилось, словно ветер сдул остатки тумана.

Прав старик. Тысячу раз прав. «Шквалы», «Бурлаки», дымящиеся руины вражеских бастионов, даже сам Париж у моих ног — всё это лишь декорации. Вспомогательный инструментарий, грубое железо, обреченное ржаветь и устаревать. Истинный шедевр, мой Magnum Opus, дышал сейчас где-то в ставке, отдавая приказы. Алексей.

Сконструировав сильного, циничного, технически грамотного и — что критически важно — законного наследника, я совершил большее, чем технологический прорыв. Я переписал исходный код истории. Вырезал раковую опухоль целой эпохи безвременья. Обеспечил преемственность не просто фамилии, но Идеи. Теперь, когда Петр уйдет, механизм не остановится. Шестеренки, смазанные кровью и потом, продолжат вращаться.

Мир вокруг на секунду обесцветился, превратившись в строгий черно-белый чертеж. Вот он — смысл. Оправдание всей крови, всей грязи, всей лжи, через которые пришлось пройти. Сальдо сошлось.

Отношение к предстоящему штурму Версаля трансформировалось мгновенно. Это больше не месть Петра за предательство, это — финальная процедура зачистки. Последний этап алгоритма. Вырвать гнилой зуб французской монархии, инсталлировать на трон управляемую марионетку, завизировать вечный мир на наших условиях и — на базу. Домой. Завершать главный проект жизни. Империя должна быть передана в надежные, подготовленные руки в идеальном техническом состоянии.

Солнце, наконец, пробило завесу дыма, полоснув косыми лучами по лицу. Я расправил плечи. Хронометр запущен.

Тишину разорвал грохот сапог. На площадку, излучая энергию ядерного реактора после короткого сна, ворвался Петр. Его камзол был расстегнут, волосы всклокочены, но глаза горели огнем, который двигал горы и осушал болота. Увидев нас, застывших статуями у парапета, он удовлетворенно хмыкнул, на ходу высекая искру огнивом.

— Ну что, господа, проветрились? — бросил он, подходя к краю и окидывая покоренный, дымящийся город хозяйским, хищным взором. — Полно вам меланхолию разводить да видами любоваться. Я жду диспозицию. К полудню план штурма должен лежать у меня на столе. Детальный, пошаговый, с расчетами.

Я поднялся, стряхивая пыль. Мы с Черкасским обменялись взглядами. В выцветших глазах старого воеводы читалось то же, что звенело у меня внутри. Усталость никуда не делась, зато теперь она отступила на второй план. У нас появилась Миссия. Высшая цель, оправдывающая любые средства.

— Будет исполнено, Государь.

Механизм истории, скрипнув, начал новый оборот. Подготовка к решающей битве стартовала.