Инженер Петра Великого – 13

Глава 12

Светлейший сделал шаг назад, вдруг испугавшись чего-то. Лопатки встретились с шершавой древесиной центральной опоры шатра. Пальцы намертво вцепились в эфес шпаги. Где-то на периферии зрения пружиной сжался Орлов, готовый перехватить любой удар, словно верный пес, охраняющий хозяина от выходцев с того света.

— Ты… морока? Призрак? — сиплый шепот Меншикова едва перекрыл шум ветра, бьющего в полог палатки.

— Мясо и кости, Александр Данилович. Каркас прежний, обшивка слегка подгорела.

Выйдя из тени, я позволил свету лампы упасть на лицо. Светлейший вздрогнул. Медленно, преодолевая оцепенение, он протянул руку. Указательный палец с дорогим перстнем, дрогнув в воздухе, ткнулся мне в плечо. Ткань грубого сукна промялась, под ней отозвались живые мышцы. Тест пройден.

— Мать пресвятая богородица… — выдохнул он.

Натянутая струна лопнула. Громовой хохот Меншикова, который запрокинул голову, сотрясал воздух в душном шатре. Меншиков бил себя ладонями по бедрам, по грязному от копоти лицу катились крупные слезы, прокладывая светлые дорожки.

— Знал! — прорычал он, утираясь расшитым манжетом, моментально ставшим черным. — Нутром чуял, тебя огонь не возьмет! Ты ж у нас… змей подколодный, из любой кожи выскользнешь!

Рывок вперед — и меня сгребли в медвежьи объятия. В нос ударил жгучий коктейль: запах гари и приторно-сладкого французского парфюма. Ребра жалобно скрипнули, подтверждая материальность происходящего.

— А Государь… — прохрипел я, когда тиски наконец разжались.

— Государю скорбь лишь на пользу, — голос Меншикова мгновенно остыл, вернув привычные нотки. Расчетливый политик вытеснил эмоционального друга за долю секунды. — Пусть Европа видит, кого он потерял. Легенда, Петр Алексеевич, требует влаги. Чем обильнее царские слезы, тем прочнее фундамент святости нового мученика.

Подойдя к походному столу, заваленному картами, он плеснул густого красного вина в два серебряных кубка. Один перекочевал ко мне, второй повис в воздухе перед Орловым. Василий стоял мрачнее осенней тучи, и буравил нас взглядом.

— Пей, вояка, — гаркнул Меншиков. — Командир твой Ахерон переплыл и обратно вернулся. Грех не причаститься.

Орлов с опаской принял кубок, но к губам не поднес, словно там был яд.

— Итак, выходец с того света, — Данилыч шумно сел в кресло, скрипнувшее под его весом, и широким жестом указал на место напротив. — Излагай. Ибо не поверю, что ты прошел сквозь пекло лишь ради того, чтобы попить вина в моем шатре.

Я опустился на жесткое сиденье. Гудящие ноги и раскалывающаяся голова напомнили, что ресурс организма выработан почти до нуля.

— Моя смерть, Александр Данилович, — начал я. — Это тяжелая артиллерия. Гибель «чернокнижника» развязывает Петру руки. Он больше не покровитель еретика, он — карающая длань. Армия, народ, европейские дворы — все спишут любую жестокость, любой драконовский указ на счет праведного гнева. И второе. В Лондоне и Вене сейчас потирают руки.

— Еще бы, — хмыкнул Меншиков. — Они устранили «русского дьявола», главную угрозу. Триумф расслабляет, заставляет терять хватку. Они уверены, что без тебя машинерия встанет, превратившись в груду металлолома.

Мои губы сами собой растянулись в кривую усмешку. Светлейший все прекрасно понимает.

— Однако я видел «Катрины» князя Черкасского. — Я кивнул. — Они подогнали шестерни идеально. Механизм стал самостоятельным. Промышленная революция запущена и набирает обороты. Этот маховик не остановит ничья смерть. Даже моя.

Меншиков уже видел картину в целом.

— Изящно, — протянул он, смакуя вино. — Дьявольски изящно. Решено. Ты — покойник, мир его праху. А я… — он на секунду замер, глядя в потолок шатра, — … я стану главным плакальщиком империи. Устрою такие похороны, что Версаль удавится от зависти.

Вскочив с поразительной прытью, он подлетел к дорожному сундуку, окованному железом. Крышка откинулась, и на свет божий был извлечен пышный, завитой локонами парик — монументальное сооружение, явно припасенное для триумфального въезда в какую-нибудь европейскую столицу.

— Каков фасад? — Светлейший повернулся к нам, принимая трагическую позу. Он подошел к ко мне и водрузил это безобразие мне на голову. — С такой скорбной миной мне и Папа Римский отпущение грехов без очереди выпишет, хоть я и не католик.

Зрелище балансировало на грани фарса, но я знал, что Меншиков не шутит. Он уже вжился в роль, и исполнит её гениально.

— Теперь — о круге допуска, — вернул я разговор в практическое русло. — Герметичность — залог успеха. Ты, я… — взгляд переместился на Орлова.

Василий все так же подпирал вход, сверля Меншикова тяжелым взором.

— И Орлов. Свидетель необходим.

— Негусто, — возразил Меншиков, поправляя локон перед мутным зеркалом. — На троих такую тайну соображать рискованно. Нужен четвертый. Тот, кто обеспечит твою… загробную неприкосновенность. Человек, чья профессия — подозревать даже собственную тень.

— Ушаков?

— Именно. Андрей Иванович — твой цепной пес. Он обязан знать правду, дабы охранять тебя не по приказу, а по совести.

Аргумент был железный. Ушаков с его паранойей и тотальным контролем идеально подходил на роль хранителя ключей от этого склепа.

— Добро.

Меншиков гаркнул адъютанта, короткий приказ улетел в ночь. В шатре вновь воцарилась тишина. Мы ждали. Вся эта интрига, пляска на собственных костях, требовала запредельного напряжения ума. Я прикрыл глаза, позволяя темноте немного успокоить пульсирующую боль в висках. Кажется, я заслужил хотя бы минуту холостого хода, чтобы сбросить давление.

Едва адъютант растворился в сумерках, азартный угар Светлейшего выветрился. Вино исчезло в его глотке одним жадным глотком. Он уставился на оплывающий огарок свечи, словно искал в пляске огня оправдание нашему безумству. Орлов же врос плечом в центральный столб, продолжая хранить угрюмое молчание — всем своим видом гвардеец демонстрировал недоверие к новоявленному союзнику.

— План хорош, — голос Меншикова был едва слышен. — Шестеренки крутятся, всех обставим. Однако…

Слова застряли у него в горле. Пауза затягивалась.

— Одну вещь ты не учел. Гнев Государя.

Сердце пропустило удар.

— Прощения не жди, — продолжал Данилыч, не отрывая взгляда от фитиля. — Предательство он бы понял. Ложь во спасение — принял. Но то, что ты сейчас с его душой сотворил…

Я молчал. Логика подсказывала возразить, но интуиция уже рисовала страшную картину.

— Он ведь не генерала лишился и не «чернокнижника», — Меншиков медленно повернул голову. В его взгляде читались и жалость, и осуждение. — Он сегодня сына похоронил. Любимого.

Каждое слово входило в сознание, как раскаленный гвоздь. Я вспомнил лицо Петра у пожарища. Искаженное, перекошенное такой черной тоской, от которой стынет кровь. Он умирал вместе со мной. Я спас Империю, но, похоже, ампутировал у Петра Алексеевича кусок сердца.

— Выдержит, — выдавил я, пытаясь убедить скорее себя. — Сталь закаляется в огне.

— Закалится, — кивнул Меншиков. — Или перегорит и станет хрупкой. А когда правда всплывет… на плаху он тебя не пошлет. Хуже. Ты станешь для него пустым местом.

Тягостный разговор оборвался шорохом откидываемого полога. На пороге возникла вытянутая в струну фигура Андрея Ивановича Ушакова. Вошел он бесшумно, ступая мягко, по-кошачьи. Цепкие, глубоко посаженные глазки ощупывали пространство, фиксируя каждую мелочь: недопитое вино, растерянность Орлова, парадный парик герцога и, наконец, темный силуэт в углу.

— Звали, Александр Данилович? — голос такой же бесцветный, как и лицо.

— Звал, Андрей Иванович, — Меншиков мгновенно нацепил маску радушного хозяина. — Дело государственной важности. Особой секретности. Представляю тебе… — театральная заминка, — … нового нашего толмача. Женевских кровей. Звать Гришкой. Определен к моей особе для разбора хитроумных цифирей. Прошу любить и лишних вопросов не задавать.

«Гришка». Шутник Светлейший.

Ушаков молчал. Его взгляд уперся в меня. Он будто вскрывал меня, слой за слоем, как опытный мастер осматривает сложный механизм, пытаясь понять: перед ним оригинал или искусная подделка. Я выдержал этот досмотр, не отводя глаз.

И тут он аж в лице изменился.

Сначала дрогнул угол бескровных губ, затем по мертвому лицу пошла рябь живой эмоции. Ушаков улыбался. Широко, почти по-мальчишески, обнажая зубы — зрелище столь редкое, что могло бы считаться знамением. Ни слова не слетело с его уст, но в глазах, привыкших видеть лишь измену и грязь, вспыхнуло чистое, незамутненное облегчение. Для человека, чья профессия — паранойя, мое присутствие здесь стало личным триумфом. Смерть, которую он не сумел предотвратить, отступила.

Немая сцена скрепила договор надежнее клятв на крови. Ушаков все понял мгновенно, без лишних разъяснений. Кивнув, он стер улыбку с лица, возвращая привычную непроницаемость.

— Приказания, ваше сиятельство?

— Простые, — Меншиков вновь вошел в роль фельдмаршала. — Гришка наш — человек науки, нелюдимый. Работает затемно. Покой его блюсти строжайше. Выделить отдельный шатер в моем обозе. И караул. Такой, чтобы муха без доклада не пролетела.

— Исполню, — отчеканил Ушаков.

Разворот через левое плечо — и он исчез, растворившись в ночи так же тихо, как появился. Спустя десять минут снаружи послышалась приглушенная возня. Верные люди Светлейшего, действуя с проворством корабельных плотников, уже возводили мое новое жилище — неприметную палатку, затерянную среди фургонов с провиантом. Мой персональный бункер был готов.

Выскользнув из брезентового чрева своего нового жилища — безымянной палатки, затерянной в хвосте меншиковского обоза, — я подставил лицо сырому ветру. Лагерная машина уже крутила свои шестерни в привычном ритме: от котлов тянуло салом и дымом, гренадеры драили фузеи, штопали прожженные мундиры и лениво переругивались. До сутулой фигуры в сером плаще никому не было дела. Я стал невидимкой. Лишней деталью. Просто Гришкой.

Надвинув капюшон до переносицы, я направился к дворцу. Руины Версаля продолжали источать смрад. Едкая гарь, густо замешанная на запахе мокрой земли и сладковатом духе горелой плоти, драла горло. У развороченных ворот копошились похоронные команды. Вымазанные сажей солдаты растаскивали завалы, извлекая из-под рухнувших балок то, что осталось от защитников и слуг. Людская молва, этот самый быстрый телеграф, уже вовсю отливала бронзовый монумент моей гибели.

— … а наш-то, Смирнов, сказывают, самого короля на горбу вынес, — долетел сиплый бас одного из гренадеров. — И рухнул, почитай, замертво, когда свод обвалился.

— Брехня, — сплюнул второй. — У трона его нашли. С Дофином в обнимку. Двадцать французов вокруг положил, живого места на теле нет, а шпагу из рук так и не выпустили.

Проходя мимо, я криво усмехнулся. Технология создания мифов работает безотказно. Не пройдет и недели, как народная фантазия превратит меня в былинного богатыря, способного в одиночку остановить армию. И это к лучшему. Чем выше пьедестал, тем надежнее спрятан тот, кто должен лежать в могиле.

Я двигался по инерции, позволяя людскому потоку нести меня. Внезапно толпа расступилась. В сопровождении де Торси шла Анна. Лицо — маска из слоновой кости, ни кровинки, ни слезинки. Только стержень внутри, не дающий рассыпаться. Горе свое она несла молча, запертым на все замки. До меня долетали обрывки фраз — сухие цифры потерь, распоряжения о погребении.

Шаг замедлился сам собой. Словно почувствовав чужое внимание, Анна подняла голову. Взгляд, устремленный в пустоту, скользнул по толпе и вдруг зацепился за мою фигуру. Мгновение застыло. Между бровей легла тень сомнения — солдат в чужом плаще показался ей пугающе знакомым. Игла совести кольнула под ребра. Пришлось резко отвернуться, пряча лицо в воротник, и нырнуть глубже в людскую массу, спиной ощущая тяжесть ее взгляда.

Добравшись до площади перед дворцом, где разбили полевой штаб, я остановился за спинами часовых. Отсюда было удобно наблюдать за тем, как проворачиваются жернова истории. Сюда стекались ключевые фигуры. Тяжело печатая шаг, прошел мрачный, словно грозовая туча, князь Черкасский. Следом, демонстративно поправляя траурную повязку на рукаве, проследовал Меншиков — скорбь его была безупречна, как и новый парик. Прогарцевали французские генералы. Наконец, появился Орлов. Гвардеец шел, глядя под ноги, и давила на его прямую спину невидимая плита вины.

Я остался снаружи. Впервые за всю эту бесконечную кампанию роль ведущего конструктора сменилась ролью стороннего наблюдателя.

И тут накрыло.

С плеч будто сняли многотонный пресс. Исчез чудовищный груз ответственности за тысячи жизней, за исход битвы, за само существование Империи. Необходимость принимать решения, от которых трещат черепа, испарилась. Исчез тяжелый, требовательный взгляд царя. Я стал никем. Простым солдатом Гришкой с приказом «ждать». Эта анонимность, это внезапное отключение от контура управления дарили пьянящую легкость. Впервые за долгие годы я снова чувствовал себя просто инженером, а не полководцем.

Оставив за спиной штабной шатер, где сейчас кроили карту Европы, я вновь обратил взор к Версалю. Обугленный скелет дворца с выбитыми глазницами окон утратил статус тактической цели. Теперь передо мной возвышалась не вражеская цитадель, а грандиозная инженерная головоломка.

Разум, сбросивший оковы баллистики и логистики снабжения, с жадностью вцепился в новую задачу. Там, где другие видели трагедию разрушения, я видел проблему сопромата. Какие балки выдержат новые перекрытия? Дерево ненадежно, горит, гниет. Нужны металлические фермы. Легкие, жесткие, пожаробезопасные. В уме мгновенно выстроилась схема креплений, побежали столбики расчетов сечения и весовых нагрузок.

Взгляд скользнул ниже, к парку, превращенному артиллерией в грязное месиво. Разрушенная система водоснабжения — не потеря, а возможность. Старые насосы, гонявшие воду для прихоти королей, были чудовищно неэффективны, пожирали энергию впустую. На их место просились компактные паровые нагнетатели, способные держать стабильное давление в магистрали. И сами фонтаны… В памяти всплыло обещание, данное Петру. Петергоф. Не жалкие струйки, а мощные каскады, вспарывающие небо.

Внутри словно сработала муфта сцепления, соединив вал желаний с механизмом действия. Генерал Смирнов, стратег и убийца, был списан в утиль. К чертежной доске встал инженер. И этот инженер был голоден. Он жаждал настоящей, чистой работы, где результат измеряется не количеством трупов, а эффективностью механизма.

Вместо запаха гари ноздри вдруг защекотал фантомный аромат раскаленного металла, угольной пыли и машинного масла. Игнатовское. Господи, как же не хватало этой симфонии — ритмичного уханья парового молота, гула плавильных печей, визга токарных станков.

Сознание затопил калейдоскоп чертежей, отложенных «до лучших времен». Паровоз. Не тот экспериментальный уродец на базе «Бурлака», а полноценный магистральный локомотив. Горизонтальный жаротрубный котел для максимального теплосъема, кривошипно-шатунный механизм, передающий усилие непосредственно на ведущие колеса, кулиса реверса. В ушах уже стоял победный гудок, вспарывающий тишину над бескрайними русскими просторами, а воображение рисовало стальные артерии, стягивающие рыхлое тело страны в единый, мускулистый организм.

Следом шли корабли — хищные цельнометаллические левиафаны. Винтовой движитель вместо неуклюжих гребных колес, наклонная броня, рикошетящая ядра. Прокатные станы, новые марки легированной стали, верфи, которые предстоит возвести на пустом месте — задачи громоздились одна на другую, но это не пугало. Это пьянило.

Я стоял посреди хаоса и разрухи, грязный солдат в чужих, жмущих сапогах, и улыбался, глядя на дымящиеся руины. Чужой для этого века, я наконец-то вернулся домой — в мир формул, рычагов и пара. Свободен. Впервые за долгие годы свободен от необходимости убивать ради выживания.

Генерал Смирнов умер. И это лучшая новость за всю войну.

Наклонившись, я поднял с земли кусок обугленной древесины. Повертел в пальцах, пачкая кожу сажей. Отличный уголь. Таким удобно делать наброски на грубой бумаге. Усмешка сама собой коснулась губ.