Инженер Петра Великого – 13

Глава 14

Серый, безрадостный рассвет накрыл Версаль. Гуляющий ветер в выбитых глазницах окон швырял в лицо запахи гари. Опершись на щербатый обломок мраморной балюстрады, Пётр созерцал результаты триумфа. Внизу расстилался хаос: разоренный, вытоптанный тысячами сапог парк, почерневшие скелеты статуй и ямы, превратившие королевские газоны в перепаханный грунт. В утренней дымке копошились солдаты, разбирая завалы. Лишенные победного азарта или злости, люди механически, словно муравьи на разворошенной куче, выполняли свою работу.

Огромная фигура царя ссутулилась. Императорского величия в его позе осталось меньше, чем у погорельца-крестьянина, пытающегося осознать масштаб бедствия на пепелище собственного дома.

— Государь, — возникший из ниоткуда Меншиков говорил неуместно бодро, пытаясь пробить стену всеобщего уныния. — А дела-то наши хороши.

Взгляд Петра был направлен к едва различимому в дымке силуэту Парижа.

— Французы, — продолжал Светлейший, игнорируя тяжелое молчание, — после нашего фейерверка стали шелковыми. Епископы ихние, грозившие анафемой, в очередь выстроились к ручке приложиться. Римскую бумагу готовят, буллу папскую отзывать требуют. Де Торси наш, король новоявленный, без нашего кивка дышать опасается. Боятся, мин херц. Страх — верный признак уважения. Переломили мы им хребет.

Тишина затянулась.

— Друга. А то и сына потерял, Алексашка, — слова падали тяжко, будто камни в колодец.

Меншиков замер, чувствуя, как напускная бодрость испаряется. Попытка возразить захлебнулась — ком в горле не дал произнести ни звука.

— Одного… Алексея… сам от себя оттолкнул, — голос царя пугал своим ровным, мертвым спокойствием. — Благо, вовремя опомнился. Другого же — проглядел.

При виде повернувшегося государя Меншиков невольно отшатнулся. Грозный самодержец исчез. Его место занял глубокий старик с опущенными плечами. Во взгляде стояла мутная, как в зацветшем пруду, вода. За одну ночь вокруг рта пролегли две глубокие, горькие складки — таких Данилович раньше не замечал.

— Знаешь, — раскатистый бас сменился севшим шепотом. Пётр смотрел сквозь фаворита, в пустоту. — У меня так всегда. Наличие чего-то кажется естественным. Как воздух. Зато потеря заставляет выть волком.

Он замолчал, прислушиваясь к внутреннему отклику.

— Помнишь ботик мой первый, в Измайлове? Английский. Гнилую деревяшку. Я его сам смолил, паруса латал. Выйдя на Яузу и поймав ветер, я, Алексашка, осознал суть моря. Вся жизнь моя предстала тогда как на ладони — вечный ход против ветра, наперекор волне. Потом налетела дурацкая буря. Мачта хрустнула, борт черпнул воды. Сердце едва не разорвалось от страха. За игрушку, за кусок дерева я боялся как за родное дитя. Ведь он был моим началом.

Желваки на царских щеках заходили ходуном.

— Когда матушка преставилась… я в Голландии плотничал. Гонец с грамотой, суета… Я прогнал его. Решил — боярские козни, попытка выманить обратно. А потом… надеялся успеть. Спущу корабль — и домой. Опоздал. Похороны прошли без меня. До сих пор ночами иногда снится: она зовет, а я… я продолжаю строгать доски.

Широкая мозолистая ладонь провела по лицу, стирая невидимую паутину.

— И теперь — он. Петруха. Для меня он был большим, чем генерал, Алексашка. С ним все работало просто. Как в хорошо смазанном механизме. Я ему — про верфи, он мне — про станки для этих верфей. Я — про флот, он — про новые пушки для защиты этого флота. Единственный, кто разумел меня с полуслова. Единственный, кто осмеливался спорить, глядя в глаза. Помнишь ту сцепку из-за его железной дороги? Я кричу, ногами топаю, а он стоит, чертежами тычет: «Не так, Государь! Нужно это тебе!». И ведь прав оказался, змей. Коли были сейчас все эти дороги, то совсем по другому поплясали бы мы здесь.

Меншиков помнил. И завидовал. Разговор на равных с царем оставался непозволительной роскошью для остальных.

— Остальные… — Пётр устало махнул рукой. — Только в рот заглядываете. Угадываете барскую волю ради жирного куска. Этот же — знал. Видел на десять шагов вперед то, что от меня было скрыто туманом. Будущее мне показывал. А тем временем я… не смог его уберечь.

Царь снова отвернулся к руинам.

— Обещал ведь, змей, — в голосе прорезалась детская обида. — Дворец у моря мне сулил. Свой Версаль. С фонтанами, где вода бьет. Каскады, статуи… Обманул.

Наблюдая это неприкрытое человеческое горе, Меншиков растерялся. Царь в гневе, в радости, в боевом азарте — это было привычно. Опустошенный Пётр пугал. Вся хитрость Светлейшего, его навыки интриги обесценились в миг. Обычные фразы о героической смерти и вечной памяти казались фальшивыми.

— Он… он сложил голову за тебя, Государь, — пробормотал Александр. — За тебя и за Россию…

— Знаю, — резко оборвал Пётр. — Легче от этого не становится.

Огромный, раздавленный потерей человек стоял на руинах чужого величия. Титулы императора и победителя осыпались с него, как шелуха.

Острая скорбь немного отступила. Пётр тяжелой глыбой осел на чудом уцелевший обломок мраморной скамьи.

— Моя воля загнала его туда, Алексашка, — хмуро заявил он. — Я. Один. В самое пекло.

Потемневший взгляд уперся в Меншикова. Отогнанное было чувство вины навалилось с новой силой, давя массой гранитной плиты. Государь вспоминал разговор на скале над Женевой. Вспоминал как перстень, перекочевавший в руку Смирнова, карт-бланш на судьбу Империи и азарт, толкнувший их обоих в эту бездну.

— А ведь мог и я пойти, так переубедил меня, — горько хмыкнул он.

Меншиков потер шею, ему было тяжело все это слышать, зная, что Смирнов жив.

— Где ошибка, Данилыч? В каком месте я слепцом оказался?

Заметив, что скорбь сменяется опасным самокопанием, Меншиков осторожно вклинился:

— Нет тут твоей ошибки, мин херц. Война — дама капризная. Рок. Кто ж ведал, что у французов этих камины дымят, словно в курной избе?

Голова Петра дернулась вверх:

— Камины?

— Именно, — подхватил Данилович, начиная разматывать заранее заготовленный клубок лжи. — Детали в дыму да суматохе скрыты, но молва ходит такая. Собрались они в главном зале: Дофин, знать ихняя и наш Петр Алексеевич. А в очаге дрова пылали, как в доменной печи. Искра вылетела, занавесь занялась, следом гобелен… Там же всё старое, сухое, пылью пропитанное. Вспыхнуло, как порох.

Речь лилась гладко, уверенно, словно заученная роль в театре.

— Кинулись к дверям — заперто. То ли Дофин приказал закрыть от лишних ушей, то ли старый замок заклинило. Пока ломали, пока помощь кликали… дымом всё и заволокло. Задохнулись, бедолаги. А уж потом и огонь добрался.

Лицо царя, пока Светлейший разливался соловьем, каменело. Он не прерывал этот поток, позволяя фавориту выговориться до конца.

— Несчастный случай, мин херц, — подытожил Александр с тяжелым вздохом, изображая скорбь пополам с покорностью судьбе. — Злая, нелепая судьба.

Версия звучала складно, логично, объясняя всё и сразу.

— Несчастный случай… — сарказм в голосе Петра не понравился Меншикову. — Больно складно выходит, Алексашка. И, главное, вовремя.

Нависнув над фаворитом, император процедил:

— Всё разом решилось. И Дофин, путавший нам карты, и свора его, и мой лучший генерал. Всех одним махом, под одну гребенку. Чисто так.

— Государь, помилуй, о чем ты? — на лице Меншикова читалось великолепно сыгранное недоумение. — Кому ж это выгодно?

— Вот это мне и интересно, — Пётр зашагал по террасе, заложив руки за спину. Звериное чутье, отточенное годами интриг и войн, вопило об обмане. — Кто первый заметил пожар?

— Поди разбери теперь, мин херц, — развел руками Светлейший. — Наши к штурму готовились, когда из окон повалило.

— Кто тревогу поднял?

— Да все ж видели. И наши, и французы… ор стоял до небес.

— А двери? Кто подтвердит, что их заклинило? — Пётр остановился, сверля Меншикова взглядом. — Откуда сведения? Кто свидетель? Выжившие французы есть?

Легкая заминка проскользнула в ответе:

— Ну… сказывают, пара гвардейцев ихних, что в коридоре пост держали, спаслись. Через боковой ход выбрались. Они и поведали. Подохли правда, надышались гари. Но суть такова.

— Где они, эти гвардейцы? — напор царя усиливался. — Хочу говорить с ними. Лично.

— Так сгинули говорю же, — поспешность ответа нервировала Государя.

Пётр молчал. Прожигающий взгляд заставил Меншикова поежиться. Ни единому слову веры не было. Гладкая и безупречная история смердела.

— Ладно, — бросил он наконец. — Разберись. Найди мне… свидетелей. Живых или мертвых.

Резкий разворот — и царь зашагал прочь с террасы.

— Пойду. Воздух нужен. Душно тут.

Оставшись один, Меншиков проводил широкую спину взглядом и стер со лба выступившую испарину. Первый натиск выдержан. Однако глаза царя не обманешь. Зерно сомнения упало в благодатную почву и теперь неизбежно даст всходы.

Ноги сами несли Петра через лагерь, не разбирая дороги. Одиночество было необходимо, чтобы собрать разбегающиеся мысли в кулак. Несчастный случай… Бред. Устройство этого мира было ему слишком хорошо известно. Такие «случайности» всегда имеют автора. Но кого? И зачем? Устранение Дофина — ход понятный. Но Смирнов? Ключ к победе, носитель знаний, курица, несущая золотые яйца. Убить его — безумие.

Если только… если только речь не о смерти. А о похищении.

Выкрасть из горящего дворца, под шумок? Вряд ли возможно.

Погруженный в раздумья, он продолжал идти, пока наметанный глаз машинально фиксировал детали лагерного быта. И, казалось, каждая мелочь вокруг вопила о Смирнове.

Уйти от Смирнова оказалось невозможно. Он был повсюду. Его призрак, его след, его чужеродный гений смотрели на царя из каждой детали огромного, сложного механизма под названием «армия».

У костров солдаты хлебали щи приготовленных с помощью походных кухонь. Идея Смирнова. Возле лазарета привычный госпитальный смрад гноя и нечистот сменился резким запахом. Смирнов. Это он, ломая через колено сопротивление старых лекарей, ввел драконовские правила, заставляя кипятить инструменты и варить бинты.

Ряд свежевырытых ям — инженерные сооружения с системой вентиляционных труб — тоже его проект. В ушах звучал голос фаворита: «Дизентерия — вот истинный бич армии, Государь. Победа над заразой в тылу сохранит полк для битвы».

Весь лагерь и армия была его детищем. Осознание того, что механизм остался без инженера, давило.

Внимание привлекло движение у палаток для пленных. Двое гвардейцев из службы Ушакова, суровые, безликие тени, вели под руки француза. Маршрут прозаичный — в тот самый образцовый «нужник». Пленник, офицер в изорванном, но дорогом синем мундире, несмотря на измождение, держался с надменным достоинством.

Шаг царя замедлился и замер. Знакомые черты… Он будто видел этого незнакомца ранее. Точно. Утро перед штурмом. Туманный холм. Окуляр подзорной трубы, выхватывающий фигуру Смирнова, идущего навстречу парламентеру. Высокомерный, холеный красавец с тонкими усами.

Капитан охраны. Тот, что завел Смирнова во дворец. Тот, кто, следуя складной сказке Меншикова, обязан был превратиться в пепел вместе с остальными. Но он дышал, ходил и находился здесь.

Картина мира рухнула. Зыбкое сомнение отвердело, превратившись в обжигающую уверенность. Обман. Грандиозный, чудовищный спектакль. А раз парламентер жив, то…

Размышления закончились. Инстинкт хищника, почуявшего добычу, взял управление на себя. Сорвавшись с места, Пётр превратился в таран. Лагерь смазался в пятно: разлетающиеся в стороны зазевавшиеся солдаты, опрокинутые котлы, перепрыгнутые костры. Комья грязи летели из-под сапог. Видя искаженное бешенством лицо царя, люди шарахались, как от чумы.

Он настиг их у самого нужника. Два гвардейца Ушакова, привыкшие быть истуканами, среагировать не успели. Царь врезался в них ураганом. Один отлетел, сбив растяжки палатки, второго просто смело в грязь. Руки, превратившиеся в стальные клещи, сомкнулись на горле капитана Д'Эссо.

— Ты! — звериный рев вобрал в себя всю боль.

Рывок — и у француза клацнули зубы, парик съехал набок, обнажив потный, бледный лоб.

— Ты должен быть мертв! Где он⁈ Говори, тварь!

Капитан захрипел, лицо начало стремительно наливаться синевой, ноги подогнулись. Из пережатого горла вырывались жалкие булькающие звуки.

На шум сбегались люди. Застывали в ужасе, наблюдая, как Император на глазах у всего войска душит безоружного. Опомнившиеся ушаковцы дернулись было к царю, но замерли — поднять руку на императора было выше их сил.

Спасение пришло в лице Орлова. Выросший словно из-под земли командир преображенцев мгновенно оценил ситуацию: обезумевший Пётр, растерянность охраны и синеющий француз.

— Оцепить! — рявкнул он, возвращая подчиненных в реальность. — Никого не пускать! Живо!

Преображенцы сомкнули ряды, живой стеной оттесняя любопытную толпу. Орлов подскочил к государю.

— Государь! Отпусти! Убьешь ведь! — попытка разжать царские пальцы напоминала попытку согнуть лом голыми руками. — Негоже на людях дознание чинить, мин херц! Позор на весь лагерь! Смотрят же! В шатер его! Там и потолкуем, по-нашему!

Аргумент Орлова сработал. Взгляд Петра, метнувшийся по толпе, прояснился. Пальцы разжались. Капитан мешком свалился на землю, жадно, как выброшенная на берег рыба, хватая воздух.

— В шатер, — прохрипел Пётр.

Ждать помощи он не стал. Вздернув капитана за шиворот, он поволок его за собой, словно куль с тряпьем. Орлов и двое гвардейцев едва поспевали следом. Добычу зашвырнули в ближайший пустой офицерский шатер, резко задернув полог. Теперь ничто не мешало гневу найти выход.

Полог шатра отсек внешний мир. Швырнутый на землю француз ударился о ножку стола и со стоном скорчился. Тень царя накрыла его целиком. Орлов, заняв позицию у входа, заблокировал отступление.

— Еремей, ко мне!

Длинный, жилистый гвардеец шагнул из полумрака. Его спокойное лицо стало мостом между царской яростью и лепетом пленного.

— Спроси его, — от тихого голоса Петра по спине пробежал холодок, — где мой генерал?

Еремей отрывисто перевел. Француз молчал, хрипло дыша и сплевывая на землю кровавую слюну.

— Я спрашиваю, где он⁈

Схватив капитана за грудки, Пётр оторвал его от земли. Сапоги француза беспомощно заболтались в воздухе. Перевод прозвучал снова, но капитан замотал головой.

— Я… я не знаю…

Удар кулака, тяжелый, как молот, пришелся в живот. Капитан сложился пополам, его вырвало. Пётр брезгливо отбросил тело.

— Врешь, — констатировал он, глядя на корчащегося пленника. — Ты увел его. Я видел. А потом — пожар. Твоя работа? Ты убил его? Переводи!

Перевод прозвучал. В ответ, захлебываясь кашлем пополам со смехом, француз поднял взгляд. Страх уступив место ненависти.

— Убил? Я — капитан Д'Эссо. Мне не за чем марать свои руки. — Хохот француза резанул слух. — И да, Ваше Величество. Такого не убьешь. Он сам кого хочешь отправит на тот свет.

Занесенная для удара нога царя замерла.

— Ваш генерал… — каждое слово Д'Эссо, даже пропущенное через фильтр переводчика, сочилось ядом. — Он — палач! Пожар — его рук дело! Он сжег всех — и вашего врага Дофина, и своих союзников! Спалил, чтобы замести следы собственной резни! А потом ушел крысиной тропой!

Слова ошеломили. Еремей очень долго все это переводил все поглядывая на Орлова. В тишине сиплый смех Д'Эссо казался грохотом. Бред сумасшедшего. Смирнов — палач? Поджигатель? Человек, часами рассуждавший о стали и траекториях ядер, превратился в мясника? Невозможно.

Пётр обернулся к Орлову, ища опровержения, поддержки, хоть какой-то реакции, доказывающей ложь француза. Но тот стоял, опустив голову. Лицо — каменная маска. Никакого удивления. Он знал?

Уловив этот немой диалог, капитан решил добить:

— А ваш цепной пес… — злорадная улыбка обнажила выбитые зубы, — он тоже там был. Помогал своему хозяину трупы таскать! Спросите его!

Еремей запнулся. Взгляд метнулся от командира к царю. Переводить такое значило стать соучастником предательства.

— Переводи! — рыкнул Пётр.

Гвардеец, вздрогнув, выдавил слова.

Взгляд Петра, пропитанный яростью, впился в Орлова.

Отшвырнув француза, как сломанную куклу, царь шагнул к Василию. Стальные клещи пальцев впились в сукно мундира, сминая эполет.

— Это правда?

Молчание. Врать царю Орлов не умел. Но и выдать командира, нарушить приказ, который считал единственно верным, было выше его сил. Он стоял, глядя в пол, чувствуя, как дрожат руки государя и как его дыхание обжигает лицо.

— Я спрашиваю, это правда⁈ — встряска заставила зубы Орлова клацнуть.

Понимая бессмысленность отпирательства, Орлов медленно поднял глаза. Страха в них не было. Только солдатская усталость и преданность. Двоим сразу — и царю, и генералу.

— Правда, Государь, — хриплый выдох. — Жив он. Приказ был… молчать.

Руки Петра разжались. Крика не последовало. Удара тоже. Отступив на шаг, он вдруг осунулся. Лучший гвардеец, последний островок честности, оказался таким же заговорщиком, как и остальные. Кругом ложь и предательство.

— Веди, — его голос прозвучал тихо.

Путь через лагерь прошел в молчании. Впереди, сгорбившись, шагал Орлов. Следом, шел Петр. Расступавшиеся солдаты и офицеры кожей чувствовали беду.

Обоз Меншикова. Вытянувшаяся в струнку охрана осталась незамеченной. Пётр остановился перед неприметным серым шатром.

— Здесь?

— Здесь, Государь.

Секунда неподвижности, чтобы собраться с духом. Глубокий вдох, словно перед прыжком в прорубь. Резкий рывок полога.

Внутри, за простым деревянным столом, заваленным чертежами, сидел человек. Коротко стриженный, темноволосый, в простой солдатской рубахе. Лицо какое-то чужое, незнакомое. На шум он поднял голову.

Взгляды скрестились.

— Смирнов… Гад ты эдакий… — прорычал Государь.