Инженер Петра Великого – 13

Глава 11

За спиной, пожирая зимнее небо, ревел огненный левиафан. То, что именовалось Версалем, напоминало гигантскую доменную печь, вышедшую из-под контроля. Искры взмывали вверх на сотни футов, смешиваясь со снегом и превращаясь в грязный, серый пепел, оседавший на плечах. Мой «изящный» план диверсии сдетонировал с силой порохового погреба. Рассчитывая на аккуратное задымление, я получил катастрофу библейского масштаба. Черный, жирный столб дыма, подсвеченный снизу багровым, сейчас, должно быть, видели даже парижские крысы в своих норах.

Гениальный провал. Эпический.

— Перестарались, Петр Алексеич, — хрип Орлова потонул в шуме пожарища.

— Перестарались.

Голос прозвучал сухо, как треск ломающейся ветки. Первый шок схлынул. Эмоции — лишний груз, когда конструкция рушится, инженер обязан думать о сопромате, а не о красоте руин. Легенда о случайной искре сгорела вместе с гобеленами Тронного зала. Теперь произошедшее выглядело именно тем, чем и являлось — чудовищным терактом. Оставалось грамотно назначить виновных.

Мы отступили к развалинам старой башни, где пряталось охранение. При виде наших физиономий преображенцы повскакивали с мест. В отсветах далекого пожара их лица казались восковыми масками, искаженными страхом. Солдаты переводили взгляды с меня на багровый горизонт, ожидая приказа.

— Строиться!

Десяток бойцов замер. Я медленно пошел вдоль шеренги, вглядываясь в расширенные зрачки, выискивая там слабину. Особенно внимательно я смотрел на четверых, вытащивших меня из того «пекла».

— Итак, — я говорил тихо, заставляя их ловить каждое слово. — Генерала Смирнова больше не существует.

По рядам пробежал шелест.

— Генерал сгинул в огне. Остался прикрывать отход, спасая короля. Информация принята?

Они смотрели на меня с суеверным ужасом. Те, кто ждал в лесу, растерянно моргали, пытаясь сопоставить факты. Но четверка «свидетелей» смотрела по-иному. В их глазах страх перед увиденной во дворце резней уступал место пониманию.

— Кто откроет рот, кто во сне проболтается, — я понизил тон до, — лично отправлю к праотцам. Вопросы?

Тишина в ответ. Договор, скрепленный кровью, вступил в силу. Это знание теперь будет жечь их души сильнее версальского огня.

— Отлично. Теперь к делу. — Я брезгливо оглядел свой франкский мундир, пропитанный гарью и кровью. — Мне нужна шкура попроще.

Процедура моего разжалования напоминала мародерство на поле боя. Китель полетел в грязь. На плечи легла серая, грубая куртка преображенца, тут же впившись в кожу жестким ворсом. От ткани разило застарелым специфической вонью, которой пропитывается одежда в долгих походах. С обувью возникла накладка: мои сапоги остались на трупе двойника, а подходящего размера среди своих не нашлось.

— Разувай француза, — кивнул я Орлову на съежившегося пленного конвоира.

Через минуту я с остервенением втискивал ступни в узкие, еще хранящие чужое тепло ботфорты. Кожа скрипела, пальцы скрючило, но выбирать не приходилось — босиком по лесу далеко не уйдешь.

Следом шла самая неприятная часть трансформации. Взяв нож, я принялся скрести щеки и подбородок. Лезвие не брило, а драло щетину вместе с кожей, оставляя горящие полосы. Боль отлично прочищала мозги, выбивая остатки адреналинового дурмана. Затем пришел черед прически. Мои кучерявые светлые волосы, предмет тайной гордости и зависти, пали под ножом Орлова. Он кромсал их безжалостно, оставляя на голове неровный, колючий ежик, топорщившийся во все стороны.

— Масть сменить надо, — я провел ладонью по остриженной голове. — Слишком приметный.

— Коры дубовой наварю, Петр Ал… э-э, командир, — отозвался один из солдат, уже возившийся у костра. — Она чернит намертво, никакой щелок не возьмет.

— Давай.

Пока в мятом котелке бурлила темная жижа, я избавлялся от последних атрибутов власти. Расстегивая крючки исподнего, я прощался с бельем. Тонкое полотно, сменившееся грубой дерюгой, было маркером моего социального падения. Стоя по пояс голым на пронизывающем ветру, чувствуя, как воздух обжигает вспотевшее тело, я окончательно убивал в себе генерала. Тот человек, что командовал полками и чертил карты наступлений, исчез. Осталась безымянная единица, пушечное мясо, ресурс войны.

Холод сковывал мышцы, не давая скатиться в рефлексию. Жалость к себе — роскошь, недоступная рядовому.

— Готово, командир. Будет печь.

Орлов зачерпнул кружкой дымящееся варево. Запахло дубильней, болотом и горечью.

— Лей.

Я зажмурился. Горячая жидкость обрушилась на череп, мгновенно находя каждую царапину и порез от ножа. Кожу стянуло, словно на голову надели раскаленный обруч. Боль была резкой, химической, проникающей до самой кости. Отвар тек за шиворот, обжигая шею, заливая глаза едкой горечью. Я вцепился в кору ближайшей сосны, чувствуя, как под ногти забивается смола. Терпеть. Это крещение. Это плата за новую жизнь.

Когда экзекуция завершилась и голову накрыла пульсирующая тупая боль, Орлов протянул мне осколок зеркала, мутный и щербатый. Рука предательски дрогнула, когда я поднес стекло к лицу.

Из мутной глубины на меня смотрел чужак. Затравленный, опасный зверь. Коротко остриженный череп, выкрашенный в черный цвет, воспаленная кожа, ввалившиеся щеки. Под глазами залегли черные тени, делая взгляд тяжелым, свинцовым. В этих глазах больше не было интеллекта инженера из двадцать первого века. Там плескалась злая пустота человека, загнанного в угол. Пустота, способная поглотить любого, кто встанет на пути.

Я провел пальцем по холодной грани осколка.

— Ну здравствуй, солдат.

Пока завершалась трансформация генерала в безликую боевую единицу, Орлов тяжелым, оценивающим взглядом пересчитывал сваленных на дне оврага пленных. Почти два десятка «языков», включая капитана Д'Эссо, жались друг к другу. Каждый из них — носитель критической уязвимости для моей новой легенды. Они фиксировали вход Смирнова во дворец, его выход, а теперь видели перед собой рядового с моими глазами. С точки зрения безопасности — это плохо.

— С этим грузом что решать будем, командир?

Василий возник рядом неслышно, пока я умывался.

— Рты им заткнуть? Наглухо? Чтобы и червям не рассказали?

Оптимальное решение. Снижение рисков до нуля. Максимальная эффективность при минимальных затратах. И, тем не менее, категорически неприемлемое. Не из-за гуманизма — этот ресурс у меня давно исчерпан, — а из-за геополитической акустики.

— Нет, — я задумался. — Нам только репутации мясников не хватало. Итак навешают ярлыков. К тому же…

Я перевел взгляд на Д'Эссо. Капитан, несмотря на кляп и связанные руки, смотрел на меня с бессильной ненавистью.

— Этот француз — носитель важных сведений. Списывать такой его — расточительство.

— И куда их? В лагерь волочь? — Орлов скептически хмыкнул, не скрывая разочарования.

— Нужна изоляция. Монастырь с глухими подвалами, где настоятель умеет хранить тайны исповеди лучше, чем золото. Де Торси должен знать такие локации, у него вся Франция в закладках. Задачу поставим позже, когда выйдем отсюда. Сейчас приоритет — попадание в лагерь.

Обратный марш превратился в пытку. Я затесался в ядро отряда, натянув капюшон грубого плаща на самый нос. Чужие, узкие сапоги превратили каждый шаг в изощренное истязание, словно я ступал по битому стеклу, однако физическая боль меркла перед нарастающей тревогой. Неизвестные переменные множились. Как поведет себя Пётр? Какова вероятность, что он начнет расследование, вместо того чтобы принять факт моей гибели? Конструкция, собранная на коленке за пять минут, трещала по швам.

По мере приближения к русским позициям тишину леса начал вытеснять нарастающий шум. Сначала это напоминало низкую вибрацию разстревоженного улья, но вскоре звук распался на составляющие: истошные вопли, ржание сотен обезумевших от запаха гари лошадей, лязг железа и треск ломаемого дерева. Лагерь бился в конвульсиях.

Когда мы вышли на опушку, открывшаяся панорама вышибла заставила открыть рты в удивлении.

Весь бивуак стоял на ушах. Стройные ряды палаток смяты, солдаты и офицеры метались в броуновском движении, лишенном всякой логики. А над всем этим возвышался источник безумия. Версаль превратился в гигантский, самопожирающий факел. Огненный столб пробивал низкую облачность, выбрасывая в предрассветное небо мириады искр и клубы жирной копоти. Жар чувствовался даже здесь, за сотни метров.

Однако истинный ужас вызывала не гибель архитектурного шедевра.

В эпицентре хаоса, на вытоптанном плацу перед пылающим фасадом, разворачивалась сцена, от которой скрутило внутренности.

Пётр.

Двухметровый гигант окончательно утратил контроль над собой. Словно раненый зверь, он рвался к ревущей огненной стене, и на лице его, освещенном багровыми отсветами, застыла маска такого черного отчаяния, какого я никогда не наблюдал.

— Смирнов!!!

Его рев, наполненный животной болью, перекрыл даже грохот рушащихся перекрытий.

— Держись, брат! Я иду!

Четверо дюжих гренадеров висели на царе гроздьями, упираясь сапогами в грязь, но их усилий едва хватало, чтобы удержать монарха. Пётр бился в их руках, как медведь в капкане. Одно резкое движение плечом — и гвардеец отлетел в сторону, словно тряпичная кукла, пропахав носом жижу. Царь не замечал никого и ничего. Его расширенные зрачки отражали только одно — смерть друга.

Это не было театральным жестом для свиты. Не было политической игрой. Здесь, под открытым небом, умирала часть его души.

Вокруг царя царила растерянность. Белый де Торси пытался что-то кричать, размахивая руками, но его слова тонули в общем шуме. Офицеры застыли, парализованные видом уязвимости своего императора. И лишь одна фигура в этом бедламе сохраняла пугающую, механическую эффективность.

Алексашка Меншиков.

Светлейший не тратил время на утешения и не лез под горячую руку. Он работал. Развернув импровизированный штаб прямо у лафета «Бурлака», он дирижировал спасательной операцией, которой было суждено провалиться.

— Саперов сюда! — его голос хлестал как бич. — Взрывайте к чертям акведуки! Всю воду из парка — на фасад! Насосы найдите! Кто будет мешкать — сам в огонь брошу!

Он был единственным менеджером кризисных ситуаций, который пытался спасти ситуацию, структуру, остатки контроля.

Я стоял в тени старых вязов, вцепившись пальцами в кору. Меня трясло. Расчеты давали сбой. В уравнении «царь и полезный генерал» я всегда подставлял значения «прагматизм», «расчет», «выгода». Я ожидал ярости от потери ценного кадра, гнева из-за сорванных планов, приказа о штурме виновников. Но я не закладывал в формулу человеческое горе такого масштаба.

Этот деспот, титан, перекраивающий историю по живому… горевал. По мне.

Вся моя циничная ментальная конструкция, где я был лишь высокотехнологичным инструментом, а он — требовательным пользователем, рассыпалась в пыль. Он считал меня не генералом-инноватором.

Другом.

Эта мысль резанула по сердцу. Ноги стали ватными, земля качнулась. Захотелось нарушить все замыслы, вырваться на свет, заорать во всю глотку: «Я здесь! Живой!».

Зубы скрипнули, сдерживая порыв. Нельзя. Эмоции — враг стратегии. Моя смерть, такая пугающе убедительная, такая натуральная, теперь стала главным калибром в этой войне. И отобрать это оружие у Петра, обесценить его страдание сейчас — значило бы предать саму цель, ради которой мы все это затеяли. Я остался в тени, позволяя царю оплакивать призрака, чтобы настоящий солдат мог продолжить бой.

Пётр, обезумевший от горя, рвущийся в самое пекло, выжег из моего мозга все тщательно выстроенные логические схемы. Первоначальный алгоритм — аккуратно раскрыться ближнему кругу, создать тайный оперативный штаб — обнулился мгновенно.

Взгляд уперся в царя — беснующегося гиганта, которого с трудом удерживали четверо дюжих гвардейцев. У Романова напрочь отсутствовал модуль притворства. Горе, любовь, ненависть — все выкручено на максимум, до срыва клапанов, до разрыва аорты. Инъекция правды в такой момент сработает как канистра бензина, брошенная в костер. Молчать он не сможет физически. Радость от воскрешения «брата» будет такой же разрушительной и очевидной, как и нынешняя скорбь. Он выдаст все — если не словом, то шальным взглядом, жестом, внезапной переменой настроения. И вся сложнейшая инсценировка, оплаченная такой страшной ценой, рухнет, погребя нас под обломками.

Замысел меняется. Легенда о моей смерти должна стать абсолютной константой. Неоспоримой аксиомой. Допуск к правде получат лишь те, кто умеет носить маску как вторую кожу. Те, для кого ложь — привычный рабочий инструмент, такой же, как логарифмическая линейка или стилет.

— Орлов.

Он дернулся.

— Вводим поправки. Государю — тишина. Полная изоляция. Пока.

— Но… — Василь растерянно моргнул.

— О том, что я есть, знаешь ты… — я выцепил взглядом единственную неподвижную точку в центре царящего хаоса, — … и он.

Палец указал на Меншикова.

— Светлейший? — в голосе Орлова лязгнуло откровенное недоверие, граничащее с ужасом.

— Он единственный, кто сейчас думает головой. Рациональный мозг в этом дурдоме. Он станет моими глазами и ушами в ставке.

Решение продиктовано необходимостью. Риск запредельный, иного выхода архитектура событий не оставляла.

— Двигаем к нему. Прямо сейчас, пока все загипнотизированы царем. Легенда прикрытия: ты конвоируешь особо важного «языка», французскую шишку, для срочного допроса. Хватай меня за локоть, тащи грубо, не церемонься. Задача ясна?

— Ясна, — буркнул он, пряча сомнение за исполнительностью.

Мы выдвинулись из спасительной тени вяза. Лагерь кипел, словно перегретый котел, но до нас никому не было дела. Двое гвардейцев, волокущих какого-то оборванца, — фоновый шум войны, слишком обыденный, чтобы привлекать внимание. Цель — шатер Меншикова, разбитый на первой линии. Личная охрана Светлейшего — отборные головорезы с каменными лицами — сперва сомкнула ряды, преграждая путь, но, узнав Орлова и оценив его зверское выражение лица, молча посторонилась. На меня, согнутого в три погибели, закутанного в грязную дерюгу, никто даже не взглянул.

Рывок за локоть, и Орлов втолкнул меня внутрь, резко откинув полог.

Знакомая обстановка. Походный стол, погребенный под ворохом карт, тяжелые кованые сундуки с казной, густой, спертый запах воска и власти. Вернувшись сюда, я ощущал себя фантомом, незаконно вторгшимся в прежнюю жизнь. На столе сиротливо темнел недопитый кубок вина, брошенный, судя по багровой лужице на зеленом сукне, в момент первой тревоги. Рядом белели разбросанные бумаги, исчерканные размашистым, нетерпеливым почерком хозяина.

Жаннет не было, это радовало. Пленников Орлов приказал конвоировать на край лагеря к обозникам.

Я опустился на жесткую лавку в самом темном, «слепом» углу шатра, натянув капюшон до подбородка. Орлов замер у входа, превратившись в гранитное изваяние часового.

Снаружи, отделенный лишь тонким слоем пропитанной воском ткани, мир сходил с ума. Акустика доносила треск ломающихся балок — звук умирающего Версаля, перекрываемый истеричным ржанием лошадей и надрывным матом десятников, пытающихся навести порядок в этом бедламе

Орлов замер у входа. Единственная точка опоры в плывущей реальности. Тело била мелкая, противная дрожь — сказывался резкий откат адреналина. Системы организма, работавшие на пределе последние часы, теперь сбоили, требуя перезагрузки. В висках стучали молоточки. Я прогонял предстоящий диалог, перебирал варианты, как инженер перебирает шестеренки для сложного механизма. С какой фразы начать? Какой аргумент станет решающим рычагом давления? Поверит ли этот хитрый лис?

Прошло, наверное, полтора часа — или целая эпоха.

Звуковой фон снаружи изменился: хаотичные крики сменились ритмичным шумом организованной работы. Пожар брали в кольцо.

Внезапно полог шатра с шумом отлетел в сторону, впуская внутрь клуб пара и запах гари. Александр Данилович Меншиков ворвался в свое убежище, как пушечное ядро.

Вид у Светлейшего был далек от парадного. Лицо превратилось в маску трубочиста, размазанную потом; дорогой бархатный камзол потемнел от воды и грязи, напудренный парик сбился набекрень, придавая ему сходство с безумным пьеро.

— Орлов? — рыкнул он. Меншиков на ходу сдирал мокрые перчатки, швыряя их на стол. — Какого дьявола ты тут? Государь… плох он. Лекарю велел сбором сонным его поить. А чего ты здесь штаны протираешь?

Он осекся на полуслове. Периферийным зрением он уловил движение в углу. Тень. Рефлексы сработали быстрее мысли: рука Светлейшего метнулась к поясу, пальцы сжали эфес шпаги.

— Это еще что за гость? — прорычал он. — Языка приволок? Сдурел, дубина? Не до допросов сейчас, у нас царь едва рассудком не тронулся! Вон пшли!

Орлов, не проронив ни звука, сделал шаг в сторону, выходя из линии огня и открывая обзор.

Я стараясь не делать резких движений, поднялся с лавки. Единственная свеча, горевшая на столе, выхватила из полумрака мое чужое лицо. Короткий, варварский ежик черных волос, воспаленная кожа, тени под глазами.

Меншиков застыл.

Он переводил взгляд с меня на Орлова, потом снова на меня. Его мозг, тренированный в дворцовых интригах, привыкший к мгновенным многоходовым расчетам, сейчас буксовал. Перед ним стоял мертвец. Фантом.

На лице фаворита, как рябь на воде, сменялись эмоции: искреннее недоверие, шок, суеверный страх. Он открыл рот, чтобы рявкнуть что-то, но голосовые связки выдали сдавленный, булькающий хрип. Узнавание. Не по внешности — та была уничтожена. По стати. По энергетике. Нутром почуял.

Светлейший отшатнулся, делая шаг назад, пока лопатками не впечатался в центральную опору шатра. Пальцы на эфесе побелели, но клинок так и не покинул ножен. В его глазах происходила титаническая борьба: рациональное мышление пыталось задушить ужас.

А затем, после паузы, уголки его губ дрогнули и медленно поползли вверх.

Он все просчитал. Мгновенно. Без лишних вопросов он осознал всю глубину и весь запредельный цинизм. А главное, он сходу уловил все колоссальные возможности открывшейся перспективы. Мертвый герой полезен для пропаганды, но живой, тайный советник, обязанный жизнью только ему — это джекпот.

— Живой… чертяка, — выдохнул он.

Три фигуры — верный солдат, инженер-призрак и всесильный фаворит — замерли в пляшущем полумраке шатра.